«Право же, тут дело посерьезней, чем борьба с баранами и ветряными мельницами.Скорее этим занимается вселенская монархия, химера на веки вечные, а наша яснаяидея союза свободных народов рано или поздно одержит победу. «Что я знаю» сюдане подходит. Это мы знаем. И доказательством служит то, что, имея в виду самыеотдаленные цели, мы ни на миг не теряем почвы, а продолжаем ближайшеепростейшее дело, наряду с Великим планом, который тоже прост».
Генрих учредил в Париже королевскую библиотеку, она должна стать достояниемнарода. Он успеет основать музей ремесел и ботанический сад за тот срок, чтоему еще отпущен. На существовании одного зиждется многое. Он пересталохотиться, охота его утомляла. Зато он неутомимо изучал причины нищеты. А«Театр агрикультуры» он скорее созерцал, чем читал. Крестьяне на полях воочиюпоказывали ему свои нужды. Он силился помочь им — как будто завтра не могларазразиться война. Ногами на пашне, сердцем в своей стране, в мыслях простое исмелое видение будущего: на существовании одного человека строится многое. Ноэтой поре жизни уже нельзя вести счет — она проходит, точно один день.
Маркиз де ла Рош, королевский наместник в странах Канада, Ньюфаундленд,Лабрадор, потерпел кораблекрушение; его экипаж пять лет пробыл на пустынномострове, сам он в лодке добрался наконец до Франции. Вернулся он разбитымчеловеком. Но его примеру последовали другие, то были старые приверженцыистинной веры или новые представители торговых обществ. Господин де Мон[109] получил полномочия вице-короля и велторговлю пушниной, имея королевские привилегии, что возбуждало зависть. Дляборьбы с контрабандой у него было три сильно вооруженных военных судна. Онзасевал землю, строил дома, укреплял колонию. Она состояла из семидесяти двухчеловек; первая зима убила половину. Во вторую только шестеро умерло отцинги.
Король стоял за господина де Мона, когда все осуждали его или поднимали насмех; об этом старались торговцы пушниной, которые не могли допустить, чтобы ихремесло превратилось в королевскую привилегию и дело государства. К чему этоприведет? Начинает король с одного товара, а под конец вся внешняя торговляокажется в руках его правительства. Все почтенные люди не замедлили поднятьголос против бессмысленных бредней; они высмеивали фантазеров. Затаив ярость,они вооружились смехом против затеи короля, пока он не уступил и они снова неполучили право устанавливать цены. В этом деле он был одинок и действовалпротив своего Рони, который не понимал, к чему оно могло бы привести; в данномслучае он скорее поддержал бы купцов, нежели своего короля и его страннуювыдумку сосредоточить в руках правительства внешнюю торговлю.
Одно удается, другое нет. Генрих дважды посылал еще по три корабля сремесленниками и их семьями, дабы положить начало «Христианско-французскимреспубликам» по ту сторону океана. Старый приверженец истинной веры основалгород Квебек. Имя его — Самюэль де Шамплейн[110]. Ни разу Генрих не допускал туда ко всему привычныхискателей приключений; самые смелые его предприятия обошлись без них. Туземцы,успевшие выучиться его языку, ездили к нему, он беседовал с ними. КогдаШамплейн пустился в последнее плавание, чтобы донести ему об открытых озерахГурон, Мичиган, Онтарио, король, надо полагать, порадовался бы. Только его ужене было.
В его собственном доме помещались ремесленники, он часто посещал ихмастерские. Один вырезал гравюры по дереву. Генрих вошел, унес к себе в кабинетлист, который как раз был оттиснут, вгляделся в него, когда сел в кресло. Находу, как прежде, теперь всего не сделаешь, да и сидя тоже нет. На листе былизображен скелет, вспахивающий поле. Смерть в обличье пахаря. Пусть мы умрем,все равно мы не сдаемся и дело наше будет продолжаться.
Несчастье в счастье
Мария Медичи была в ту пору дурно настроена, весьма раздражительна,состояние ее дошло до постоянной озлобленности. Своему Рони Генрих признавался,что даже не может говорить с ней, не то что получить от нее утешение ипомощь.
— Вот возвращаюсь я домой и вижу ее лицо, холодное и презрительное. Пытаюсьс ней целоваться, миловаться, шутить. Все напрасно! Отдохновения мне приходитсяискать в другом месте.
Обычно она, увидев его, прерывала беседу с определенными лицами, например, сд’Эперноном; беседа, правда, касалась ее супруга, но вряд ли могла быпорадовать его. Новостью, для большинства удивительной, была ее строгость кобщению полов. Одну из своих фрейлин она за такую провинность решила дажепредать казни. Генрих пожал плечами, однако был принужден объясниться содержимой. Она была в черном испанском наряде, он в сапогах со шпорами, словнособрался в дорогу. Мы живем при просвещенном дворе, поставил он ей на вид. Неговоря уже о совершенно недопустимой суровости королевы, всеобщее возмущение,дошедшее и до чужестранных дворов, вызывает то обстоятельство, что здесьповсюду шныряют шпионы в юбке и даже в самом уединенном покое никто не можетбыть огражден от надзора.
— А вы меньше всех, — подтвердила Мария. — Я не желаю больше слушать, что выпохотливый старик.
— Запретите вашим друзьям повторять эту кличку, — возразил он, искреннестараясь сохранить терпение. Она сказала ледяным тоном:
— Лувр не должен называться публичным домом.
— Кто его сделал таким? — в свою очередь, спросил он. — Мадам, вы ввели унас чужеземные нравы. Перемена ваших вкусов была бы похвальна. Но теперь,мадам, вы переусердствовали в сторону морали.
Тут Мария дала себе волю. Девушка должна быть казнена. А самое главное:
— Испанский посол видит вас насквозь.
— Давно, пора, — заметил Генрих. — Наконец-то он убедился в моем миролюбии.Дон Иниго открыто говорит: король, который достиг таких успехов в сельскомхозяйстве, в искусствах и ремеслах…
Мария:
— Неминуемо проиграет войну. Таково его заключение, иногда он о немумалчивает, иногда высказывает его.
Ей он высказал его, понял Генрих.
Мария, продолжает:
— Нападет, а потом будет разбит; вот какого героя выбрала себе несчастнаяЕвропа. Но теперь уже ненадолго.
Ей пришлось перевести дух. Она страшно побледнела под черным кружевом. Юбкасо множеством воланов скрывала беременность. Но не только ее положение смягчалоГенриха; он искренне скорбел о том, что она, повернувшись спиной к ихкоролевству, жестоко заблудилась на ложном пути. Она вредит самой себе,сознавал он и был готов выслушать все, лишь бы с ней не стряслась беда.
Мария оставляет всякую сдержанность, иначе она не могла бы договориться доосновного. Размахивает своими большими руками, топает ногой, кричит:
— Вы отжили свое, неужто вам никто об этом не сказал? Вас ненадолго хватит.Одних ваших пороков довольно, чтобы доконать человека; вы же растрачивали своисилы не только на женщин и карты, вы приложили руку ко всем делам неба и земли,а также и ада. Смута, которую вы разжигаете, воцарилась в вашей собственнойголове, и она больше не повинуется вам. Скоро, очень скоро с вами стрясетсябеда.
«Скорее с ней», — подумал Генрих. Он протянул руки, чтобы подхватить этубашню в виде женщины, если она пошатнется. Этого не случилось, наоборот,королева вдруг заговорила спокойней, меж тем как малейшее движение ее лица итела обнаруживало трусливую настороженность:
— Назначьте меня регентшей!
И так как он не отвечал:
— Подумайте о вашем сыне. Вы умрете, он потеряет престол, лучшезаблаговременно назначьте меня регентшей.
С терпеливой улыбкой Генрих предложил ей сделку.
— Взамен регентства я требую жизнь девицы, которую вы хотите казнить.
Обморока не последовало, однако Марии пришлось присесть на корточки, животее вдруг непомерно отяжелел. Должно быть, колики, цвет лица ее принялзеленоватый оттенок, взгляд стал тупым и жалким.
Генрих нагнулся, чтобы помочь ей; при этом он сказал нежно, но твердо:
— Мадам, на вас неотступно наседали. Забудьте об этом. Помните, что вашлучший друг подле вас.
Она поднялась на ноги. Чтобы извлечь пользу из его жалости, она заговориланеподобающим ей голоском, слишком тонким и слабым для такого обилия плоти.
Мария, по-детски:
— Когда вы назначите меня регентшей?
Генрих, кротко:
— Когда мне будет восемьдесят лет.
Мария, властно, как завоеватель:
— Вы не достигнете и шестидесяти.
И удалилась, топоча так, что застонали половицы. С порога она пригрозилаему. Это не была злоба. Он понимал, что несчастная облекает свое отчаяние вярость.
Мария:
— Никто не поручится за вашу жизнь.
В тот же день она отозвала своих блюстителей нравов, и общению полов вЛуврском дворце больше уже не ставились препоны. Многие только этого и ждали, ив первую очередь девица, которую недавно собирались казнить. Казалось,воротились обычаи времен старой Екатерины, к тягостному удивлению короля.Однако он молчал, ибо угадывал умысел и презирал его. Он сам должен податьповод к нападкам, которые не заставили себя ждать. Проповедники с новым пыломнабросились на благодарную тему о похотливом старике, который разоряет и губиткоролевство, и он же один держит в тревоге весь христианский мир. Своегодуховника Коттона, который и теперь, верно, скрывался за кулисами, Генрихпредостерег на свой лад. Он покаялся для вида, что совесть мучает его задавнишнюю смерть некоего господина де Лионна. Последний только и совершилпреступного, что грел ноги во вспоротых животах крестьянских девушек. Тут нетнамека на похоть, все были бы довольны стариком, который решил погреться.
— Сын мой, — произнес Коттон, трудно понять, была ли в его словах глупостьили лукавство: — Пекитесь о своем добром имени. Тот, кто уже утратил его, самне знает, на что становится способен.
— Отец мой, — возразил Генрих. — За мое доброе имя отвечаете именно вы.Сообщите проповедникам, что опасно оскорблять королевское величество.
После этого все стихло. Только король стал печален. Что ж, хотя бы эта цель