действительностью: он полностью вытесняет ее, так что трудно в нее поверить.Иначе обстоит дело с народом. Как не быть ему празднично возбужденным, когдаверховный судья предан позорнейшей казни столь необычайным образом. Попраниеправа — это искушение, которому легче всего поддается человеческий дух. Когданастало утро, площадь наполнилась народом, и враг покойного судьи, стоявший уподножия виселицы, принялся выкрикивать, какой предатель Бриссон и как он хотелсдать Париж королю, а тот покарал бы город, и всем им, всем до единого пришелбы тогда конец. Народ! Ты спасен, Бриссон вон там, на виселице. Действительно,там висит кто-то, на теле одна рубашка и лицо почерневшее. И это — президенткоролевского парламента, и это — величайшее сокровище нашей бедной страны, одноиз немногих, уцелевших в ней?
Никто не пошевельнется, толпа застыла от этого зрелища, каждого вновьприходящего тотчас охватывает оцепенение. По краям площади расставленыподручные палача, они кричат, что заговорщики были богаты и что дома их со всемдобром по праву достанутся народу. Никто не пошевельнется. Грабить доводится некаждый день, казалось бы, надо воспользоваться случаем, однако народ молчаливорасходится по домам. Только отойдя на некоторое расстояние от места казни, онподнял голос. И один из шестнадцати услыхал, как люди говорили, что в это утродело короля Франции выиграно, стоит лишь ему самому отречься от неправой веры.Члена совета шестнадцати, по ремеслу портного, это порядком озадачило, и он вбешенстве крикнул, что король не преминет перерезать горло всем шестнадцати, завычетом одного.
Король, окруженный своими искателями приключений, знал, что говорили вПариже, однако не собирался никому перерезать горло и спокойно выслушивалискателей приключений — не из любопытства. Он и без того знал, каковы взглядытаких людей и какого совета можно ждать от них. Отречься немедленно, и столицаоткроет свои ворота! Такие люди опираются на собственный опыт, на собственныепромахи и упущения. Об этом они усерднее, чем когда-либо, рассказывали теперьдвору, который был и походным лагерем; и так как они целых два дня считалисьдрузьями короля, предостережения их не остались без внимания. У Генриха слухбыл тонкий. В шуме большой залы, с виду отдаваясь природному легкомыслию, онулавливал чужие разговоры, и даже по нескольку одновременно. Молодые люди,которые не были видны королю, но которых выдавали их свежие голоса, выслушивалипоучения испытанных знатоков жизни и поддакивали им. Жулик д’О не признавалбедности, ее надо избегать во что бы то ни стало.
— Таким бедным, как король, быть нельзя, — подтвердил Рони.
Генрих, хоть и смеялся в эту минуту, однако не упустил ни слова. Послесвоего Рони услышал он и своего мудрого Тюренна, тот был согласен с капитаномАлексисом.
— От беды надо себя ограждать, — утверждал безносый проходимец.
Полушепотом совещались старик Бирон со стариком Ла Ну. Они не повышалиголоса, потому что у них теперь не было разногласий. После унижения, котороекороль претерпел от Фарнезе, ему оставалось лишь положить всему конец. Тотконец, какой сам Париж предлагал ему сейчас: ничего другого не могли иметь ввиду старые полководцы, хотя стыд не позволял им назвать вещи своими именами, иесли бы кто-нибудь произнес перед ними роковое слово, они вспыхнули бы отгнева. Бирон не меньше, чем протестант Ла Ну. Будучи солдатами, они нестремились к миру, ибо война кормила их. Особенно обидно было им сложить оружиепосле неудачи. Тем не менее они говорили о требовании данной минуты, необъясняя, в чем оно, но Генрих слышал и понял.
До него донесся громкий голос его гугенота Агриппы. Агриппа д’Обинье спорилс немецким архиепископом, которому переход в протестантство стоил престола, стех пор он считал одну лишь мессу верной опорой престолов; он и тутнастоятельно советовал пойти к мессе. Генрих покинул свой кружок, протиснулся кгугеноту Агриппе и открыл рот, чтобы, глядя ему в глаза, сказать свое слово. Онсказал бы: «Я этого не сделаю», — Агриппа тоже этого ждал. Но тут некийдворянин, по имени Шико[21], тронул короля зарукав. Шико имел право высказывать все, о чем другие помалкивали, а потомуназывался шутом короля и, обладая незаурядным умом иронического склада, создалсебе из этого должность. Король делал вид, будто и вправду утвердил его в такойдолжности, и временами поручал дворянину, носившему звание шута, распространятьистины, в которых сам не хотел еще признаться. Новые истины прежде всегоразрешены шуту. Шико подтолкнул короля и, перебивая его, изрек вовсеуслышание:
— Приятель! Ты, кажется, болен. Поставь себе клистир из святой воды.
Над человеком, который прослыл шутом, кажется, принято смеяться? Однакостоявшие вблизи умолкли, и постепенно молчание распространилось на всю залу,стало гнетущим. Заполнившая ее толпа почувствовала вдруг, что здесь большенечем дышать; окна распахнулись в темноту; и так как все поспешили к окнам,Генрих и старый друг его Агриппа очутились одни посреди залы. Оба побледнели,они заметили это при свете внесенных канделябров. Они молчали, поглощенныеодинаковым ощущением, что последнее слово произнесено.
Агриппа, бывало, сочинял желчные стихи, когда, на его взгляд, король платилему неблагодарностью. Он был бодр духом, красноречив и до сих пор всегда безколебаний высказывал своему королю жестокую истину. Не страшно вызватьнеудовольствие и даже перенести немилость. Но тут другое: слишком явно было,что король страдает. Агриппа опустил взор, прежде чем сказать:
— Вы долго и храбро сопротивлялись.
— Это еще не конец, — поспешно возразил Генрих. Вместо ответа Агриппа поднялвзор.
— Агриппа! — приказал Генрих. — Воззовем вместе к Господу Богу нашему.
— Я к вам взываю, сир, и прошу: «Дай мне уйти под сению креста…»
— Дю Барта умер во имя этого, — заметил Генрих. — А мы с тобой друг другазнаем. Мы жить хотим. — Затем они вышли.
Они сели на коней и там в открытом поле увидали сторожевые огни, палатки,целый военный лагерь; никто из приближенных короля не подозревал об этом, дажеи внимательный д’Обинье. Значит, ты, Генрих, формировал новую армию взамен той,которая разбежалась; ты тайком писал бессчетные письма, слал гонцов, нарасстоянии ободрял и воодушевлял своих дворян такими словами, которые не даныАгриппе, хотя он и поэт. Ты творил это втайне, Генрих, в то время как дляотвода глаз ты водился с искателями приключений и готовился отречься от своейверы.
— Сир! — вслух сказал Агриппа. — Я уже не прошу, чтобы вы дали мне уйти подсению креста…
Король не показал виду, что услыхал его; он отдавал распоряжения,необходимые для того, чтобы в ближайшем будущем выступить на Руан. Раз Парижпока что взять нельзя, надо поскорее отобрать у Лиги столицу Нормандии, аМайенна и Фарнезе надо отвлечь к северу, на поля сражения, уже знакомые одномуиз них. Агриппа д’Обинье разгадал этот план и порадовался его мудрости, когдасопутствовал своему удивительному королю, объезжавшему лагерь. Но тут его ждалановая неожиданность. Король окликнул одного из пасторов:
— Господин Дамур. Помолитесь вместе с войском.
Этот же самый пастор запевал гимн у деревни Арк по приказу короля, и то былапобеда над мощным войском Лиги, бесплодная, но вместе с тем принесшая спасениевойскам борцов за свободу, борцов за веру. И вот теперь они снова здесь. Изпалаток, от сторожевых огней в круг собираются гугеноты, старейшие впереди;лица в таких же морщинах, что у их короля, тело в таких же рубцах, что унего, — и этого сознания им довольно. Мы за него сражались, мы будем сражатьсяза него и молимся сейчас с ним.
Агриппа д’Обинье пытается вторить хору хриплых ревностных голосов, нособственный внутренний голос мешает ему. Он думает: «Благочестивый обман. Сир!Вы вводите, в заблуждение старых своих борцов за свободу и веру. То, что вынамерены сделать в действительности, окончательно решено. Вы ничего непереиначите, ибо иначе не угодно Богу. Господи! Да будет воля Твоя. Если корольмой отречется от своей веры и от своего слова, я сохраню верность и ему иБогу». Так Агриппа начал наконец молиться вместе со всеми, ничем более неотвлекаясь.
Наш удел
Король осадил город Руан, взятие которого грозило оставить Париж безсъестных припасов. Наконец на помощь городу явился Майенн. Глава Лиги успел темвременем, стреляя и вешая, кое-как вразумить Париж, когда столица в слепом пылусовсем уж готова была стать испанской. Но вслед за тем Майенну опять пришлосьпризвать из Фландрии испанского полководца; без Фарнезе он больше не надеялсяпокончить с королем. Его опасный союзник не менее охотно, чем сам король,завладел бы городом Руаном, почему Майенн всяческими уловками старался удержатьего подальше от Руана. Король, по своему обыкновению, наверно, жаждет битвы, апотому можно будет встретиться с ним в местности, которую они сами сочтутподходящей. Однако король немного уже знал стратега Фарнезе и вместо открытогобоя задумал блеснуть перед ним мастерством в его вкусе. Поэтому он подошел содной легкой кавалерией, всего лишь с девятью сотнями всадников. Никто непонимает, чего он хочет.
В пути он получил донесение, что испанцы под звуки труб и барабанный бойподступают огромным войском — восемнадцать тысяч человек пехоты, семь тысячконницы; двигалось оно сомкнутым строем, кавалерия посредине, обоз по бокам, алегкие эскадроны свободно носились взад-вперед, точно крылья трепетали. Длязнатоков это приближение Фарнезе по волнистой, испещренной холмами местностиявляло увлекательное зрелище, которое развернулось перед королем, когда онвместе со своей конницей находился за стенами Омаля; однако он хотел видеть всюкартину целиком и один покинул прикрытие.
Прекрасная армия остановилась на месте, завороженная некиим духом. И Генрихувидел его среди белого дня, он даже не ждал этого. У духа было увядшее лицостарого ребенка, безбородое, своенравное и усталое. Согнувшись, — боль делаетлюдей меньше, — сидел он на тележке совсем впереди, во главе прекрасной армии —