сидит в своем городе за валами и стенами. При нем войска, а позади негограница. Мое первое и последнее слово, сир: герцог Бульонский должен бытьнизвергнут и предан смерти.
Генрих:
— Господин начальник артиллерии, вы, на мой взгляд, слишком легко посылаетелюдей на смерть. Неужто королева умней вас? Королева не любит еретиков, а этогоона хочет пощадить. Посудите сами, верное ли вы предлагаете средствоумиротворить моих протестантов. Бирон, которого они мне простить не могут, небыл из числа ваших. А этот — да.
Рони:
— Тем важнее им увидеть силу своего монарха и узнать в нем прежнего короляНаваррского. Сир! Снисходительностью не многого достигнешь, особенно у нашегоупрямого гугенотского племени.
Генрих:
— Будь по-вашему. Если те, что в Ла-Рошели, расположены и готовы добровольновпустить меня в свою крепость, я поеду к ним. Я положу старикам руку на плечо инапомню им о первых трудах и заботах, их мы делили пополам, и они осталисьнаилучшими.
Министр понял последние слова короля как приказ и поспешил подхватить его.Он повинуется, он прямым путем направится на предстоящее собраниепротестантских депутатов.
— Внимание! Я возвещаю вам прибытие нашего государя, как министр я лишь одиниз вас, но, будучи почтен близостью к королю, я лучше знаю его. Король ни отчего не отрекается, он ни в чем не отчаивается, ни в общем деле, ни в борьбе занего, которой нет конца, — властно изрек Рони, словно был не в своем арсенале содним-единственным слушателем, а стоял в городе Шательро перед всемсобором.
Генрих повторил:
— Которой нет конца. — Он приложил палец к губам. Его война — благодетельнаявойна, и ей надлежит опередить войну пагубную. Мы выжидаем, готовимся имолчим.
Министр все продумал и склонил короля назначить его самого губернаторомПуату: в этой провинции находится город, где состоится собор, — Шательро, атакже Ла-Рошель, крепость у океана. Пятого июля 1605 года он пустился в дорогу,но не один. Губернатор взял с собой полторы тысячи конных, ибо намеревалсявысказать своим единоверцам немало жестоких истин. Собор встретил его спочетом, какой подобает представителю короля. Рони никогда не предполагал, чтоони могут быть изменниками. Если бы несовершенство их природы даже допустилоэто, их крепости были слишком слабы и, по Нантскому эдикту, оставлены за нимилишь на время.
— Можете спокойно владеть ими и дальше, — сказал им министр. — Вам этоважно, королю — ничуть. Однако он более не намерен выслушивать ваши жалобы, ибоони ему известны, вам же его намерения не известны. В особенности должно вам,согласно его воле, избегать всяческих переговоров не только с чужеземными еговрагами, но и с городами и владетельными князьями в самом королевстве,поведения которых он не одобряет. — Рони назвал их по именам, и тот, кто у всехбыл на уме, прошел незаметно с остальными; они же поняли, что пробил часрешительно стать на сторону своего государя и товарища с давних пор. Тогда онидали согласие на все, чего потребовал от них его посол, а их брат по вере.
После заседания они, правда, послали к нему наивлиятельнейших из своейсреды — между прочим, господина Филиппа де Морнея, но как раз ему Рони намылилголову, вместо того чтобы внять его просьбам о смягчении королевской воли. Чтоэто? Морней до такой степени укрепил свой город Сомюр, что он один требуетвосьми тысяч солдат гарнизона. Нелепость — укрепления без пушек. Пусть господапротестанты объединят свои войска! И держат их наготове!
— Самые грозные враги вашего короля пока еще притаились, — заявил Рони. Зналли он больше, чем высказывал, и, может быть, не один лишь уже раскрытый заговоргерцога Бульонского привел его сюда?
Он предоставил им догадываться. Понять они должны одно — что на нихрассчитывают, в случае безыменной опасности, когда отравленная чаша обессилитстрану и народ. Если же раздастся незабытый шаг гугенотских полков, чаша минуетих. Странно, именно непреклонный министр, их брат по вере, который требовал,чтобы они пожертвовали всеми привилегиями и общественными свободами, дажебезопасностью — именно он укрепил их упование на короля. Казалось бы, житейскиетруды, а также его проступки успели не на шутку разобщить их, однако же онивновь увидят его в своей среде неизменным. Явись, наш Генрих! КрепостьЛа-Рошель впустит тебя; хотя бы даже ты привел с собой многотысячное войско, мынастежь откроем ворота, снесем стену на триста локтей!
В Ла-Рошели
Настал сентябрь, явился он сам, и тут пошло по его гугенотским землямвеликое ликование, втихомолку смешанное со слезами. Чтобы видеть его, обитателиЛа-Рошели взбирались на крыши, арки, на мачты в гавани. Колокола звонили длянего, и звук их был давно знаком. Так же гудели они, когда он въезжал сюдабелокурым юношей, только что убежав из плена старой Екатерины.
Тогда, из предосторожности, он сперва отрекся от навязанной ему религии ивернулся к исконной, и лишь после этого показался своим единоверцам. Нынче онипринимают его таким, каков он есть, со всем, что сделала из него суровая жизнь:волосы и борода его побелели прежде времени.
— Вихрь невзгод пронесся по ним, — пояснил он старейшим из своих товарищей,когда они все вместе сидели в зале за семнадцатью столами по шестнадцатьприборов каждый.
Молодое поколение дивилось сверх меры, видя перед собой во плоти образлегенд. Он поднимает стакан, вытирает рот, широко раскрывает глаза. Те же глазапри Иври приковали к месту врага, так что он остановился со всеми своимикопьями, пока наши не налетели на него. Те же глаза хранят облик всех людей вкоролевстве, отныне также и мой. Я пребываю в них, и прекраснейшая изкогда-либо живших женщин запечатлена в них. Она была нашей веры, и он втайнетоже наш единоверец, но враги отравили его прелестную Габриель. В его глазахзапечатлен облик мертвецов: как велики и печальны должны быть эти глаза, дабывместить всех, кто живет еще только в них. Сами мы живы потому лишь, что он такмного боролся. Вот что думало молодое поколение, которое, однако, дивилось нетак уж долго, напротив, оно вскоре освоилось с невиданным явлением, поборолонеловкость и принялось обсуждать повседневные дела, спорить, смеяться. То один,то другой вскакивал, чтобы получше рассмотреть короля. Кто осмеливался, тотцеловал ему руку, а у кого хватало храбрости, тот просил перемолвиться с нимхоть словом.
Генрих и его старые соратники пересчитывали друг друга. Они были веселы,оттого что сидели вместе за столом и ход истории пощадил их, но часто поминалисвоих мертвецов. Они становятся многочисленней нас по мере того, как седеютволосы от вихря невзгод. Последним мертвецом из числа приверженцев истиннойверы был господин де ла Тремойль, смешной человек, даже память о нем способнабыла бы развеселить. Но как друг герцога Бульонского он стал ненавистен королюи вовремя убрался из жизни, прежде чем был пойман. На его имени не стализадерживаться. Что поделать, после долгой разлуки королю и его протестантам неследует тревожить иных мертвецов.
Отвлечь от этого покойника более всех имел причины Агриппа д’Обинье. Онзаявил: мертвых нет, есть только отсутствующие. Агриппа утверждал, что онимогут подавать о себе весть оттуда, где находятся, и даже бесспорно, чтонекоторые из них возвращаются. В тот день, как пал его младший брат, Агриппалежал на соломе между двумя товарищами и вслух читал молитву. При словах: «И невведи нас во искушение» — кто-то трижды ударил его ладонью так явственно, чтооба товарища вскочили и поглядели на него.
— Помолись еще раз, — сказал один; и когда он послушался — при тех же словахснова три удара, нанесенные рукой брата, как понял Агриппа после, когда нашелего мертвым на поле битвы.
Генрих сказал:
— Агриппа, ты поэт. Не всякий, у кого умирает любимое существо, чует это замилю, а тем более за двадцать. — При этом он подумал о Габриели, о ее последнемдне, когда она еще была жива, он же оплакивал ее, и никакие три удара непобудили его поспешить к ней.
Агриппа, ярый защитник сверхъестественного как проявления воли небес:
— Капитана Атиса мы сами похоронили с воинскими почестями, и все же он ночьюпрокрался к себе в постель; он был весь холодный и убрался прочь через окно. Нопусть судят богословы, — заключил он, смущенный общим молчанием.
Генрих молчал не потому, что ему стало жутко, напротив, он заметил, чтотеперь ничего не чувствует при рассказах о предзнаменованиях и чудесныхпроисшествиях, которые прежде имели для него значение символов, если небольшего. Он смотрел на простодушного вояку, который крепко надеялся назагробную жизнь и принимал на веру самые неправдоподобные случаи из страхаперед смертью. Однако совесть Агриппы явно предостерегала его, и потомупресловутые три удара всякий раз следовали за теми же словами: «И не введи насво искушение».
Старый боевой товарищ отбросил смущение, он предпочел засмеяться и сказал,что богослов у них под рукой, лучше Филиппа Морнея не найдешь. Генрих в самомделе спросил его мнение; но так как Морней, отмахнувшись от призраков, вдался врассуждения о вечном блаженстве с усердием и педантизмом мирянина, овладевшегонаукой о Боге, Генрих перестал его слушать. Он задумался, опершись головой наруку, а кругом шумел пир.
Немного погодя он огляделся — где же он? Среди участников своейнезавершенной юности, на прежнем святом месте, кругом привычные соратники, анад ним нет балдахина. «Мнимый возврат нашего первоначального душевного строя,но с того расстояния, на котором мы находимся теперь, нам уже не измерить ниего безрассудной отваги, ни его слабости. Нам пришлось состариться для того,чтобы нож перестал быть пугалом. Лишь сейчас и здесь обнаружилось, что страх зажизнь отпустил нас. Что же касается вечного блаженства, смысл его для насутрачен. То и другое — потеря страха за жизнь и упований на вечность —одинаково печально, человек становится все печальнее и трезвее, чем большесделано, и притом несовершенных дел».
Сидя вполоборота, он увидел из окна больверк в гавани, туда он всходил еще