нужна вселенская монархия, если она этого не разумеет? Тогда я немедленноприкажу казнить герцога Сюлли. И убийство будет вам ни к чему.
Посол почувствовал, как к горлу его подступает тошнота: — Во-первых,убийство это нужно не мне. Иначе ваше величество не видели бы меня на этомместе. Место, на которое он указал, был китайский письменный столик. Толькоснисходительно кивающие идолы помогли ему проглотить тошноту.
Посол:
— Ваше коронование совершится высокоторжественно, как государственный актособой важности, о нем будут толковать целых два часа. Однако король выступит впоход и с ним две трети европейских войск, чтобы не сказать — три четверти. Иэтого самого короля вы хотите свергнуть, а его министра казнить? Расскажите этокому-нибудь другому.
Королева взвыла как ошпаренная:
— Что ж тогда делать! Тогда мы пропали.
— Мы в самом деле заранее обречены на поражение, — подтвердил посол счувством холода в груди, все еще мучаясь позывом к рвоте. — Однако вы, вашевеличество, забываете… — Он остановился; ему предстояло покривить душой,притворство унижало его больше, чем его собеседницу, которая легко обходиласьбез самоуважения.
Посол:
— Вы забываете о благочестивых отцах ордена иезуитов.
Королева громко засмеялась, отчего у нее всколыхнулся живот. И тут же онаощутила первые признаки беременности, на сей раз она была обязана ею своемукрасавцу, своему любимцу. Тем скорее должен исчезнуть король, к чему тратитьслова. Пусть убирается прочь лживый убийца, что стоит позади письменного стола.Мне дела нет до их происков. Я опять жду моего красавца. Моего любимцанавеки.
Посол, невозмутимо:
— Духовник Коттон чист сердцем. Этим он может усыпить тревогу короля, и тотупустит время.
Королева:
— Ах вы, слизняк! Поищите уверток поудачнее. Коттон так успел усыпить его,что старик сам уже не знает, на каком он свете. Скоро увидит, на каком. ТеперьМария Медичи сделала все, что могла, посол тоже. Дальше они не пошли. Королевавынуждена была присесть на корточки, колики потребовали на сей раз бурноговыхода. Вонь, которая вдруг наполнила комнату, вызвала наконец наружу тошноту,томившую посла. Опершись на руки, он загрязнил китайский письменный стол,подарок генерала иезуитов. Оба идола одобрительно кивали. Всякий раз, как ондавился и блевал, все колокольчики на пагоде серебристо звенели.
Для чего было этим высоким особам надсаживать свои души и тела? Ведь чердакчистильщика серебра существует все равно, а его соломенный тюфяк тоже не пахнетрозами. И тем не менее на нем сидят, поджав ноги, как добрые приятели, герцогд’Эпернон, губернатор, генерал-полковник от инфантерии, и бывший судейскийписец, больной любострастной болезнью. Подагрик сказал сифилитику:
— Свою болезнь ты можешь передать другому, если укусишь его. Малый, которогомы ждем, не знает ни стыда, ни совести. Укуси его, как только онвзбунтуется.
Судейский писец с трудом пролаял глухому прямо в ухо, некоторые звукивыпадали совсем.
— Он все сделает за деньги. Он, как и я, из судейских и не добронравнейменя, служит нашим и вашим, ворует у сторон суммы, которыми должен подмазыватьмне подобных. Дважды он уже отсидел, раз за убийство, которое совершил другой,а второй — по заслугам, за долги.
Герцог сказал, что бессовестный прохвост получил указание свыше. Тот, кто вогне очага видит, как виноградная лоза превращается в трубу архангела и, самтрубит в нее, пока оттуда потоком не польются святые дары, — такого сорта дуракможет быть и полезен, но чаще всего он становится опасным.
— Такие бывают в союзе с дьяволом, сами того не подозревая. Кусай, говорюя.
— Высокочтимый господин, — отвечал сифилитик. — Видно, что вы плохо знаетесудейских. Для дьявола их крючкотворство слишком замысловато, он с ними несвязывается. А наш приятель, кроме того, изучал богословие. Когда я искал длявас подходящего человека, я нашел его у госпожи Эскоман, жрицы Венеры, ныне вбольшом упадке. Она отдает комнаты внаем. Там-то сидел наш приятель затрактатами иезуитов. Прежде всего я купил для него все, что только сочинилисвятые отцы об убийстве королей. Его как раз на это очень тянуло, только денегу него не было. Кстати, позволю себе напомнить господину герцогу, что мне досих пор не выплачены расходы, издержки и вознаграждение.
— Что? Как? — спросил д’Эпернон. Так как один из них был глух, а другому неповиновалась поврежденная глотка, то по этому пункту они не могли столковаться.В конце концов судейский писец все-таки выдавил из себя:
— Высокочтимому господину не следовало бы допускать, чтобы связь отбросовчеловечества с его сиятельством была разглашена и доведена до сведениясуда.
Это Эпернон расслышал точно и безошибочно.
— Ты собираешься заговорить, негодяй? При первом нее слове тебе забьют вглотку кол и тебя колесуют.
— Но письменные улики все-таки останутся, — пригрозил приятель. — ГоспожаЭскоман дала мне письма для передачи высоким особам, ибо она что-то пронюхала ихочет спасти короля. Она по этому поводу совсем обезумела, старая сводня.
Про себя герцог на всякий случай отметил имя Эскоман. Своему приятелю онпояснил со всем величием, какое не покидает вельможу и приличествует ему дажена соломенном тюфяке чистильщика серебра:
— Ты сам и тот человек, которого ты выбрал, извольте просто исполнять своиобязанности. Служба, больше я знать ничего не желаю, — заявилгенерал-полковник. Он принял гордую осанку, что причинило ему изрядную боль.Следствием было то, что убийца Равальяк, когда судейский писец впустил его вмансарду, застал герцога д’Эпернона на ногах.
Тут судейский писец еще раз пошел оглядеть все кругом, не подслушивает ликто. Герцог тем временем созерцал убийцу, который показался ему пригодным длядела. Рост у него был высокий, костяк как у зверя и огромные руки. Его зловещеелицо вполне подошло бы к случаю, если бы не выделяло его так резко из толпы.Волосы, борода — они, собственно, не рыжие, скорее темные с огненным отливом,тоже необычные для людей. При этом надо заметить, что зловещее лицо вовсе необличает будущего убийцу. Оно может быть коварным, а не бессмысленнокровожадным. Оно может носить на себе много следов, — но злодейство незапечатлевается, ни до, ни после свершения. Следы же остаются от привычек,порочных или низменных. Сутяжник из самых мелких, самоистязатель и духовидец попричине нечистой совести, словом, слабый человек под ложной личиной — нет, этотмалый не пригоден для прямого честного дела, если можно так выразиться.
Судейский писец вернулся в комнату, но остался у притворенной двери,наблюдения ради. К убийце он обратился с несколькими подходящими словами, межтем как герцог д’Эпернон размышлял, не благоразумнее ли немедленно передатьобоих полицейскому офицеру. Король поставил во главе своих армий трехпротестантских генералов. Д’Эпернон должен остаться в Париже, он дажеподозревает, что король отрешит его от должности. Со всеми почестями, толькоиз-за подагры — генерал-полковник от инфантерии должен быть крепок здоровьем. Ана самом деле король его уничтожит после первой же победоносной битвы, иначе онне может поступить, несмотря на свое отвращение к палачу. Я избавлю короля отнеобходимости меня казнить, я ему выдам его убийцу при условии, что сам получукомандование армией. Об убийце говорит весь город и наблюдает, одет ли он вфиолетовый или зеленый цвет.
— Мэтр Равальяк, — сказал герцог. — Вы родом из Ангулема. Вы себя считаете,как мне говорили, избранником. Это меня радует.
Равальяк, глухо, грозно:
— Высокочтимый господин, память изменяет вам. Меня вы знали давно, еще дотого, как я стал знаменитым цареубийцей, на которого оглядывается вся улица. Выотрекомендовали меня отцам ордена Иисуса, которым я и доверился, дабы онипомогли мне умиротворить мою чувствительную совесть. Никто не хочет понятьменя. А теперь высокочтимый господин представляется глухим.
Д’Эпернон:
— Что? Как? Не ослышался ли я? Ты знаменит, у тебя есть совесть? На коленисию минуту!
Равальяк, падая ниц:
— Я отброс. Что пользы, если архангел дал мне потрубить в свою трубу?
Д’Эпернон:
— Зачем?
Равальяк:
— До этого я должен додуматься сам. Никто не изречет решающего слова, ниархангел, ни высокочтимый господин, ни каноник в Ангулеме, который дал мневатное сердце, а в нем кусочек святого креста.
Д’Эпернон:
— Так он говорит. Тебя никто всерьез не принимает, приятель. Ты напускаешьна себя важность. Всему городу известный цареубийца! Выдохся ты, ничего из тебяне получится, ступай домой.
Равальяк вытаскивает нож:
— Тогда я сейчас же заколюсь у вас на глазах.
Судейский писец:
— Нож без острия. А он собирается им заколоться.
Равальяк вскакивает:
— Что ты, мразь, знаешь о борьбе с незримым? Нож похищен. На постоялом дворемне был голос: твой нож должен быть похищен. По дороге, когда я шел за какой-топовозкой, другой голос повелел: сломай его о повозку. Третий голос, в Париже вмонастыре Невинных младенцев…
— Невинных, — повторил судейский писец.
Равальяк:
— После третьего голоса я жалостно воззвал к королю, когда он проходил мимо,дабы предостеречь его. Было бы дурно убить его, не предупредив. Королевскиежандармы оттолкнули меня.
Судейский писец:
— Ты был в фиолетовом или в зеленом? В следующий раз надень, пожалуйста,другой кафтан, в котором ты еще не попадался на глаза королю.
При этом судейский писец тоже вытащил нож, но с острием. Он стоял позадиРавальяка, по знаку высокочтимого господина он не замедлил бы пронзить им сзадисердце преступника с беспокойной совестью. Это, по человеческому разумению,единственный способ помешать раскрытию убийства, прежде чем оно совершено.
Герцог безмолвно остановил его, судейский писец спрятал нож — не безсожаления. За этого покойника он бы уж стребовал должную мзду. Если же будетубит король, кто заплатит тогда? На горе судейскому писцу, у высокочтимогогосподина были те же мысли. «Лучше идти наверняка, — думал д’Эпернон. — Короля