во времена своей возлюбленной матери Жанны, пятнадцатилетним юношей. Была ночь,волны с такой же силой набегали, перекатывались, и рев их был голосом дали, незнавшей его, но в ветре он ощущал вкус иного мира — свободного от ненависти инасилия, свободного от зла. С тех пор королевские мореходы и колонисты в самомделе переплывали океан, терпели кораблекрушения, обитали на пустынных островах.Воротившиеся не пали от этого духом, они добиваются нового флота, лишь теперьони прониклись сознанием своей правоты, своего назначения, и гибель не страшитих.
«Ничего не страшиться — это в сущности и есть поворот, как мы видим насобственном опыте. Поворот начался незаметно. Когда? Не вспомнишь. Знаешь лишьодно: борьба, в которой нам суждено пасть, — далеко не последняя, и, когда нестанет нас, она будет продолжаться, словно мы тоже участвуем в ней.
Мне кажется, война, которую я готовлю, необходима. Если же я паду раньше, небеда, всего так или иначе не завершишь. Это и есть поворот посредислужения».
Пока он так думал и рассуждал, остальные глядели на него, и у них защемилосердце, они и сами не понимали почему. Наш король Наваррский, — молча сказалиони друг другу вместо словесных пояснений. Поседевшим обрели мы его вновь. УАгриппы д’Обинье первого навернулись слезы. Морней прервал свою речь овечности, и Агриппа перегнулся через стол:
— Сир, когда я вижу ваше лицо, я становлюсь дерзок, как прежде. Расстегнитетри пуговицы на камзоле и окажите мне милость пояснить, что побудило васвозненавидеть меня.
Генрих побледнел, из чего они безошибочно заключили, что он даст волючувству.
— Разве вы не предали меня? — спросил он. — Вам мало было Бирона, выстолковались с герцогом Бульонским. Мне известны твои письма к его другу де лаТремойлю, который смешно квакал, когда говорил. Он умер, впредь он будетквакать и предавать на том свете.
И ответил Агриппа:
— Покойный был настолько слабее вас. Я же от вас, сир, смолоду научилсядержать сторону гонимых и обремененных.
Тогда обнял Генрих простодушного вояку и сказал:
— Приверженцы протестантской веры добродетельны и за своих изменников.
После этого все стало ясно между королем и его протестантами; на прощаниеони пожали друг другу руки.
Между тем Морней был молчалив за столом, если не считать рассуждений овечном блаженстве, они же нагнали на Генриха печаль. Теперь он был один сгосподином дю Плесси-Морнеем в зале, которая опустела, и настал вечер.Замешкавшиеся гости оглядывались напоследок с порога. Король, видимо, хотелпоговорить о самом главном, ибо он направился к оконной нише со своим старымсоветником, с первым среди протестантов, его называли их папой. Тогда последниеиз двухсот гостей удалились, ступая бесшумно, и тихо притворили дверь.
Генрих за руку повел Филиппа к окну, остановился перед ним, всмотрелся всостарившееся лицо: каким маленьким стало оно под непомерно выросшим лбом.«Глаза глядят разумно; мы держимся стойко, невзирая на случайные провалы, кактогда с Сен-Фалем. Глаза глядят мудро, но по-вечернему: дерзаний нечего ждатьот этого человека. Когда мы были молоды, мое королевство Наварра, спорное посамой своей сути, имело в его лице ловкого дипломата, который одной силой своейлюбви к истине умел перехитрить всех лжецов. Далекие времена, где вы? Но именнотогда мы превыше всего боялись ножа, как способны бояться лишь люди, еще неоправдавшие себя, алчные до своих будущих деяний, которые им страшноупустить».
— Многого мы достигли, Филипп?
— Сир, всего, что было вам назначено или на вас возложено. Почему не хотитевы признать, что сверх того Господь наш не спрашивает и не попускает?
— Известно вам, господин дю Плесси, что великая война готовится насвете?
— От ваших решений я устранен. То же, что решает воля Всевышнего, я постигаючерез испытания. Новые открытые раны жгут меня, и последняя еще впереди.
Что он шепчет во мраке? Чело склоняется, выражения лица не видно. Морнейподнимает голову, говорит отчетливо:
— Сохраните на земле мир до конца ваших дней. Сир, едва вы испустите дух,ваша высокая ответственность снимется с вас и возвратится к Господу.
— И это все? — спросил Генрих. — Таково, по-твоему, бессмертие, Филипп?Таково вечное блаженство?
Когда вместо ответа последовал лишь вздох, Генрих собрался отвернуться.Однако сказал:
— Ваше познание Бога необычайно расширилось. Вы говорите о Нем слишкомпо-ученому для того, чтобы Он, как прежде, мог жить в вашем сердце. Ныне мыснова встретились с вами здесь на земле, у вас же в мыслях одна лишь диалектикавечности.
— Мой сын пал при осаде Гельдерна, — сказал Морней ясно и просто.
Генрих привлек его к себе:
— Бедняга!
Руки их долго оставались сплетенными. Глаза их не увлажнились. Морнейвпоследствии напишет трактат «О слезах». В действительности он не плачет, аГенрих проливает теперь слезы лишь по ничтожным поводам. Для значительных онвооружен.
— Ваш единственный сын, — сказал Генрих с ударением. Быть может, онподразумевал: к чему же ваша вера.
Морней, по-прежнему просто:
— У меня теперь нет сына, а потому нет и жены.
Что он хочет сказать, спросил Генрих. Получила ли уже мадам Морней злуювесть?
— Она ничего не знает, — сказал человек, побежденный жизнью. — Гонец явилсясегодня ко мне. Я сам должен принести ей это известие: она не переживет его.Тогда я буду разлучен с ними обоими, а лишь ради них мне еще стоило жить —неужто же не бывать свиданию?
— У вас есть внутренняя уверенность.
— У меня ее нет, — выкрикнул Морней. И продолжал уже спокойно: — Мало тогочто Шарлотта уйдет от меня, она уйдет по своей воле. Меня обуревает страх, чтолюбовь кончается и с ней кончается все, особенно же надежда на бессмертие.
— Друг, нам нечего бояться, — сказал Генрих. — Я познал это сегодня, апотому благословляю свою поездку в Ла-Рошель. Перед концом некий голоспромолвит: мы не умрем — но будет это только значить, что мы свершили свое.
По вещему испугу в своем сердце Морней понял это как последнее слово короля.Он поклонился и отступил. Король приказал напоследок:
— Если пророчество ваше сбудется, я хочу узнать и услышать от вас о том, какскончалась мадам де Морней.
Благодарность
Истинный успех посещения королем Ла-Рошели обнаружился лишь на обратномпути. Гарнизон Ла-Рошели сопровождал его до ближайшей протестантской крепости;оттуда выступил новый отряд, чтобы пройти с ним следующий этап. Отовсюдуспешили к нему дворяне, безразлично какой веры, все стремились увидеть его; ине раз карета его ехала шагом вследствие стечения народа. Люди смешивались сего охраной, они намеревались проводить его до самой столицы. Он про себяобъяснял, что их к этому побуждает. Сами они не могли ни осмыслить, ниистолковать свои побуждения.
Не успел Генрих вернуться в Париж, как из Лондона пришла весть о заговорепротив короля Якова[100]. Под Вестминстерскийдворец были подложены груды пороха, что успели вовремя обнаружить. В противномслучае все собравшиеся были бы разорваны на куски — король, принцы и пэры, весьпарламент; от английской короны ничего бы не осталось. Такого громадногоколичества пороха хватило бы, чтобы взорвать целые городские кварталы. Это былобы самым жестоким злодеянием века. Доподлинно известно, кто своим учениемспособствует смуте. Кто подкапывается под нас, кто поставляет средства взорватьнас всех на воздух, кто ввозит их в каждое христианское государство, пока оноеще свободно. Долготерпение свободных народов облегчает работу их врагам, неговоря о том, что у последних повсюду есть сообщники и что правительства оченьшатки.
Без лишних слов было признано, что здесь действовал орден Иисуса, а за егоспиной Испания. Держава, которая сломлена, но еще не вполне, никак не можетугомониться. Разуму и смирению она не научилась, зато научилась хитрости излодейству. Из старой власти рождается новый боевой отряд, духовное воинство,если убийство свойственно духу и входит в число воинских добродетелей. ИезуитМариана проповедовал право убивать королей. Его английские адепты оказалисьстарательными, впрочем, в их книгах об этом мало говорилось. Все же покушениямпредшествуют книги; король Генрих послушался недоброго совета, когда отстаивалперед своими законоведами возвращение святых отцов, доказывая, что они чистысердцем.
Правда, здесь, в стране, друзья детей усердствуют в любви к малолетним, межтем как где-то там после первого испуга убирают порох. Птички, цветочки, мы тутни при чем, пуританский парламент сам по себе заседает на пороховых бочках.Однако допустим, что король Французский оставил бы вас без присмотра, как Яков.Допустим, он окончательно порвал бы со своими протестантами и не вернулся бытолько что из путешествия, которое было, в сущности, смотром войск, они жестоят наготове. Тогда здесь, несомненно, повторилось бы вестминстерскоепокушение. Но по улицам столицы короля Генриха громыхают пушки его начальникаартиллерии.
Генрих ожидал его в тот самый час, когда «пороховой заговор» стал известеним обоим. Верный слуга, по своему обычаю, должен был бы тотчас же появиться вдверях и напомнить своему государю, кто послал его в Ла-Рошель, кому он обязантем, что союз цареубийц отступил перед ним. День прошел; Рони не явился.Генрих как бы невзначай велел справиться о нем в арсенале. Министр работает,как всегда. Генрих думал: «Он ждет, чтобы я посетил его либо чтобы он былвозведен в герцоги и пэры. Точный расчет входит в число его добродетелей.Однако мне уже многие спасали жизнь, и не становились за это даже капитанами.Да и я многих выручал из беды и делал это даром». Генрих, впрочем, сам знал,что в его рассуждениях было неверно, что — недосказано. «Рони обнаружилпоразительное чутье, или назвать это дальновидностью? Что сталось бы скоролевством без моих протестантов? Сам Рони — закоренелый еретик, почему этаидея и возникла у него и ее осуществление оказалось так просто. Все равно, он