себя.
— С Господом не встречаются случайно, — увещевал он. — Надо бороться запоследнюю частицу жизни, она дарована им, и от нее, быть может, зависит вечноеблаженство. — Тут же он напомнил ей о смертельной опасности, которой избегнулкороль по милости Неба и в силу собственной твердости. Это великий король, емуподобного христианство не знало последние пятьсот лет, и ему вдруг стал неведомчеловеческий страх, с тех пор он поступает простодушно, как младенец, хотя и смудростью старца. Видишь, от последнего остатка жизни зависит вечноеблаженство.
Мадам де Морней была настолько потрясена смелым сравнением с его королевскимвеличеством, что перестала задыхаться и вмиг позабыла о своих страданиях. Онаприподнялась, обняла супруга, уверяя его, что будет терпеть вместе с ним; онабольше не думает о том, чтобы малодушно уклониться.
— Наш сын сражался, пока не пал. Я не хочу усыпительного средства, поддействием которого я безболезненно усну навеки. Пойди, мой милый, встретьврача, — потребовала она, меж тем как муки бросили ее назад на подушки.
Господин де Морней поступил, как она желала. Пока он у себя в библиотекесообщал ученому медику, что больная чувствует себя лучше и без его помощи, изее спальни вновь донеслись хрипенье и тяжкие стоны. Врач попытался проникнуть вспальню, однако господин де Морней преградил ему путь. Человеку, который слылневерующим, невозможно было объяснить, почему умирающая не хочет принять отнего средство более легкого перехода в иной мир. За это неприятный посетителькосо посмотрел на господина де Морнея и даже быстро оглядел полки с книгами,словно там могло быть спрятано что-нибудь недозволенное. В самом деле, взглядего мог упасть на нечто подобное: на трактаты, осужденные парламентом иповлекшие за собой немилость короля. Господин де Морней отнюдь не обнаружилмужества, которое тут же рядом воодушевляло умирающую; он прислонился к опаснымфолиантам, сдвинул их назад и принудил врача покинуть дом. Он сказал, что вспальне находится некая высокая особа и не желает быть потревоженной.
Его объяснение могло показаться правдоподобным, ибо мадам де Морней как разначала говорить. Она говорила с перерывами, вначале язык плохо повиновалсяей.
— Узнаю тебя, Господи. Готовится пиршество. Вот вступает музыка. В яркомсвете появляются гости. Близится Господин дома сего.
Ее супруг тщетно заглядывал в комнату, где темнело. Сам он не видел Господа,чувствовал себя незваным, обездоленным и только отдаленно угадывал ответы,следовавшие за ее словами.
— В Твоем доме, о Господи, много жилищ. Прими меня к себе.
— Что ты свершила?
— Я во имя Твое пошла в изгнание… Я каялась в своей мирской суетности и отукоров совести заболела неизлечимым сердцебиением.
— Не забудь лучшего.
— Я отдала Тебе мое дитя. Я защищала моего мужа даже перед королем.
— Не забудь последнего.
— О! Не это ли последнее? Я пожелала без смягчения своих мук ждать, пока Тыпридешь.
— Ты принята. Возвеселись на Моем пиршестве.
Тут умирающая, очевидно, избавилась от всех своих страданий, включая исердцебиение, вздохнула полной грудью и запела, тихо подпевая тому, чтослышала; хоры голосов и незримых инструментов задавали ей тон.
Незваный соглядатай уловил лишь одно — что все здесь молоды, ибо и жена егопомолодела, судя по звукам, исходившим из ее груди. Он чувствовал себя старым,слишком усталым для пиршества; он не мог повиноваться, когда его позвали. Егожена крикнула:
— Филипп! — Голос звучал ясно и молодо, в нем было неосознанное очарование,как на заре жизни. Он никогда не знал ее такой, они встретились изгнанниками. —Филипп! — ликовала она; тут он понял: она лежала на груди сына.
Когда она умолкла, он вошел к ней с подсвечником в руках, и что показало емупламя свечей? Его жену, ставшую вновь молодой спустя долгие годы. Она была вполном сознании и неизъяснимо прекрасна. Она шепнула ему:
— Вот оно наконец. Будь мужествен и тверд, не сдавайся. Блаженство приходитна краю могилы.
Перед тем как испустить последний вздох, она сама закрыла глаза, которые таки остались закрытыми. Блаженство приходит на краю могилы, а потом ничего.Диалектика вечности, ваше величество, вы были правы, отвергнув ее. Поверьтелучше тому, кто слышал, видел и по высочайшему повелению дает отчет.
VIII. Великий план
Слова к чужим
Король был одет с небывалой пышностью, когда швейцарцы явились возобновитьсоюз. По пути в столицу многие оказывали им гостеприимство, богаче и щедреедругих господин де Вильруа. А в Париже гвардейский полк был построен от дворцадо улицы Сент-Оноре. Вдоль парадной лестницы дворца стояли солдаты, по двое накаждой ступени, и между ними не без гордости поднимались швейцарцы. В большойзале Лувра они увидели двойные шпалеры шотландцев; этим им наглядно показывали,что король Франции располагает как собственными, так и чужеземными войсками. Исами они — не единственные его друзья.
Зато они были очень старые друзья по битвам, договорам и прибыльнымсношениям. В прошлой войне с Савойей король спас их пограничный город Женеву.Герцог де Монпансье с избранной свитой встретил их, граф де Суассонприветствовал их. В приемной короля их ждал принц Конде, он провел их к еговеличеству, восседавшему на троне. Его величество поднялся, снял перед нимишляпу. На черной с белым шляпе была алмазная пряжка неслыханной ценности, ещебольше алмазов усеивало перевязь. Швейцарцы готовы были целовать руку короляхотя бы из-за одного этого внушительного богатства, не говоря о всем прочем.Правая рука короля была опущена, и каждому швейцарцу, который целовал емуправую, он клал левую на плечо, что было им в высшей степени лестно.
Речь от них держал Загер, адвокат из Берна. Толмачом служил адмирал де Вик[103], — моряку скорее понятны наречия разныхнародов, а в случае чего навык поможет ему угадать смысл. Король отвечалкратко, но весьма складно, они были в полном восторге. На многочисленныхпразднествах, которые были затем даны в их честь, отсутствовал лишь кардиналПарижский, под тем предлогом, что среди швейцарцев много еретиков. Корольподнял его на смех. И в пику ему приказал на славу разукрасить церковьНотр-Дам — прекраснейшая месса была пропета в соборе Богоматери. Сидя наковрах, затканных лилиями, поставив ноги на турецкие ковры, союзники короляклятвенно подтвердили свою испытанную верность. Духовному концерту вторил изарсенала гром пушек господина де Рони.
Швейцарцев поили и кормили лучше, чем всех других иноземных послов.Французский двор заключил по их сложению, что никакие почести не заменят имповарню и погреб. Стоит поглядеть на потешную братию — лица красные, широкиезады — так и представляется большущая бочка, налитая до краев богом Бахусом.Швейцарцев посадили за королевский стол в ряд по чину и достоинству. Напротивкаждого сидел кто-нибудь из знатнейших придворных кавалеров. Барабаны, флейты идругие инструменты оживляли беседу, и тосты произносились часами за короля, закоролеву, господина дофина, за крепость союза, затем снова за благополучноеразрешение королевы и так до бесконечности.
Их величества обедали в отдельном покое, но, откушав, показались гостям.Королева осталась на пороге, она хотела посмотреть, как часто эти люди осушаютбокал. Король выпил с ними, он подивился на одного из граждан швейцарскогосоюза, у которого было подвязано брюхо, а другого, столетнего старца, онзаставил рассказать о былых битвах его отдаленных предшественников. Пять часоввысидели они, после чего, сытые и довольные, отправились на ночлег. Пока онихрапели, пушки в арсенале вторили им.
Это были швейцарцы, испытанные друзья, почти что подданные. Но вот Любек,город на берегу Балтийского моря, глава могущественного Ганзейского союза[104], в это же время посылает ко французскомудвору своего бургомистра Рейтера, ратмана Веста, нескольких богатых купцов иопытных законоведов, в сопровождении конной стражи и магистратских писцов,которые в открытых повозках следовали за каретами господ. Предлогом служилиторговые привилегии, которых они добивались от Испании. Привилегии были вскореутверждены в Мадриде, чему послужил толчком визит, который ганзейцы нанесли впервую очередь королю Франции, весьма озадачив кое-кого.
Тронулись они в путь в конце ноября 1606 года. Они ехали и ехали, пока неприбыли, и двадцать девятого января следующего года король Генрих принял их.Гостям с севера явился совершенно иной король, ни единого украшения на егострогой одежде. Даже самый Лувр притушил свой блеск. Гвардейцы стоят шпалерами,на прием явилось меньше дворян, нежели членов королевского парламента ипасторов. Переговоры ведутся по-латыни. О мессе даже речи нет, так же как обуслаждении слуха и других роскошествах. У новых гостей, в противоположностьпредшествующим, серые суровые лица и тяжелый костяк, скудно прикрытый мясом;они говорят неискусно и, кажется, никогда не смеются.
Эспаньолки, удлиняющие и без того длинные лица, черные одежды, вокруг шеипышные брыжи, на груди ратманов цепи червонного золота, — разве не те же этонадменные испанцы, только с другого конца материка? Король направляется к ниммерным шагом, у каждого спрашивает имя и запоминает его, так же как и внешниеразличия. Каждому протягивает он руку и отнюдь не ждет, чтобы ее поцеловали.Затем отступает от них на определенное расстояние и подает знак, что стоящийвпереди может говорить. Это бургомистр Рейтер, и придворному красноречию он необучался. Он деловито объясняет, что христианству грозит жестокая война. Онауничтожит торговлю и прежде всего вынудит к бездействию любекский флот, апротестантская религия претерпит новые гонения. Они уже начались, и торговыепути тоже стали небезопасны как на воде, так и на суше. Ганза понимает, что всесмуты в мире исходят от императорских приспешников, которые равно не уважаютразумную веру в Бога и мирный обмен товарами. По неведению и ложному рвению,