один с темным вином, другой с чем-то светлым, что они приняли за воду. А насамом деле это была очень крепкая настойка. Они думали одно разбавить другим ине успели опомниться, как разгулялись вовсю. В своей резвости они были оченьмилы; все одеты одинаково, в посеребренный холст.
Королева и принцессы развлекаются — так принято было говорить, но обычно этоозначало попросту, что предстоит попойка. Мария Медичи появлялась только набалу. Она избегала есть за столом короля, причины ей лучше было оставить присебе, они испортили бы веселое настроение. Скорей переходите к балам и балетам.При короле Генрихе господа научились плясать по-деревенски мимические танцы сраскачиваниями и беготней, выразительные и подвижные. Кто вызовет смех, тотзаранее преуспел у своей дамы. Но что все это по сравнению с пышностьюспектаклей — Лувр, лестница, большая зала, настоящие декорации, костюмы. Послелихорадочных приготовлений и интриг с целью попасть на спектакль все местаоказываются занятыми. Сам король очутился в сутолоке, он оглядывается, смотрит,кого следует удалить. Но те, кто вправе этого опасаться, уже нырнули втолпу.
Высочайшие особы участвуют в представлении, им по большей части полагаетсяговорить глупости, музыка и смена выходов только предлоги. Все дело и длявысших и для низших в одном: чтобы в чарах золота и сказочных красок на однуночь казаться тем, чего не достигнешь за целую жизнь, — каскадом великолепия,пестрым облаком. Зрители подражают актерам, соперничая в пышности, они создаютфеерию не хуже диковинных театральных машин, которые из незримых источниковозаряют волшебным светом красавиц на сцене, и каждая становится звездой, розой,жемчужиной. Их опутывают колышущиеся сети, где они изгибают и выпрямляют своиобольстительные тела. Их поворачивают, они показывают другое лицо, маскуцеломудрия; серебристо-белые ангельские одеяния облекают обратную сторонуявления. Чрезвычайно волнующая перемена, но в конце концов машина перестаетдавать свет, греза исчезает. Ее сменяет комическая интермедия. Верблюды,составленные из нескольких человек; другие люди непонятным образом сидят на нихверхом. Через сцену, громыхая, катится башня, в каждом окошке турок,размахивающий саблей, к счастью, он бросает в толпу сласти, меж тем как толстыеженщины — на самом деле это обложенные подушками мужчины — с ловкостьюакробатов сбивают друг друга с ног. Все вместе, при участии зрителей,производят адский шум.
В заключение длинного спектакля, которым тем не менее никто, кроме одногочеловека, не пресытился, все участники, к общему восторгу, прошествовали помосту, перекинутому над залой и над шумом. Зрителям представлялся случай вблизиподивиться на них или пожелать их, в зависимости от того, были ли это блестящиевельможи или верблюды, красавицы с гибкими телами или неуклюжие уродцы. Кое-ктоприпоминал, что видел подобные, но менее совершенные увеселения при двореВалуа. Недаром последняя из этой династии, мадам Маргарита, была душой всегозрелища, ей мы обязаны им. Генриху зрелище было не по вкусу, прежде всего из-завоспоминаний.
Он, весело принимал в нем участие, даже шествовал по мосту, одетый богомМарсом. Надеялся только, что никто не призадумается над этим нарядом, аглавное, испанский посол. Генриху нужно заполнить время, пока пробьет час: такон порешил со своим Рони. Ему необходимо отвлекать европейские дворы и особенносвой собственный, дабы ни один глаз не следил за стрелкой часов, котораядвижется неудержимо. Однако в суете и вихре развлечений Генрих испытывал одножелание: быть одному, обдумывать свое дело, накапливать силы, не уставать,чтобы не возникло сомнений.
Известно, что в это время охота утомляла его. С давних пор она была для неголучшим отдыхом; теперь он, сойдя с коня, прямо ложился в постель. Однаконеясно, была ли это усталость только телесного свойства. Даже смех обессиливалего в ту пору, хотя он любил пошутить с друзьями; а к друзьям он причислялвсех, кто прошел с ним через жизнь. Насчет роли д’Эпернона сомнений нет, новедь он такой старый товарищ. Право же, глухого подагрика нетрудно поднять насмех, если искать мишени для шуток. Двор, однако, предпочитал высмеиватьчестных друзей короля. Маршал Роклор держал свою дражайшую половину у себя впровинции и никогда не показывал ее, предоставляя догадываться почему. Бытьможет, по причине какого-нибудь изъяна, не то она глуха, не то глупа. Семейныеобстоятельства старого вояки служили неисчерпаемым источником острот; ничегоудивительного, если в конце концов насмешки зашли слишком далеко. Уж не потомули, что при этом присутствовал король? Случилось это однажды вечером в егоприсутствии, и он помешал Роклору обнажить шпагу. Он взял маршала под руку, иоба покинули общество.
— Пожалуй, я чересчур долго вторил их смеху, — сказал Генрих. Маршалпроворчал:
— Я осел, что обиделся на шутку.
Генрих:
— А была ли это шутка и в кого она метила?
Роклор недоуменно качает головой.
Генрих:
— Вы меня поняли?
Роклор, решившись:
— У д’Эпернона здесь слишком много друзей.
Генрих:
— Скажите лучше: сообщников.
Роклор, довольно неуверенно:
— Сообщников, если хотите.
Генрих, оглядевшись по сторонам:
— В мой кабинет нельзя. Потайная дверь, может быть, лишь притворена.Роклор!
— Сир, я слушаю.
— Достанет в вас бодрости снова выступить в поход?
— Как всегда, — сказал маршал чересчур громогласно. Он счел вопрос короляковарным. Уж не собираются ли его отставить? Генрих увлек его за выступстены.
— Будьте осторожны, королева, кажется, не спит, она ведь беременна. Посленашего путешествия в Савойю прошло… несколько лет. Вы не замечали, что точныйсчет можно вести лишь двум третям жизни, а последней уже нельзя? Молодостькажется бесконечной, старость — точно один день.
Роклор, в виде самозащиты:
— Мы с храбрым Крийоном часто припоминаем, что сделано нами в каждый часвашего последнего похода. И задаемся вопросом, когда же нам снова будет такпривольно житься.
Генрих:
— Рад за вас и за храброго Крийона. А я? Мне, например, лучше бы невстречаться вновь с королевой Наваррской.
Роклор, убежденно:
— Женщины для нас крест, это всегда было и будет истиной. Их надо оставлятьдома, для чего война — лучший предлог.
Генрих кладет руку ему на плечо, стоит теперь рядом с ним и говорит впространство:
— А мы разве с годами становимся приятнее? Трудно отрицать, что и мы подконец можем надоесть. Долгое время мы были законодателем мод и создавали моду,моду на весельчака, моду на вольнодумца, моду на благодетеля народа.
Роклор:
— Моду на храбрость, рассудительность, моду на Францию, моду на служениеженщинам.
Генрих:
— Моду на рогоносцев. Словом, моду. Как бы ее ни называть, она надоедает, имы вместе с ней. Люди жаждут противоположности, хотя бы она не сделала ихсчастливее. Неужто вы думаете, что моему сыну Вандому на пользу итальянскийпорок?
На это маршал не нашел утешения для отца, который имел от прелестнойГабриели, именно от нее, сына с извращенными наклонностями.
Генрих, повернувшись к стене:
— Что я знаю.
Под чем он подразумевал не только различные способы любви. «Имею ли я ещеправо на мой Великий план? Предприятие новое, трудное, вполне реальное — втакую пору жизни, которая приобретает нереальность от дружных желаний убратьменя».
Роклор видел: минута слабости, он понимал больше, чем можно предположить.После краткого колебания он решился, обнял за плечи своего государя, рука унего при этом дрожала, но он промолвил:
— Наварра. — На ухо своему государю: — Мой принц Генрих Наварра.
Король привлек его к себе, обнял за шею, поцеловал в обе щеки. Обратился кнему на «ты», как в давние времена. Произнес:
— Роклор, ты был всех нас красивее от побрякушек, которые навешивал на себя,особенно в бою.
— В бой! — вскричал маршал. Увидев, что господин его приложил палец к губам,он шепнул: — Там мы не умрем. Скорее здесь.
Генрих посмотрел на него долгим глубоким взглядом. Простецу всегда открытаистина. Нужно быть как можно проще.
Сперва оба оглядели все углы и закоулки, не подслушал ли их кто-нибудь.Потом Генрих пошел к себе в кабинет.
Точно один день
В ту пору он познакомился с «Дон-Кихотом» в брюссельском издании 1607 года.Бассомпьер читал вслух, но не мог продолжать от смеха. Генрих надел большиеочки, взял книгу и вполголоса стал читать комические приключения рыцаряпечального образа. Хоть он и вторил смеху своего слушателя, однако ему было приэтом не по себе. Говорят, короля Испанского весьма распотешил этот роман.Почему все смеются? Человек думает, что борется, а в действительности его водятза нос. Он хранит в сердце вымышленную повелительницу, на самом деле онанизкого звания, но он даже не пригляделся к ней. Он принимает баранов завойска, служанку за богиню и жаждет подвигов, нелепость которых ясна всем,только не его помраченному рассудку. Единственный, кто предан ему, это егооруженосец, верный слуга. Верный слуга понимает не больше того, чем емудано.
«Счастье еще, — подумал Генрих и рассмеялся от души, — что мой начальникартиллерии не коротышка и толстяк, а господин его не долговязый и тощий.Успокоимся на том». Он держался за бока, Бассомпьер также; для передышки онивзялись за «Амадиса Галльского»[107],настоящий рыцарский роман, где битвы подлинны, а дамы благородны. Кроме того,Генрих неизменно изо дня в день отводил полчаса «Театру агрикультуры»[108]: так называлось сочинение по сельскомухозяйству, которое он очень одобрял. Век живи, век учись, особенно в нашейобласти. Пашня и пастбище — вот два сосца, питающие государство, сказалкогда-то Рони. Его королю запали в сердце эти слова, и сердцем он прилепился кздешней стране, меж тем как план его охватывал мир.
По его мысли Европа возродится для новой, всем понятной действительности,едва честолюбивое стремление Габсбургов к вселенской монархии будет пресечено.