ему неподходящей.
Дон Иниго был не только гордый испанец, но к тому же и застенчивый.Отчужденность от прочих людей, которая досталась ему в наследство от длинногоряда предков, в конце концов настолько извратилась у него, что отнюдь не моглабы уже называться самоуверенностью. Стоя в дверях, дон Иниго созерцал страннуюскачку, происходящую на полу. Он чувствовал себя лишним или попавшим некстати ибыл не то что поражен, а скорее опечален. Король подпрыгивал еще выше, стремясьсбросить дофина. Тот цеплялся что было сил и кричал от возбуждения иудовольствия. Его высокий рост, бледное серьезное лицо противоречили ребяческимповадкам.
Король остановился. Не поднимаясь с полу, он спросил:
— Господин посол, у вас есть дети? Тогда я пробегусь еще.
И уже принялся описывать круг по кабинету. Дофин произнес, заикаясь:
— Э-т-то мы ч-ча-сто делаем.
Во время недавнего разговора с отцом он ничуть не заикался.
Дон Иниго удалился. Первое впечатление, вынесенное им, было, что этот корольне опасен для всемирной державы.
Чума
Вышеозначенный посол не позабыл, однако, о своей миссии. Если поведениекороля и не отличалось торжественностью, зато у него был начальник артиллерии ибыло войско. Его золото прибывало в неимоверном количестве, меж тем какиспанское — таяло. Его Великий план, в который никто особенно не вникал, именнодон Иниго сумел уразуметь в силу своей бесстрастной отчужденности, исключавшейпредубеждение. Он единственный, насколько известно, почти отгадал, чтоневдалеке маячит новый мировой порядок без всевластия Габсбургов. Вековаяпривычка к общепринятым взглядам чрезвычайно затрудняла его понимание; да,высокомерный гранд достоин был всяческой хвалы за свою скрытую застенчивость иослабленную самоуверенность, которые прояснили его разум.
Он, конечно, не затрагивал вопроса о Великом плане и лишь стороной пыталсяразведать о нем. Никогда не упоминал о нем вслух, зато настойчиво старалсявконец рассорить королевскую чету при помощи двух испанских бракосочетаний.Королева, конечно, сразу же загорелась мыслью обручить дофина с инфантой.Король отказал наотрез. Он не давал лживых обещаний, он открыто сказал: нет.Даже не будь предъявленного Испанией требования, Генрих остался бы тверд. Аусловие гласило, что он должен отказаться от Голландии.
Дон Иниго был упрям оттого, что его втайне точил червь. Он не давал покоякоролю, пока Генрих однажды не потерял терпения. Он произнес свое обычноепроклятье и затем воскликнул:
— Если король Испанский еще долго будет досаждать мне, я неожиданно нагрянук нему в Мадрид.
— Сир! — отвечал посол с большим достоинством. — Вы были бы не первымкоролем Франции, который сидел бы там.
И как сидел! В темнице, величиной с курятник.
— Господин посол, — сказал Генрих более миролюбиво. — Вы испанец, а ягасконец. Если мы начнем бахвалиться, нам удержу не будет.
После своего гордого ответа и других в таком же роде дон Иниго стал героемдня; это скорей докучало ему, чем льстило. Королева сделала открытие, что они вродстве. Двор стал употреблять благородные кастильские обороты, которые онввел. Все было направлено к тому, чтобы унизить короля. Однако дон Иниго,человек, безусловно, более щепетильный, чем подобные ему господа, не желалпревосходства над его величеством. Случайно мимо него проносили меч короля. Онвзял меч из рук слуги и долго вертел в руках, чтобы лучше разглядеть.Поцеловал его, сказал:
— Я, счастливец, держу в руках доблестный меч доблестнейшего из королеймира.
Он остался в столице и тогда, когда ее посетил другой высокий гость:чума.
Почти все придворные бежали в свои поместья. Грозная слава этой болезнисохранилась с давних пор, чума вселяла все больший страх со времени своегопервого появления — триста лет назад. Бубонная чума и легочная чума, либопорознь, либо обе вместе, свирепствовали, согласно воспоминаниям очевидцев,десять лет назад во время осады, но самой большой силы мор достиг пятьдесят летназад. Единственной больницы, именовавшейся Божий дом, обычно было достаточно;только когда появлялась чума, на одну кровать сваливали по восемь больных.Крайне удивительно, что как раз там, ближе всего к Богу, умирало больше всеголюдей. Шестьдесят восемь тысяч во время предпоследнего бедствия; еще живы былистарики, которые помнили это число. Последнее поветрие унесло меньше жертв,возможно, причиной тому был приказ архиепископа отделять зачумленных от всехдругих больных. С тех пор болезнь получила новое название, которое былоравноценно открытию: заразой именовалась она.
Король отказывался покинуть Париж, несмотря на настойчивые требованиякоролевы, на которую, с своей стороны, наседала чета Галигай-Кончини. Истощиввсе доводы, Мария взвалила вину за поветрие на своего супруга. В прошлый раз оннаслал чуму на свою столицу, когда еще не владел ею и хотел взять измором.Проклятие живет в нем самом, теперь оно сказывается снова. Кто однажды былбичом Божиим, им и останется, утверждала отчаянно перепуганная Мария Медичи.Кончини-Галигай не скрывали от нее ни единого смертного случая: даже излуврской челяди уже пришлось увезти несколько человек. Следуя уговорамвысокородной четы, королева приказала снарядить корабль. Она хотела пробыть наморе все время, пока длится зараза. Дофина она намеревалась взять с собой, атакже, разумеется, всех своих кавалеров для услуг и даже отставленных от услуг.Короля же она предоставляла его возлюбленной чуме.
Все его помыслы в самом деле были направлены на нее. Он рассчитывал ослабитьее с помощью воздуха и огня, двух очистительных стихий. По его приказу все окнав Луврском дворце были открыты настежь и повсюду жгли можжевельник. Этоткустарник, наделенный сильным запахом, Генрих вывез из лесов, дляобеззараживания людных городских кварталов. Главной заботой его было пресечьпути заразе. Вели же эти пути, как он считал, из-за Рейна. В Германии цариланеурядица, которую пока что не называли войной. И зараза была провозвестницейдругих бедствий, которые предстояло породить этой стране. Но близ границы вЛотарингии живет Катрин.
Герцогиня де Бар, сестра короля, его милая Катрин — он сам заставил ее выйтизамуж за тамошнего вельможу. Неужто в нем на самом деле таится проклятие?Дерзкая болтовня, достойная презрения. А каково приходится праведникам? Вовремя их крестных ходов по улицам, где поминают всех святых и бубнят отходныемолитвы, в толпе неизменно падает несколько человек, пораженных болезнью. Чумане проклятие, не кара; она поддерживается невежеством и смятением. Прочь страх!Катрин, ты ведь не знаешь страха? Смотри, твой брат, который много зла причинилтебе в жизни, шлет за тобой верховых гонцов, с ним ты будешь сохраннейвсего.
Он стал подыскивать такого, за кем она охотно последовала бы. И остановилсяна своем родственнике, молодом Конде[106].Принц от природы был молчалив, по крайней мере в ту пору его другим не знали.Несколько позднее он стал весьма шумливым. Пока же он был печален и кроток, сблагодарностью принимал от короля скромную пенсию, сам он ничего не имел. Онбыл сыном кузена Конде, который некогда попытался опередить юного Наварру.Затем кузен умер, по всеобщему мнению отравленный принцессой, своей женой. Онане созналась в этом никогда. Ее арест и обвинение относятся к далеким временам.Теперь она живет при дворе; у каждого свое прошлое. Известно лишь, что сын ееочень молчалив и скрытен. Генрих сказал ему:
— Привези мне сестру. Только увидев тебя, она поймет, насколько это для меняважно.
Конде пустился в путь, и тут брата охватила величайшая тревога. «Хоть бы онабыла уже в моих объятиях! Слишком мало счастья она видела по моей вине, слишкоммало счастья. Поклон перед моей парадной кроватью был единственной еегордостью, но ведь не может это быть целью. Мы с ней одни на свете помним, чтобыли у нас детские глаза, грезы юности и что сердца наши наполняла любовь.Катрин, тебе я в конце концов запретил любить и заставил уйти к человеку,который для тебя ничто; но ты тогда уже утомилась жизнью. Ты была уже отдана вовласть смерти, мне следовало удержать тебя. Мне следовало удержать тебя, а ячто сделал!»
Полный раскаяния и страха, он ежедневно спешил в Божий дом, чтобыприкоснуться к больным. Они верят, что прикосновение короля их исцелит. Онубеждал себя, что это правда. Он прикасался к твердым бубонам и к краснымязвам, которые зовутся углями. Мыл руки и шел на зов другого дрожащего голоса,пока голос человека еще не угас вместе с сознанием. «Если я увижу, как хотя быодин из них встанет и пойдет, значит, моя сестра приедет, я обниму ее, и всеискуплю». Какого-то зараженного монаха, который, быть может, ненавидел его, онпопросил помолиться за одну особу, которая находится в пути, чтобы она достигласвоего прибежища.
Ночью он поднимался с постели. При мерцающем пламени очагов блуждал подворцу. Однажды он забрел в чердачное помещение, где окна не открывались и небыли устроены очаги для хвороста. Тьма была полная, однако он заметил, как изотдаленного угла приближается множество пляшущих огоньков, непостижимо близкоот пола. Продолжая свой путь, видение осветило себя. Это была карлица, какая,угадать нетрудно, хотя она была без одежды. Совершенно нагая, вся в пятнах алойкраски, а между вытянутыми пальцами она держала восемь свечек. Генрих хотелбыло вникнуть в происходящее, но тут человек, бежавший от видения, упал к егоногам. Свечки обнаружили, что это господин Кончини.
Этого человека было еще труднее узнать, чем молочную сестру, его любезнуюсупругу. Ни намека на лоск и коварство, нет и прилизанных волос. Выпуклая грудьи гибкие бедра-все превратилось в бесформенный ком мяса. Что касается лица, тотакую бледность, такую ужасающую растерянность трудно было представить себе уэтой твари. Что делает страх! Высокородный Кончини принял высокородную Галигайза чуму во плоти. Краснота — это краснота «углей» и вдобавок еще сальные свечис зараженных гробов; его страх не поддавался описанию, он испускал вопли