Король:
— Он совершал нападения на мои города. Он подкупил маршала Бирона, графад’Оверня, а ныне не выдает мне принца де Конде.
Посол:
— Сир, он не мог закрыть двери перед принцем, который искал его защиты. И выпоступили бы не иначе, если бы чужеземный принц искал у вас прибежища.
Король:
— Я бы постарался разрешить спор и отослать его обратно на родину. Помимоэтого, ваш повелитель ни за что не соглашался дать деньги взаймы императору,теперь же отсчитал сотни тысяч ливров на поддержку войны против моих друзей исоюзников.
Посол:
— Вы перед лицом всего мира ссужали деньгами голландские Нидерланды.Повторяю, я хочу знать, не против короля ли, моего повелителя, держите вы стольмощную армию.
Король встает с кресла:
— Я прикрываю броней мои плечи и мою землю, дабы защитить себя от удара, иподнимаю меч, дабы нанести удар всякому, кто заслужит мой гнев.
Посол, стоя и сдерживая дрожь:
— Что же мне доложить королю, моему повелителю?
Король, поворачиваясь спиной к послу:
— Можете докладывать ему, что вам угодно.
Он послал за герцогом де Сюлли, чтобы тот решил, означает ли это объявлениевойны.
Две недели сроку дал ему Генрих. Если я должен один нести ответственность засвою войну, хорошо: буду один.
Партия
Если допустить, что это было объявление войны, то Европа всяческипостаралась не понять его. Сюлли получил две недели отсрочки, даже многобольше. У министра Вильруа и ему подобных явилась при этом возможность стать впозу добродетели. Ради Бога, только бы не проливать кровь! Это значит, кровьсвоих сторонников. Здесь они составляют меньшинство, хотя и деятельное;большинство они имеют у врагов короля, вот почему Вильруа и ему подобные противкровопролития. Если бы дело обстояло иначе, он бы так не хныкал. Со слезами наглазах предостерегал он господина Пекиуса, который состоял посломобезоруженного эрцгерцога. Вскоре последовал поклеп из Брюсселя: король доведенсвоей страстью до полного безумия. Те сведения, которые герцог Сюллираспространяет в последнее время — простая отговорка. Спор, как и раньше, идето новой Елене. Против этого говорило многое, стоило только вглядетьсяповнимательнее.
Во-первых, юную пленницу больше не чествовали в Брюсселе трапезами итанцами. Ее письма к королю приходилось подделывать; ее излияния вряд ли могликого-нибудь убедить, да и его тоже. Конде, со своей стороны, чувствовал, чтоБрюссель его предает. В самом деле, эрцгерцог и инфанта рады были бы никогда сним не встречаться. Эрцгерцог, пронырливый чиновник, никак не думал, что егоупорные ссылки на честь и справедливость приведут к таким последствиям. Теперьего гонцы летали во все стороны, в Мадрид за деньгами, в Рим запосредничеством. Папа Павел Пятый[117] всамом деле послал чрезвычайного легата; однако король Франции, не дожидаясь егосуждения, тотчас назвал ему путь, которым намеревался следовать: через Люттих вЮлих. Для вторжения в испанские Нидерланды стягивались в громадном количествевойска. Но это было ничто по сравнению с истинной мощью короля и егосоюзников.
Во главе Габсбургского дома стояли два весьма посредственных властителя,император Рудольф и король Испании Филипп Третий. У них на службе не быломинистра, равного Сюлли, их войска не подчинялись одному-единственномуполководцу. Их страны враждовали между собой, их народы были склонны квозмущению. Сам император имел противника в лице своего брата Матвея[118]. На всемирную державу, которая заявлялабессильные, но немыслимые требования, в самом деле ополчилась вся Европа, чтокаждому легко подсчитать. В начале мая 1610 года были готовы к выступлению: настороне Италии шестьдесят тысяч человек и сорок шесть пушек, французскиевойска, папские, савойские, венецианские, все под началом француза Ледигьера.На границе Испании, на обоих концах Пиренеев, сосредоточились две армии подвадцать пять тысяч человек каждая. Тринадцатого мая король, у которогооставался всего лишь этот один день, возвел в маршалы герцога де ла Форса.
На немецкую ветвь австрийского дома через Юлих и испанские Нидерландынадвигалось двадцать пять тысяч французов с двенадцатью тысячами швейцарцев иландскнехтов, под начальством короля. Англия, которая присоединилась в концеконцов вместе со Швецией и Данией, поставляла двадцать восемь тысяч солдат,протестантские князья в Германии выдвинули тридцать пять тысяч; Соединенныепровинции, а также протестанты Венгрии, Богемии, Австрии — по четырнадцатьтысяч. В совокупности Европа собрала: двести тридцать восемь тысяч солдат сдвумя сотнями пушек. На долю Франции пришлось две пятых. Военный фонд союзниковпревышал сто пятьдесят миллионов ливров.
Подобные усилия, обещавшие далеко не обычную войну, предпринимались ипретерпевались во имя того, чтобы ставшая непереносимой вселенская монархиябыла низвергнута еще до тех бед, которыми она грозила. До гибели Европы и еебесценной культуры; до распространения варварства из центра материка; до того,как у народов на долгие годы будут отняты права и свобода совести, до новойрелигиозной войны на целых тридцать лет. Эти усилия предпринимались со временВервена, когда король победил Испанию. Тому уже двенадцать лет. Медленно рослаи развивалась его личность, пока его Великий план не стал по праву еедостоянием. Его дипломатия, его предназначение, его престиж медленно привлекалик себе Европу; и соединили наконец в руках одного никогда не виданную мощькнязей и республик, их войска, их деньги — спустя двенадцать лет.
Довольно трудно утверждать: король Франции готовится к войне, дабы добытьсебе из Брюсселя метрессу. А таково именно было ходячее мнение. Достаточно,чтобы его подхватила одна партия. Партия, которой движет ненависть к народам илюдям, существует везде и будет существовать везде и всегда. Пусть этот векпереходит в другой, и каждый последующий перерождается в свою очередь. Жизньбудет беспрестанно менять свое лицо. Убеждения будут называться по-иному. Одноостается неизменным: здесь люди и народы, там их извечный враг. Но и друг естьу них, некогда король Франции, Генрих — и он тоже непреходящ, что они понимаюти никогда вполне не забывали. Его убьют только временно. И все-таки егоубьют.
Этого нельзя было допустить. Судьба и история были против этого. Но никто непонимал его, кроме народов в их бессловесных сердцах. Президент Жаннен, тотсамый, что советовал прибегнуть к насилию, когда король вздыхал о похищенноймалютке, воочию увидел начало Великого плана и сказал, что не уверовал внего.
Доспехи
Генрих потребовал от герцога Альбрехта, чтобы тот пропустил его войска черезиспанские Нидерланды. Это было восьмого мая 1610 года. Так как этим самымжребий был брошен, он особенно настойчиво пожелал вернуть дружбу королевы.Когда он выступит в поход, она будет назначена регентшей королевства.Невозможно, чтобы она предпочла другие интересы королевству. Волей судеб онаего подруга, и если не чувство, то выгода должна привлечь ее на его сторону.Впрочем, он верил и в ее материнское сердце. Его собственная любовь к детямнесокрушима и безраздельна, это отцовское чувство простого человека. А можетбыть, он вообще прост?
Случилось, что он вошел как раз в ту минуту, когда Мария ударила дофина зато, что он сбросил ее собачонку с подушки, чтобы сесть самому. Ее раздражениезначительно превосходило повод.
— Ты будешь у меня последним, — сказала она Людовику, который в ответ долгосмотрел на нее, как бы спрашивая: кто она, собственно, такая. Когда вошел отец,он бросился было к нему. Генрих сказал:
— Твоя мать подразумевала: последний, который у нее остался бы, если бы всеее покинули.
Мальчик проскользнул мимо отца в дверь. Родители стояли безмолвно, обадышали тяжелее, чем обычно, не знали, с чего начать. В этот же самый час герцогд’Эпернон крался в ту часть своего дворца, куда ему не случалось заглядывать.Убогая мансарда под крышей; чистильщик серебра, ночевавший там, был сегодняотослан вместе со всей прочей челядью, которая могла попасться навстречу.Герцог просунул голову, кто-то поднялся с пола, ибо сидеть было не на чем.Прежний судейский писарь, теперь оратор на перекрестках, только головойпокачал.
— Его еще нет? — прошептал д’Эпернон. — Как бы он опять не удрал от насвместе со своим ножом и чувствительной совестью!
Это, конечно, никак не могло долететь до Лувра. Меж тем королеваприслушивалась, ее рот непроизвольно приоткрылся, глаза растерянно блуждали.Генрих, который пришел, чтобы поговорить с ней о регентстве, осекся;беспричинный ужас охватил его. Поэтому он сказал только, что в ближайшее времядолжен обсудить с ней нечто крайне важное.
— Вы? — спросила Мария Медичи. Ее блуждающий взгляд медленно возвратился кнему. Сперва ее взгляд выразил сомнение: «нечто важное, вы?» означал ее взгляд.А разве вы еще можете что бы то ни было? Сперва в ее взгляде было толькосомнение, затем оно сменилось коварством и, наконец, насмешкой.
— Мадам, подумайте, кто вы, — настойчиво попросил он. Он боялся перешагнутьтот предел, когда его слова стали бы приказом. Ведь и дофин как бы спрашивал,кто она, собственно, такая.
— Я думаю о брачных союзах с Испанией, — заявила Мария. — Это предел моихчестолюбивых стремлений, и об этом я думаю.
Генрих напомнил ей, что она стоит выше, чем могла бы стать когда-нибудьпутем брачных союзов с Испанией. Он воздержался от упрека, что она, будучифранцузской королевой, в сознании своем осталась маленькой итальянскойпринцессой. Но все же он тем самым натолкнулся на истинное препятствие, из-закоторого неблагополучно сложился его брак — включая и настоящее свидание: онотоже не может хорошо закончиться.
Так как неудача разговора была предрешена — разве только махнуть рукой ипредоставить все случаю, он заговорил:
— Какой у вас великолепный вид, мадам, вы прямо сияете!
И она вдруг блаженно улыбнулась. Он сам не знал, до какой степени метко