существо.
Добродетель призывает его отречься от этой любви, запоздалой и последней.Господь возбраняет ему жертвовать во имя своей страсти бессчетным множествомлюдей, и прежде всего невинным созданием, которое по-детски чтит его. Принаступлении его войск на Брюссель ее удалят оттуда и отошлют к супругу, чегоона боится превыше всего: он бьет ее. На этом месте Генрих перестал читать.Теперь он знает: дитя горячо призывает его из страха, что ее прогонят и будутобижать. Суровый натиск злого рока, указующий одновременно предел и егокоролевской власти, и его права на любовь.
Он страдал бы еще сильнее, если бы ему вдруг не пришла мысль вглядеться в ееобраз. Нарисованного он не имел, слишком мало случалось ей быть подле него.Внутренний взор его силился воскресить ее, что тоже оказалось тщетно. Потому лиона ускользает от него, что этому не суждено быть? Или встречал он ее слишкомредко, видел бегло, и то, что любил, было игрой воображения? Но когда онотчаялся увидеть ее внутренним взором, перед ним действительно предстал образ —только отнюдь не далекой незнакомки, прозванной новой Еленой. Как живую увиделон женщину, которая была его бесценной повелительницей и осталась ею. Габриельявилась, она говорит ему: «Сир! Мой возлюбленный повелитель. — Она говорит: —Недаром ваш Великий план зародился в мою пору. Я все знаю о вас — я одна, ибопод конец я стала вашей плотью и кровью. Не в могиле лежу я, я живу в вас. Мыне умрем».
Она умолкла и скрылась; он же увидел, какой предмет был перед его телеснымиочами во время их свидания: скелет в обличье пахаря, мертвец, который неперестает творить. При этом он испытал небывалое счастье — пока Габриель была сним не воспоминанием, а живой действительностью, усладой и упованием. Он сидел,думал и мысленно перечитывал отчет своего Морнея. «Мадам Морней познала счастьелишь при завершении своей строгой жизни. Так ли это? Она исполнилась такогоблаженства, что стала молода и красива. Блаженство приходит перед могилой. Такли это? Будь отважен и упрям, не сдавайся». Генрих вслух произнес эти слова.Отныне ему ясно: смерть придет рано или поздно в том обличье, какое назначеноей — он же шагает ей навстречу.
К концу марта Луврский дворец стал нестерпим для него. Сюлли велелприготовить ему комнату в арсенале, там король спал под охраной начальникаартиллерии, его солдат и пушек.
— Малоподобающее положение для могущественнейшего монарха Европы, — сказалон в последний вечер месяца марта, сидя при этом на краю постели, одетый вшелковый халат, и собирался посмеяться. Но герцог де Сюлли имел суровый иофициальный вид, как будто тысячи зрителей смотрели на них и что бы они ниделали, предназначалось для всего мира.
— Сир! — молвил Сюлли. — Причин, по которым вам пришлось искать здесьприбежища, несколько. — Он перечислил их в строго установленном порядке: —Первая — это ваша дурная слава, вторая — измена ваших союзников. Заговор вашегодвора отходит на третье место, ибо при самой лютой злобе ваших врагов онникогда не претворится в действие. А чего стоит заговор сам по себе! Позвольтепривести вам пример сиракузского тирана Дионисия[116]. Он спасся тем, что позаботился о своей доброй славе,вместо того чтобы умышленно порочить ее.
— Довольно о древних тиранах, — потребовал Генрих. — Займемся лучшесовременными.
Сюлли поднял брови, а также указательный палец.
— Король Англии — с ним, правда, одно горе — только и ждал случаяотказаться: ради какой-то новой Елены он не вступит в войну. Его министры опятьуже хлопочут об европейском равновесии, что всякий раз бывает дурным знаком.Ваше величество соблаговолили облегчить задачу этим малодушным людям. Вы, впремудрости своей, показывали вид, будто ваша любовь к принцессе де Конденепреодолима, почему вы и ставили возврат этой особы условием европейскогомира. Будь вы другой государь…
— Тиран Дионисий, например, — ввернул Генрих.
Рони:
— Я бы сказал: высокий повелитель, великий сиракузский монарх любитмаленькую девочку, пока это ему удобно. Вы давно уже перестали любить ее. Но вынастаиваете на своих особых правах и королевских привилегиях. Не хотитесдаваться. Слишком горды, чтобы оспаривать свою пагубную славу.
Генрих:
— Все становится безразлично, когда летами уподобишься древнемуДионисию.
Рони внезапно меняется, голос делается насколько возможно мягким:
— Сир! Возлюбленный государь мой! Не смешивайте только последнюю любовь сзавершением жизни. Одно совсем не равнозначно другому. Освободясь от привычныхцепей, большое сердце будет впредь биться лишь во имя высших трудов.
Генрих пошевелил губами, сжал их и просто протянул руку своему верномуслуге. После этого Рони попросил у него две недели на размышление. За это времяминистр успеет разгласить, что роль новой Елены кончена.
— А пока что будем бить в барабан, но людей не выставим. Скажем, что у наснет денег. У короля Испании их в самом деле нет. Эрцгерцог в Брюсселе и так уженачал увольнять солдат. — Сир! Много лучший повод ринуться в бой, чем былановая Елена, вы всегда найдете в Клеве, Юлихе и Берге. По человеческомуразумению, вам не подобает вести войну на два фронта.
Война на два фронта обычно не пугала начальника артиллерии. Король поднялсяс края постели, спокойно заявил он свою волю:
— Вам дано две недели, господин начальник артиллерии. И больше ни единогодня. Если я должен один нести ответственность за свою войну, хорошо: буду один.Для двух фронтов я велел изготовить себе двое доспехов. На фронтах они защитятменя, спрашивается: защитят ли здесь? Две недели — срок долгий. Господинначальник артиллерии, вот увидите: они убьют меня.
Король лег в постель и вскоре уснул. У его изголовья стоял на страже егоРони. Надо бы ему всегда стоять на страже!
Когда король проснулся, было первое апреля, ранний утренний час. Под сильнымконвоем воротился он в Луврский дворец. Жандармы из охраны короля не покидалиего, они окружали весь его кабинет, двери, окна, письменный стол. Как услышалиэто заговорщики, смятение охватило их. Король воротился из арсенала, полныйновой твердой решимости, он всем нам уготовит заслуженную участь. Мы опоздали.Маркиза де Вернейль бросилась искать защиты у господина д’Эпернона; опустив налицо покрывало, она окольными путями отправилась к нему на дом сообщить ему,что оба они погибли. Человек в фиолетовом кафтане, по знаку герцога, вышел изкомнаты. О нем в разговоре не было упомянуто; и даже нечистая совесть неподсказала госпоже маркизе, кто он такой.
Д’Эпернон без конца спрашивал «как» и «что», впрочем, принял новостидовольно легко, когда разобрался в них. Спешить некуда, заявил он. Есликто-нибудь вздумает посягнуть на известное лицо, что совсем недостоверно,известное лицо в конце концов предоставит такую возможность. Кабинеты не вечнополны солдат. Некий испанский доктор богословия предсказал на нынешний годзнаменательную кончину. Это отчасти убедило госпожу маркизу. А некий немецкийматематик даже указал самой жертве чисел определенный день, четырнадцатое мая.Госпожа маркиза наполовину успокоилась. Д’Эпернон заметил: события, которые непредвещены, могут быть под сомнением. Но они наступят обязательно, едва в нихповерят — особенно тот, кого они касаются.
Этим же утром молочная сестра королевы впала в умоисступление. Воображаемыйшар, который застрял у нее в горле, теперь уж никак нельзя было проглотить.Между припадками удушья она откапывала золото, с которым собиралась бежать. Еекрасавец супруг узнал при этом о тайниках, которые были неизвестны даже ему. Скаждым мешком, который извлекался наружу, он становился все нежнее. Тут женепосредственно им овладел очередной приступ ярости.
— Мы — такие знатные господа! Высокородный Кончини, высокородная Галигай — ичтобы мы бежали от короля, который только числится королем? Вот выдумала.Когда регентша у нас в руках.
— Пока она ненавидит короля, — возразила карлица. — А потом? Словом, тыдолжен спать с ней.
— Твоя вина, что раньше мне это не было дозволено, — крикнул он, занесякулак над больной гадиной.
А она, отчаянно давясь:
— Болван, сам не постарался раньше. Чтобы это было сделано! Не смей на глазамне показываться, пока не добьешься своего.
Вместо ответа он, вихляя бедрами, повернулся своим соблазнительным станом иблагополучно выскользнул в дверь.
Среди дня королю доложили о доне Иниго де Карденасе. Король пообедал у себяв кабинете — без аппетита, о чем свидетельствовали обильные остатки. По стенамстояли его жандармы. При входе посла они взяли ружья наперевес. Посол отпрянул,но вовсе не от испуга. От неловкости. Ему и так тягостно было это посещение. Оноткладывал его со дня на день, но приказ из Мадрида не допускал большепромедлений. Теперь он неожиданно наталкивается на неподобающее поведение этогокороля. От него дон Иниго никак не ожидал ничего подобного; вельможа, лишенныйсамоуверенности, чувствовал себя раньше вполне сносно подле этогобезыскусственного человека. Величие, еще не извратившее своей сути, всегдапросто. Каждая из встреч с ним была для дона Иниго истинной отрадой. И вдруг —ружья наперевес. Значит, ход их беседы предрешен.
Король повернул свое кресло, указал на второе в пяти шагах от себя испросил:
— Вы понимаете шутку?
Начальнику своих жандармов он сказал:
— Это еще не настоящий. Ему самому это было бы скорее в тягость. Ружья кноге!
Все приклады стукнули об пол. Минута тянулась бесконечно. Послу пришлосьначать без приглашения.
Посол:
— Я послан сюда королем Испанским, моим повелителем, дабы ваше величествособлаговолили сообщить мне, к чему вам столь мощная армия. Не против неголи?
Король:
— Если бы я так провинился перед ним, как он передо мной, он вправе был быжаловаться.
Посол:
— Настоятельно прошу ваше величество сказать мне, чем погрешил король, мойповелитель. — Последнее было сказано вызывающим тоном, тем более что дон Инигопредвидел обвинения короля Франции и склонен был согласиться с ними.