попал. «Сейчас, когда ты уйдешь, ко мне придет мой красавец, — думала Мария. —Мой красавец, мой любимец теперь уж навсегда. Ребенок, которого я ношу подсердцем, от него. Все счастье и блаженство досталось мне. А ты, тощийрогоносец, сам думай о себе. Если что с тобой случится, я здесь ни при чем, язанята другим. Об этом я мечтала спокон веков, я купаюсь в счастье и блаженствеи заслужила их».
Так думала стареющая женщина, и взор ее был туп.
— Вы разглядываете меня, находите, что я исхудал, — сказал Генрих. — Этомувиной мои многочисленные заботы.
— Ах, так! У вас есть заботы? — спросила Мария, выпятив грудь.
Генрих:
— Вам ничего бы не стоило облегчить их.
Мария лукаво:
— Теперь я разгадала загадку. Вы хотите, чтобы я написала в Брюссель.
Генрих:
— И в Мадрид.
Мария, удивленно:
— И Конде вы желаете воротить. Одной новой Елены недостаточно. Что жеслучилось с вечно влюбленным? А ведь когда-то вам удержу не было, сир. Чтобыоплакивать бегство девочки, вы ничего лучше не придумали, как усесться на моюпостель.
Генрих:
— Я был вашим другом, иной подруги, кроме вас, у меня не было.
Мария, напыщенно:
— Свою дружбу я вам вскоре докажу. Даже намерение увезти из Брюсселякрасотку вы доверили только одной особе.
Генрих:
— Вам.
Мария:
— Вашей подруге. У вас и на это хватило дерзости. Кого вы туда послали?Господина д’Эстре. Кто действовал вам на руку? Мадам де Берни. Вы ничего нескрывали от своей подруги.
Генрих:
— Зачем вы меня выдали?
Мария, с великим торжеством:
— Мой верховой был на месте раньше вашего Ганнибала. А! Брат вашей шлюхидолжен был привезти вам другую.
Генрих, презрительно:
— Мадам, прежде вы умышленно скрывали свои чувства, особенно дружеские. Яготов выслушать сейчас все, что вам угодно сказать.
Мария сверлит указательным пальцем висок:
— Время не терпит, скоро старого дурака свергнут и заточат.
Генрих выкрикивает:
— Вы не выйдете из этой комнаты. Вы арестованы.
Мария, по-прежнему держа указательный палец у виска, почти кротко инежно:
— Попытайтесь, посмотрим, на что вы еще годны. Если я не ошибаюсь, вывручите своей единственной подруге регентство — дней через пять, после чего, нашестой, миру предстоит еще большая неожиданность.
Последнее было сказано совсем кротко и нежно, едва слышно. Кто знает,произнесла ли она это действительно.
Генрих сдержал себя; без всякого перехода он стал спокоен и холоден.
— Мадам, мы разошлись. Мы с вами это знаем, но ни чужеземные дворы, ни нашдвор не должны быть об этом осведомлены. Наоборот, я вам предлагаю возобновитьвнешнее согласие и восстановить наше поруганное достоинство, каждый в мерусвоих сил. Я не только отказываюсь от принцессы Конде, которая все равно ужезабыта, но обязуюсь не иметь больше никакой женщины. Никакой — при условии, чтовы отпустите господина Кончини.
Тут Мария Медичи принялась украдкой кудахтать. Кудахтанье все усиливалось,скоро ей понадобился носовой платок, и Генрих подал его. Но приступ онаподавить не могла. Судорожно смеясь, она удалилась.
Дофин стоял снаружи у перил парадной лестницы. Он плевал вниз и каждый разпоспешно прятался. Раздался шлепок, дофин сказал:
— Попал. Прямо в лысину.
— В кого ты попал? — спросил его отец.
— Не знаю. Они все скверные, — сказал бледный мальчик, совсем не радуясьсвоей проделке. Он взял короля за руку.
— Куда ты меня ведешь? — спросил король.
— Туда, где мы будем одни, — послышался ответ. — Глубокочтимый отец,исполните одну мою просьбу. Я хочу видеть ваши новые доспехи.
И они зашагали рука об руку по запутанным переходам, по заброшенным лесенкамв такие места, куда не ступала ничья нога. В тот же самый час какой-то человекв фиолетовом кафтане пробирался по дворцу герцога д’Эпернона. Человек былвысокого роста, широк в плечах и на редкость уродлив. Он недоверчивоповорачивал во все стороны свою рыжеволосую голову, заглядывал за каждый угол,прежде чем обогнуть его. Он считал двери, наконец остановился у одной, но долгоколебался, прежде чем войти.
Король достал большой ключ, открыл потайную комнату, вошел туда с дофином иснова немедленно запер дверь. Доспехи стояли, словно живые латники, ногижелезные, шлем с опущенным забралом.
— Все это для того, чтобы их сочли старым снаряжением, на случай если быкто-нибудь забрался сюда и пожелал привести в негодность мои доспехи.
Людовик сказал:
— Всемилостивейший отец, вам бы следовало носить их на теле днем и ночью.Особенно там, откуда вы сейчас идете.
Генрих отвечал серьезно:
— Я вижу, что ты, к сожалению, уже не ребенок.
Людовик едва говорил, так сильно у него дрожали губы:
— Свою собаку она любит больше меня.
Он приложил руку к сердцу.
— Я не подслушивал у дверей. Я и без того знаю слишком много. Вы оставитеменя одного, я знаю. Мой великий отец, у вас слабый сын. Во мне говорит страхслабого сердца. Но оно любит вас.
— Я живу теперь лишь для тебя одного, — сказал Генрих.
Они снова зашагали рука об руку, пока не вышли на свежий воздух, и долгопрогуливались по саду между высокими шпалерами. Здесь они не говорили.
Последний
Когда убийца Равальяк[119] наконецотважился условленным образом поскрестись у двери и был впущен в мансардучистильщика серебра, где увидел двух человек, — в это самое время к королевеМарии Медичи явился испанский посланник дон Иниго де Карденас. У него былрассеянный вид, от этого все привходящее становилось еще страшнее, чем онорисовалось Марии в самых жестоких кошмарах. Кроме того, его отчужденностьразочаровала ее. Она льстила себя надеждой, что под конец у нее испросятсогласия и выслушают ее указания. Их, правда, уже не требуется, но разве она неглавное лицо? Мыслями дон Иниго был там, где все решалось; он только приличияради нанес этот тягостный визит. В таком тоне, словно речь шла о событиях,которые происходили на расстоянии десяти тысяч миль, он начал:
— У короля есть враги. Я не открою тайны, если скажу, что его жизни угрожаетопасность. — Тут он несколько уклонился в сторону: — Для людей добронравныхнебольшая честь смотреть на то, как великий монарх, в своем совершенстве неимеющий себе подобных…
Посол вспомнил о своей миссии.
— …падет жертвой гнусной своры, — все же заключил он.
В дальнейшем он уже не забывал о своей цели. И уже не был мысленно нигде,кроме этой комнаты, среди торжественных кресел, наваленных грудами подушек,темных картин, возле китайского письменного столика, полученного в дар отгенерала иезуитов.
— Я твердо уверен, ваше величество, что вы разделяете мою тревогу. Я не могусказать: мое отвращение. Король сам чудовищностью своих начинаний накликал бына себя ту участь, которой мы опасаемся. Посягательство на христианский мир спомощью насилия и численного превосходства непозволительно даже при самыхчистых намерениях.
— Намерения короля не чисты, — сказала Мария Медичи. Это были первые ееслова.
Дон Иниго только откинул голову в знак презрения. Он заговорил сверху внизделовым тоном; повторил, что именно по этим причинам предполагаемое событие невызывает в нем отвращения. Ведь грех гордыни наказуется даже вечной смертью.Много меньшая кара телесной смерти вытекает отсюда.
— Вытекает отсюда, — повторила Мария, но изменилась при этом в лице.
— Я вполне разделяю с вашим величеством беспокойство совсем иного рода, —подчеркнул дон Иниго. — Оно относится не к отдельному лицу, как бы ни былопрославлено это лицо. Оно касается политических последствий предполагаемогособытия. Большой политике европейских дворов был бы нанесен известный ущерб,если бы от военного поражения их могло избавить только убийство.
Королева стала выше, стала словно башня, притом весьма внушительная.
— Вы произнесли слово, которое мне не подобает слышать. Я его не слышала. Впротивном случае я была бы вынуждена задержать осуществление замысла и дажепредать вас, господин посол, в руки королевских жандармов.
Дон Иниго видел, что королева на всякий случай старается обеспечить себеспасение души. Salvavi animam meam, что вполне соответствовало его миссии.Чтобы дать ей время настроиться на желательный лад, он занялся осмотромкитайского письменного столика. Мудреная вещица открывала взору бесчисленныевместилища, не считая секретных, которые она таила. Инкрустированный жемчугом иперламутром столик отливал всеми цветами радуги. Два идола справа и слевакивали большими головами на все, о чем здесь говорилось. Пагода посередине былаукрашена колокольчиками, по одному на каждой из ее семи крыш. Дону Инигохотелось бы, чтобы они звенели серебряным звоном и чтобы ему не надо былоничего больше ни слушать, ни говорить.
Но рок судил ему иное, а потому он поневоле выпрямился. — Что можем мысделать, дабы предотвратить событие? — спросил он.
Столик отделял его теперь от королевы. В десяти или двенадцати шагах мрачновозвышалась она перед громадной пурпурной драпировкой, зарыв руки в ее складки;только лицо белым пятном выделялось на фоне, который был неприятен послу. «Этаженщина жестока и труслива: и одного было бы вполне достаточно. Так или иначесвойства натуры делают ее подходящей для меня сообщницей в этом деле. Мне нужнопоказать вид, будто я пытаюсь воспрепятствовать убийству короля. В притворствеона мне поможет, а после совершенного деяния мой доклад обойдет все дворы».
— Это ужасно. Я этого не хотела, — сказала королева. Ее голос прервался; этомог быть и неподдельный страх. — Теперь мы увязли по уши, — сказал она. Словаее резали слух послу. По такому поводу — и такая вульгарность!
— Как же нам выбраться? — спросил он; так он спросил бы кучера, если бы егокарета застряла в грязи.
Королева кричит, не владея собой. — Регентство! Разве вы, осел этакий, невидите, что я не позже как нынче или завтра должна быть коронована. К чему