достигнута. Тремя годами раньше он бы посмеялся. От злой молвы, преследующейчеловека, зависят события, которым он идет навстречу. Европа за него, этоважно. Королем всей Европы называли его. В марте 1609 года умирает герцогКлевский. Народы не спускают глаз с короля Франции, дворы затаили дух.Начальник артиллерии торопит его ринуться в бой. Генрих стоит на том, чтобыдействовать в согласии с международным правом. Габсбург забирает Клеве и Юлих,лишь после этого Генрих позволяет своим германским союзникам занять Берг сгородом Дюссельдорфом. Долго тянутся переговоры, и никто не вступает в бой.
Впоследствии все запутается из-за его колебаний. Но причина егонерешительности — козни в собственном доме.
Канун похода настанет, а самый день — никогда. Король соберется выступить,внутренним побудителем его будет Великий план; он один всегда и неизменно. Ноесли бы не существовало никакого Великого плана, никакого союза народов в целяхвечного мира, выступить ему пришлось бы все равно, чтобы защитить свой престол:так далеко зашло дело. Будут даже говорить, что лишь ради юбки затеял он войну,этот вечно влюбленный Vert galant, который под старость потерял чувство меры ипопросту рехнулся. Вот на что способна молва; в конце концов иезуит Коттонскорее хитер, нежели глуп.
Из государя, чей дух властвует как над данным миром, так и надпредначертанным, молва в последний год его пребывания на земле сделаетодряхлевшего распутника: вот на что способна молва. Порождена она здесь, егодвором, его столицей.
В предпоследний час она даже перелетит границы, отнимет у него друзей запределами страны, но ни один народ не отступится от него. Особая глубокаямудрость, должно быть, руководила народами, когда они продолжали в него верить,и его народ прежде всего. Ему не следовало печалиться из-за молвы, хоть ипорожденной его ближними, а он из-за этого упустил предпоследний час. Он созрелдля ножа, чего раньше не было.
В пору знакомства с юной, слишком юной дамой по имени Шарлотта деМонморанси[111] — за несколько дней до первойвстречи он совершил примечательную прогулку по городу. Король пешком, подагрикд’Эпернон в носилках, а с ними и другие господа гуляли по холмам, откуда можноохватить взором весь город. Король был очень шумлив; глухой, сидя в носилках,слышал почти все. Король только что вышел из своего кабинета; о чем бы он тамни размышлял, глаза его невольно обращались к некоей гравюре. Тем шумливее былон после этого в обществе. Когда его столица распростерлась перед ним всяцеликом, он повернулся к ней спиной, нагнулся и с гибкостью юнца просунулголову между расставленными ногами. Стоя так, он крикнул:
— Я вижу одни публичные дома.
Ему весело отвечал его славный Роклор:
— Сир! Я вижу Лувр!
Этим он думал поднять дух короля, намерение было доброе. Из носилокраздалось хихиканье, которому, казалось, не будет конца; носильщикам пришлосьпохлопать своего господина по спине.
После этого король отстал от своей свиты. Один лишь человек, которого он незамечал, держался подле него, хоть и в сторонке, на почтительном расстоянии.Это был один из поэтов или ученых, которых приглашали ко двору, дабы каждый могпобеседовать с ними и блеснуть отраженным светом. Отец чуть ли не чулочник, сынполучает заказы от его величества: переложить для потомства в искусные строфыбалет, которым любовался Лувр, или тщательно описать одно из пернатых созданий,что живут и умирают в птичьем покое. Маленькое созданьице, подобно нам,вступает в жизнь весело и вполне непринужденно; в дальнейшем дерзновеннозахватывает власть над себе подобными, злоупотребляет ею, его карают за это,ранят; оно отрекается от всего, ищет одиночества, кричит, исполненное страшныхпредчувствий, когда его хочет коснуться чья-то рука.
Между тем сейчас речь идет не о птичках. Тут поэт или ученый обнаружит свойискушенный ум, он не сделает и не скажет ничего неосторожного, хотя знать лишьради его словесного дара приняла его в свою среду, как будто он дворянин илиотважный воин. Во время этой прогулки он избегает приближаться к королю,которому явно нежелательны спутники. То, что сын плебея бормочет про себя напочтительном расстоянии, предполагает глубокий, но ни к кому не относящийсясмысл. У короля слух тонкий, тем не менее никто не ожидает, что он станетприслушиваться к столь малозначащему монологу.
— Счастье весьма утомительно. Ничто не отнимает столько сил, как счастье.Даже моему довольно умеренному счастью мне все же приходится ставить предел,лишь при добровольном ограничении счастье может сохранить свой призрачныйоблик. Представь себе, что у всей Европы на устах твоя слава, созданная однимисловами; мало того, она будто бы долетела и до обитателей Новой Франции. Какбыть? Мне придется либо умножить, либо уничтожить мое счастье. Даже такоеумеренное, как оно есть, оно навлекает на меня лютую вражду, нож тут как тут.Меня же счастье мое обязывает становиться все счастливее. Предпринимать труды ипутешествия — хотя бы конец их был по ту сторону могилы. Сын безвестныхродителей имеет право определить тот миг, когда следует сойти со сцены. Онможет укрыться в монастыре, в птичнике, в библиотеке. Он может умолкнуть. Он ненастолько велик, чтобы быть счастливым в самом несчастье. Он не монарх, на чьемсуществовании зиждется целый мир и падет вместе с ним. Infelix felicitas отнего не требуют и не ждут. Но у того, кто велик, выбора нет. Он должен пройтитвой трудный путь, infelix felicitas.
Последняя перед концом
Нельзя сказать, чтобы мадам Маргарита Валуа способствовала доброй славеЛувра или своей собственной. Это не было ей дано. В отличие от Марии Медичи,королева Марго поступала без фальши; у нее не было иных дурных советчиков,кроме своих страстей, зато они сохранились в полной силе. Она занимала теперьдом, который уступил ей архиепископ. Там у нее наряду с хорошей кухнейпроцветала академия просвещенных умов — со временем этому ее творению сужденобыло удостоиться общегосударственного признания. Другая сторона ее натуры немогла обойтись без молодых любимцев.
Однажды утром она возвращалась после мессы; в карете напротив нее сидел еедвадцатилетний красавчик. Когда карета прибыла к дому, на подножку вскочил одиниз пажей королевы Наваррской и пристрелил теперешнего любимца; сам, верно, былпредыдущим. Он пытался бежать; но, несмотря на смятение по поводу запятнанногокровью платья и другого понесенного ею урона, мадам Маргарита велела схватитьубийцу. Когда последнего подвели к трупу, он толкнул его ногой и сказал:
— Он убит? Тогда можете прикончить и, меня, как-никак, а я доволен.
Сказать это даме, чье терпение он и без того подверг испытанию! Она невыдержала и крикнула:
— Удушить его! — Сняла с себя подвязку, ноги были все еще хороши, хоть инесколько полны. Швырнула ее слугам. — Удушить! Да поскорее!
Приказа королевы Марго, которая не помнила себя, не послушался никто.Восемнадцатилетний юноша, который с нескрываемым удовольствием убилдвадцатилетнего, подлежал наказанию законным порядком. Король подписалприговор, больше ему ничего не оставалось. Запоздалые страсти его первойсупруги вместе с их последствиями были бы поставлены в укор ему самому, если быон оказал снисхождение. Мстительная женщина, правда, злоупотребила приговоромсуда. Под ее окном, на парадном дворе ее дома, всего в трех шагах от нее — вотгде юноша должен взойти на плаху! Он был храбр и тверд, о помиловании не сталпросить. Что за польза престарелому кумиру иных времен, с отвисшими щеками, враспахнутом пеньюаре, смотреть, как падает молодая голова, и радоваться,этому?
Ее прежний супруг думал про себя: «Бедняжка Марго сама страдает от своихнеистовств. Раньше она и не знала, до чего способна дойти. Мой Коттон мог быподать ей совет на основе старой мудрости, не своей, а своих предшественников:«Берегись!» Тая в душе такие чувства, король присутствовал на состязании скольцами, устроительницей была мадам Маргарита. С ее приключения прошел целыйгод, оно уже не тяготило ее. Тем внимательнее следил Генрих за дальнейшимипроявлениями ее натуры: его самого они могли бы предостеречь.
А задумала Марго ни много ни мало как навязать ему новую возлюбленную. Этобыла мадемуазель де Монморанси, Маргарита-Шарлотта, родившаяся в 1594 году.Девочке шел пятнадцатый год, когда королева Марго созвала гостей на состязаниес кольцами. Многие дамы, словно сговорившись, с той же мыслью остановиливнимание на юной красавице. Первый толчок дал стихотворец Вуатюр[112], назвавший ее утренней зарей. Едвазанявшийся день, без сомнения, может быть полезен — причем всякому ясно, чтоподобное существо, не созревшее и не определившееся, лишь впоследствииосуществит то, что обещает. В сущности, юная красавица — плод фантазиистихотворца Вуатюра.
У прочих дам были корыстные побуждения, в первую очередь у мадам де Сурди,которая с этой стороны уже себя показала. Она просила руки девицы для своегосына, отказываясь от всякого приданого. Госпожа Сурди унаследовала от своейплемянницы Габриели пятьдесят тысяч ливров ренты. Если выйдет то, что оназамыслила, они могут обратиться в сто тысяч. Отец Шарлотты был в опале; развепристало коннетаблю, которого король называет кумом, вступать в заговоры противнего? Он каялся в своей глупости; он ни перед чем не остановился бы, чтобыснова войти в милость. Брак был решен, без приданого, хотя Шарлотта считаласьсамой богатой наследницей.
Тут в дело вмешалась одна старая принцесса, ей тоже не хотелось выпустить изрук нити интриг. Мадам Диана Французская, внебрачного происхождения, обломокпрошлого, взяла на себя заботу о девочке, когда ее мать захворала; Сурдипришлось поставить крест на своих расчетах. Как раз в это время королева Маргоприглашает на состязание с кольцами. Состоится оно в ее владениях.
И она, кроме всего прочего, не забывала о себе. Немало нужно денег, чтобыпостроить новый дворец; дом архиепископа стал ей неприятен по воспоминаниям.