господина де Рони, как ни кололи глаз оскорбительные выпады против короля,полиция их не трогала. На одной и той же церкви висело воззвание, авторомкоторого предполагался министр, и рядом другие, противоположного происхождения.В полдень первое было сорвано городскими стражниками. А нападки на семейныеобстоятельства короля можно было читать и дальше.
Враждебная партия не осмеливалась укорять его за воинственные намерения, дляэтого время было упущено. «К границе!» — раздавался клич, как только емуслучалось проезжать сквозь толпу, пока он наконец не предпочел ходить пешком, вплохой одежде, один и никем не узнанный. Тогда он услышал то, чтопредназначалось не для него, однако знать это не мешало. Во-первых: у насвеликий король. Вслед за тем следовали собственные соображения, а такжепрочитанные, одно подкреплялось другим. Во-вторых, обсуждалось то, что смеломогла печатать враждебная партия, ибо каждый в той или иной степени должен былпризнать ее правоту, даже сам Генрих: он несчастный, обманутый человек. В егособственном доме водворилась дочь Габсбургов, которая всех нас ненавидит, а егов особенности. Его Луврский дворец полон ее любовников, сплошь предателей, да исобственные метрессы предают его, не говоря уже о рогах, которые они емунаставляют. Молочная сестра королевы ездит на помеле, как истая ведьма.Всеобщий заговор окружает его.
Большинство возражало на это: тем хуже. Мы должны объединиться, даже спротестантами. Мы, правда, не любим протестантов — они упрямы, суровы и обижаютнас всех своим чванством. На сей раз они ему нужны, и мы должны терпетьокаянных еретиков под страхом поплатиться спасением души. Вот оно — Французскоекоролевство. Его сделал таким, какое оно есть, наш король Генрих. Он не долженбыть несчастным человеком. Недобрые времена для предателей. Когда Генрих послалсвоего начальника артиллерии против герцога Бульонского, за которого никто невступился и менее всего его единоверцы, королева с Вильруа и другимисторонниками Испании советовала его пощадить. Тюренна и в самом деле неказнили, как Бирона; обстоятельства позволили пренебречь им. В его город Седанпопросту был назначен губернатор-гугенот.
Меньшинство, однако, не унималось. На его стороне внутри государства былисамые богатые из вельмож, и для христианского мира в целом оно чувствовало себябольшинством. Оно снова стало злокозненным, как во времена Лиги, с кафедрпроизносятся подстрекательные речи, на улицах столицы льется кровь; вотпротестант, которому не следовало ходить одному по дорогам, не лежал бы онтеперь убитый. Дамы из рода Гизов снова выступили на сцену, они устраивали постарому затасканному образцу процессии кающихся женщин, босых, с терновымивенками в волосах. Все равно кругом плачут, принесенные в жертву женщины всегдавозбуждают жалость. Раздаются голоса, призывающие возмездие.
— Долго ли проклятие будет жить среди нас? Проклятие — это король.Спрашивается: долго ли еще?
Не страшись! Король приказал выстроить протестантский храм ближе к Парижу,только на расстоянии двух миль, вместо дозволенных четырех. Свирепые нарекания,а он смеется:
— Да будет известно, что отныне туда четыре мили. — Он заставил признать,что две мили равны четырем с помощью виселицы, которую поставили по пути кхраму. Все увидели: гугенот, который некогда выморил голодом столицу, предалогню и грабежу ее предместья, наконец-то, став королем, показывает своеистинное лицо. Все же он пока имеет большинство, настолько королевство шагнуловперед, а вы с ним. Преданное ему большинство получало даже прирост изменьшинства, по мере усиления его суровости. Только терпимость, котораястановится суровой, убеждает самых закоснелых. Правда, остаток закоснелыхделается кровожадным. За это время королю не раз грозила смерть от ножа.
Королева в ту пору была несчастна, не понимая противоречия в собственныхчувствах: она желала ему смерти и в то же время боялась за его жизнь. Онаустраивала своему супругу бешеные сцены по поводу совместного воспитания еедетей с его незаконными отпрысками, а в мыслях держала при этом все обидыиспанской партии, главным образом союз с Англией. Генрих добился своего, обедержавы впредь ручались за свободу Голландии. Рони, воротясь из Седана, вошел вту минуту, когда Мария подняла руку на короля. Он отвел ее руку и сказал:
— Мадам, это может стоить головы.
Вот чего она не простит ему никогда. Пусть он лучше следит за своимгосударем, дабы с ним ничего не приключилось. Когда в конце концов убитый будетпринесен в Лувр и в его кабинете положат тленные останки — пусть Рони пеняет насебя, что не был на страже, разве мы бессмертны? Сегодня он отводит руку Мариии говорит: это может стоить головы. Генрих принялся успокаивать растерявшуюсяженщину.
— Мадам, — сказал он, — этот человек — гроза моих врагов. Но вам и мне онсамый верный друг. Я даю ему звание герцога де Сюлли.
Это было пожалование. Мария отнюдь не простила тех обстоятельств, прикоторых Генрих огласил его. На ближайшем своем большом приеме она повернуласьспиной к герцогу де Сюлли, прежде чем он успел открыть рот. Сама же поднялась идаже сделала несколько шагов навстречу какому-то чужеземному посетителю. Вид унего был невзрачный, но она знала его как тайного агента, посланного генераломордена иезуитов. Впрочем, и Сюлли не спускал с него глаз.
Невзрачный посетитель заговорил резким шепотом, порицая поведение Марии; ксчастью, никто как будто не подслушивал.
— Какой проступок против обязательной дисциплины — приветствовать меня,словно я что-то значу, и внушать протестанту подозрения. Тем незамедлительнейдолжны вы исполнить приказ, который я передаю вам. Распорядитесь отлить избронзы короля верхом на коне[101]. Статуя,знак тщеславной суетности, должна быть поставлена на самом видном месте, еесозерцание усилит любовь народа. А главное, статуя живого человека послужитдоказательством того, что наша благочестивая дочь заранее печется о посмертнойславе короля и открыто желает ему бессмертия.
Слова и то, чего они не договаривали, были для Марии слишком бездонны: ейпонадобилось еще несколько лет, чтобы созреть для таких страшных глубин. Все жеона повиновалась, за что генерал иезуитов в знак своей милости подарил ейкитайский письменный столик. Через какой-то срок памятник был готов занять своеместо. Выбор пал на Новый мост, король сам построил его. Тайну всяческистарались сохранить, но в конце концов король неминуемо должен был открыть ее —и вот, когда он увидел работы, производимые в начале моста, он немедленноприказал их прекратить. Слезы Марии, гнев Марии, болезнь Марии, ее отсутствиена приемах чужеземных делегаций, а они-то сейчас больше чем когда-либоинтересовали короля. Он наконец сдался, но поставил условие: никаких торжеств,никакой надписи. Памятник изображает римского полководца — таков ондействительно на вид. Но, к несчастью, в лице большое сходство с ним самим.
Уже две недели стоял он на высоком цоколе, без имени, вокруг него непрерывнотеснился народ. Ни всадники, ни кареты не решались расчистить себе путь сквозьтолпу: в воздухе чувствовалось возмущение. Громкие голоса требовали надписи;многие самовольно поставили бы ее, одни с хвалебным текстом, другие изрыгнулибы всю свою ненависть. Королевская стража препятствовала и тем и другим, вособенности по ночам. Люди короля сновали в толпе, они клялись, что это не он.Разве это его нос, у нашего настоящего короля Генриха он свисает до губ, а роткривой. У нас совсем не такой красивый король.
А ему хочется быть таким, отвечали злопыхатели. У кого такая героическаяосанка? Никак не у рогоносца и похотливого старика. Этот не стал быпреследовать нашу веру и не боялся бы войны. Тут инакомыслящим следовало быпризнать, что они сами, а не король часто, очень часто вызывали войну. Они обэтом позабыли, ибо в публичных спорах правда дается нелегко, не говоря о том,что она и небезопасна. Многие предпочитали потешать толпу за счет иезуитов;недаром святые отцы произносили изысканные проповеди, полные изящества иостроумия во вкусе двора, но малопонятные простому человеку.
В толпе очутился какой-то сумасшедший, было это ровно через две недели послеустановки памятника. Он по-собачьи лаял на коня под бронзовым всадником.Раньше он по очереди, в зависимости от обстоятельств, поносил то короля, тоиезуитов, а теперь лаял у самого цоколя; его для потехи протолкнули вперед.Швейцарская стража сочла его собачьи повадки разумнее многого другого и нестала ему мешать. Неожиданно он вскарабкался на цоколь и сперва обхватил ногувсадника. Потом вытянулся, стараясь сровняться с высоким латником, и выкрикнул,что он также гугенот и намерен призвать Божий гнев на столицу.
Играл он неплохо. Глаза его зловеще пылали, голос был глухой, каркающий,всем так и представился ворон на амвоне. Черная мантия безумного, для вящеговпечатления, развевалась вокруг него. Когти его тянулись вдаль, где другимничего не было видно; только пылающий взор одержимого обнаружил тамкого-то.
К определенному месту где-то в толпе направлял он гнусные проклятия королю,его друзьям, врагам и всем сильным мира. В образе еретика проповедовал самдьявол. Стражники были швейцарцы, в своем смущении они не уразумели смысла егоречей. Прежде чем они собрались стащить безумного вниз, он уже спрыгнул в самуюгущу толпы и с лаем пополз между ногами.
Там, где скопище было не так густо, он поднялся во весь рост. Какого-точеловека, собравшегося уходить, он схватил за плащ. Его собственный плащ сильнотопорщился, под ним не было видно, как он обнажил нож и держал короля подугрозой ножа добрую минуту. Король, однако, с такой силой вперил взгляд в глазабезумца, что несчастный не выдержал и закрыл их. Чтобы отнять у него нож, непонадобилось никаких усилий.
По знаку Генриха к нему подвели коня. Бледен был господин де Бассомпьер, ане король. Сидя в седле, он заметил двух капуцинских монахинь, которые во времяпроцессий ловко разыгрывали гонимых. Бассомпьер приветливо передал им просьбу