и был ученым с мировым именем. Король Генрих пригласилученого до того, как тот получил официальную должность. Временами он запиралсяс господином Гроцием неизвестно для чего. Двор подозревал протестантскийзаговор против христианского мира. С таким же враждебным недоверием встречалисьи остальные его поступки, приемы чужеземных делегаций, вроде ганзейской; неменее подозрительны были его собственному двору военные приготовления короля.Его суждение о прирейнских герцогствах, которым не бывать габсбургскими,обратил в предательское оружие против него не кто иной, как его министрВильруа.
По Европе то и дело распространяли обвинение, будто захватчик — он, и отнего одного исходит опасность великой войны. Народы этому не верили. Они виделии ясно чувствовали, кто доводит до предела тяготы их жизни насильственнымприсоединением к своей религии, пыткой, хищениями детей и добра. Немцы, укоторых нечисть разгулялась вовсю, создали королю Франции славу спасителя. Онбеспристрастен, сторонникам обеих религий готов он даровать право исповедоватьсвою веру, не боясь за свою жизнь. Но ведь мнение света исходит от грамотеев,спрашивается только, кому они угождают. Они умеют одинаково убедительнодоказывать как истину, так и ложь, а происходящее у них на глазах вряд липобуждает их к прямодушию. Однако всем известно имя Гроция, и это-то светиломеждународного права будто бы состоит советчиком при короле Франции, что отнюдьне говорит о бесчестных замыслах. Осторожно, тут можно поплатиться собственнойрепутацией!
При дворе императора толковали:
— Пусть он владеет империей. Пусть будет истинным римским самодержцем, апапе оставит лишь его сан. — Так говорили между собой, а не ему в глаза, какпрежде, когда искушали его.
Неотразима бранная слава, если вдобавок она вооружена мечом духа. Обвинения,имеющие целью убедить Европу, встречали недоверие и отпор. Неточноепредставление о Великом плане делало его и заманчивей и страшней для одних итех же людей. При дворе императора склонялись к тому, чтобы сложить оружие, ине только с тех пор, как оно стало бессильным. Но, возможно, оно и теряло силуоттого, что упование, непонятное всем и называвшееся Великий план, увлекалодаже врагов короля Генриха — и они начинали колебаться.
Курфюрст Саксонский приказал в своем присутствии произнести проповедь обочевидном сходстве короля Генриха с Давидом, побивающим Голиафа. В Швейцариивышла книга «Воскресение Карла Великого». Жители Венеции бросались вследкаждому французу.
— Ты видел его? — кричали они. Мало того, даже иные испанцы уповали нанего.
Его тогдашнее положение разительно напоминало наблюдателям первые его шаги,когда молва отнюдь еще не избрала его королем всей Европы; она в лучшем случаеименовала его королем Франции. Но и это в ту пору было неверно, ибо повелевалон, пожалуй, лишь там, где стояло его войско. За короля была мысль королевства.Теперь за него Великий план, который приобретает некоторую правдоподобность,хотя по-прежнему остается непонятен. Все попросту думают, что его войскапобедят, так как они к этому привычны. Его собственный начальник артиллериитолько в этом и убежден. Он записывает мысли своего государя, невольно искажаяих. Он видит одно: «Король готов ринуться в бой, чем скорее, тем лучше,остальное уж наша забота. То, что он измышляет с господином Гроцием, то, что оноднажды доверил чужеземным купцам, да и сам я непрестанно узнаю о новых затеях,хоть и с опозданием, — все это в конце концов фантазия. Но королю, которыймного действовал, разрешается пофантазировать. Мы же все старательно запишем наслучай, когда он, пусть нехотя, потребует нашего согласия. Оно ему обеспечено.А проще всего — ринуться в бой».
Для решительного и короткого удара, по мнению начальника артиллерии икороля, более всего подходили Нидерланды. Война откладывалась, самому Ронипришлось признать существенность помехи, когда Нидерландские Генеральные штатызаключили самостоятельное перемирие с Испанией. Это был встречный удар состороны Габсбургов, так как Европа явно собиралась упасть в объятия своегоспасителя. Король Франции отмечает неудачу — не в глазах народов, которые безума от него, и больше всех самые дальние. Но державы видят, как ближайший изего союзников устраняется еще до испытания.
— Сир! Ваша победа была бесспорна, — сказал Рони. — На мой взгляд, онаобеспечена и сейчас, хотя бы и остальные ваши союзники имели поползновениепоследовать примеру принца Оранского.
Отсюда король заключил, что лучше подождать благоприятных перемен. Их небудет, он это знал. Твой успех достиг предела; не жди, чтобы он ослабел! Чтотакое в конечном итоге твой успех? Собственная готовность, которая излучаетсяиз тебя. Власть твоего духа такова, что перед тобой больше нет равнодушных.Друг или враг — все одинаково пленены. Но власть духа труднее всего растянутьнадолго. Не упусти минуты! Будь в движении! Теперь или никогда начинай своювойну, иначе она проиграна заранее.
Генрих, по натуре подвижной, с этого времени все чаще посиживал. Кабинет егобыл буквально заполнен мыслями, которые возвращались непрошено и вновьпроходили весь свой путь. Он не хотел сознаться, что кабинет был для негоприбежищем от его двора, ближайшего из дворов Европы, а потому самогонедоверчивого. Здесь сомневались в короле, ибо знали человека, или дерзалисудить о нем, каждый по своему ничтожному опыту, который, однако, был привычени проверен. Король — закоренелый игрок, старый волокита и нечестивец. Такойнеугомонный ум опасен в любом государе, а тем более в том, для кого нет ничегосвятого. Он разрушитель от рождения. Если бы он двадцатилетним юношей вВарфоломеевскую ночь встретил смерть, незачем было бы искать ее теперь в войнепротив целой Европы.
Он возвысил простонародье, унизил вельмож и, будучи первым, кто презрелнаследственные права, сам отступник, карает за отступничество, казнит маршалов,отнимает у князей их княжества. Выставляет посреди Нового моста своюсобственную статую, чтобы чернь поклонялась ей. Чернь — это его протестанты,неизменные участники всех его бесчинств. Едва бы его не стало, как наступил бымир и покой. Королевству сверх меры прискучило грозить христианским странам ибыть для них страшилищем. Скорей бы конец этому владычеству! Регентствокоролевы — вот что нам нужно. Тогда восстановится порядок и у нас и во всеммире.
Все это, по приказанию свыше, говорилось с амвона. Как было некоторыммирянам не поддаться на такие речи. Произносились они с камней на перекресткахперед толпами народа, однако народ был научен другому. Он сохранил память оделах короля Генриха, против которых всякие слова — пустой звук. Люди делили сним любовь к родной стране. Трудно было очернить перед ними всеобщееблагополучие, так, же как государственную веротерпимость, ибо и то и другоедостигалось долгими трудами. Без него они и не пытались бы чего-либо добиться,он же действовал за них. Простой люд, ремесленники и прочие обитатели парижскихулиц, держали тайную связь с королем Генрихом: правда, случалось, что онизабывали о ней. Ораторам на перекрестках нередко удавалось стяжать у них успех.Так было однажды, когда король, возвращаясь с охоты, очутился в толпе.
Она загородила улицу де-ла-Ферронри возле одного дома — на нем вывеска, гдеувенчанное сердце пронзено стрелой. Подкупленный оратор на придорожном камнехрипло лаял, горло у него было разъедено болезнью. Прежде он в качествесудейского писаря брал взятки с обеих сторон, но был уволен не за это, апотому, что заразился дурной болезнью. Теперь он проедал по харчевням, чтоуспевал набрехать, хотя голос временами совсем отказывался ему служить. Тогдаон высовывал язык на целый локоть, пускал в ход еще другие ужимки, а потомвновь начинал каркать и обзывал короля похотливым стариком. Промышлял он этимза счет герцога д’Эпернона, того самого, который ехал сейчас бок о бок скоролем. Кроме того, короля сопровождал герцог де Бельгард. Далее, в карете,окруженной дворянами, следовала королева; вместе с ней на подушках сиделамаркиза де Вернейль, ибо обе дамы успели столковаться.
Д’Эпернон не ожидал никого увидеть на придорожном камне. К тому же он былтуг на ухо и сведен подагрой. Но, узнав им самим подкупленного плута, он все жене растерялся и пришпорил лошадь. Однако это ему не помогло. Плут совсемлишился голоса, зато какая-то женщина затянула песню. Песню короля — едва оназазвучала снова, как все подхватили ее, она не была забыта. И самому королюничего не оставалось, как придержать коня.
— Блеклый Лист, — сказал он, — нам как будто уже случалось слышать это.«Прелестной Габриели — последнее «прости», за славой к сладкой цели, за бедамипути».
Песня несется над толпой, подобно псалму. Расстояние между всадниками,которые остановились, и продолжавшей ехать каретой вскоре было наверстано.Королева в ярости приказала кучеру: вперед. Посторониться было некуда; королюпришлось снова тронуться в путь. До него доносилось все отдаленнее, все тише:«Жестокое прощанье, безмерность мук, умри в груди страданье и сердца стук».
Король скакал быстро, все быстрее; все отстали, кроме егообер-шталмейстера.
— Д’Эпернон, — приказала королева пожилому кавалеру, который угодливо сунулголову к ней в окно, — прикажите засадить в тюрьму столько наглой черни,сколько удастся изловить.
Кавалер много раз переспрашивал «как» и «что», прежде чем понял, и заверилее величество, что распоряжение уже дано. Затем пришел черед маркизы: онавсякому умела надорвать душу, что нетрудно для особы, у которой до конца жизниломается голос.
— О себе я не думаю вовсе, я привыкла к обидам, слезы — моя пища. Лишьсудьба вашего величества тревожит меня, мне очень страшно. От государя,поступающего так жестоко, как мы только что видели и слышали, можно ждатьвсего. Жутко вымолвить, на карту поставлена жизнь королевы. Господин д’Эпернон,изобличите меня во лжи, я на коленях возблагодарю вас.
— Как? Что? — спрашивал подагрик. Он перегнулся в седле со всей возможнойугодливостью, которая вообще была свойственна ему, если не считать, что на уме