надо убрать. Только что у меня самого вдруг заговорила совесть. У нее сквернаяпривычка выставлять разумные доводы». Он спросил убийцу:
— Твое решение по-прежнему неизменно? Отвечай прямо. А ты, писец, следи задверью. Тут дело идет не о богословии, а о политике. Что ты хотел спросить укороля подле монастыря Невинных младенцев?
— Во-первых, мне надо было предостеречь его, — повторил Равальяк. — Он недолжен умереть без предупреждения.
Д’Эпернон:
— Тщетные старания. Все предостерегают его понапрасну. Он сам этогохочет.
Равальяк:
— А затем спросить его, правда ли, что он намерен воевать против папы.
Д’Эпернон:
— Спроси его солдат, они только этого и ждут.
Равальяк:
— И, наконец, верно ли, что гугеноты собираются изрубить всех истинныхкатоликов.
Д’Эпернон:
— Отточи снова свой нож.
Равальяк, пылая жаждой деятельности:
— Сию минуту, высокочтимый господин. Распятие, которое я видел, повелело мнеэто.
Д’Эпернон:
— Стой! Куда ты? Сначала нужно, чтобы было объявлено регентство и чтобыкороновали королеву. Вспомни о королевстве. День после коронации — твой.
Равальяк:
— Как я не подумал об этом, когда все мои чувства и помыслы о королевстве!Да здравствует благочестивая регентша, смерть еретику, виновнику наших бед!
Они поочередно прибегали к тону посредственных актеров, обсуждающихгосударственное дело.
— У вас есть ватное сердце, храбрый Равальяк, с вами ничего не можетслучиться. Вы обессмертите свое имя и войдете в историю.
Жалкое чудовище познало наконец уважение, которого вследствие отталкивающейнаружности было всегда лишено. Сбылась его мечта! Вытянувшись во весь рост,Равальяк приветствовал собеседника поднятой рукой. Д’Эпернон попытался ответитьему тем же, но подагра, подагра…
Судейский писец переусердствовал, подражая их жестам, отчего у него на лицелопнул нарыв, и содержимое залило глаз. С проклятиями отправился он проводитьубийцу. Несмотря на своей злой недуг, он еще надеется пожить на свете. Аздоровенный малый скоро будет колесован.
Герцог Д’Эпернон подождал, пока они оба покинули дом. У него было горько надуше, по причине его ничтожной роли — нечем блеснуть перед всем миром, нельзяпокичиться смертью монарха, хотя бы и столь замечательного. Слава есть слава, ив историю попадает какой-то Равальяк. Кому будут известны прежние убийцы, тевосемнадцать или даже больше, чьи попытки не удались? Среди них были отважныесолдаты, были фанатики, не обладавшие робкой или лукавой совестью. Кто вспомнито склонных к мистике юношах, почти непорочных, которые думали, что убив его,они уступят свое место в аду большему грешнику. Все забыто, все затеряно,останется один лишь ничтожный хвастун, потому что он последний. Грязные дела,отжившие суеверия, последыш соединяет в себе накипь целого столетия пагубныхпривычек. Низок и бессмертен — вот каков последний.
Только доступ
Эскоман — дама легких нравов, целый год старалась спасти жизнь короляГенриха. Он много любил, его последний, ему неведомый друг — женщина, тожемного любившая.
Она оставалась белокурой, не без помощи искусства, ее прелести держалисьдовольно стойко. Некоторым юнцам она нравилась, ради нее они прибегали кростовщикам. Жить на средства несовершеннолетних нелегко. Она решилась сдаватьсвою квартиру для встреч других женщин с их случайными спутниками. Самоеоживление начиналось под утро, когда танцевальные и игорные залы закрывались ипо различным причинам парочки оставались без крова. Эскоман по большей частивозвращалась домой одна; если же ей удавалось привести с собой чету платныхгостей для своей собственной спальни, то сама она сидела это время с видомважной дамы у себя на кухне. Она ни на что не жаловалась. Она находила, чтожизнь, в общем, устроена правильно.
Иногда милость случая этим не ограничивалась. Кто-нибудь стучался у входнойдвери, когда уже светало. Эскоман кричала вниз, чтобы подождали. Поспешнобудила она своего жильца, занимавшего вторую спальню, чтобы он из постелиперекочевал на кухню. Человек, живший у нее в прошлом году, не заставлял себядолго просить. Он был уступчив, услужлив, больше читал, чем спал. Он брал ссобой свои книги. В то время как посетители пользовались его ложем, жилец былзанят серьезными вопросами. Присутствие особы женского пола с неприкрытымипрелестями не отвлекало его никогда. Все происходящее в ее квартире ничуть незанимало его. Опыт научил Эскоман различать притворное равнодушие отнастоящего; в его равнодушии она не сомневалась. Он был необычайно высок исилен; тем не менее эта порода более целомудренна, чем люди маленькие, хилые.Так как он не проявлял никакого любопытства к ее делам, она заинтересоваласьего делами.
Во время его отсутствия она обследовала предметы его прилежных занятий. Этобыли главным образом сочинения некоего Марианы из ордена Иисуса. Латыни она незнала; однажды, когда они оба очутились ночью на кухне, она стала задаватьосторожные вопросы. Он отвечал с готовностью; казалось, у него давно назрелапотребность высказаться. Во всем, что он читал, обсуждалось право на убийствотирана. Эскоман, со своей стороны, не была убеждена в этом праве и не верила,чтобы какой угодно благочестивый отец мог дать нам его. Тирана же она знала поимени; проповедники часто его называли. Египетский тиран — странным образомговорили они, хотя подразумевали короля Франции. Он же, напротив, показывалсвободомыслие, он не карал их. Эскоман стояла за свободу, так как и ее промыселтребовал свободы с большим основанием, казалось ей, чем ремесло злобствующихпроповедников или ораторов на перекрестках. Родственники легконравной дамы быликрестьяне. Одному из ее братьев король купил корову; двоюродному брату, которыйнекогда был ее женихом, он помог наличными деньгами.
Она считала короля хорошим. Но это не значило, что жилец ее плох. Ошибка егов том, что он принимает близко к сердцу чужие распри, словно они касаются егосамого, а не выходят далеко за пределы его заурядной личности. Легконравнаяособа тотчас же разгадала его и не раз пыталась обратить к женщинам, на беду —тщетно. Если бы его полнокровное тело было удовлетворено, она не сомневалась,что и разум его не замедлил бы отрешиться от вредоносных идей. Но он вместоэтого отказался от комнаты и пояснил почему. Он решил ехать к себе на родину,чтобы открыться святым отцам в своем сверхъестественном назначении. Пустьодобрят его намерение. Он нуждался в поддержке и доверился не только своейхозяйке. По всей округе на него указывали пальцем: этот убьет короля. Говорили,а сами пожимали плечами — почему именно он? Однако предпочитали толковать обэтом шепотом, потому что, кто знает, можно, чего доброго, самим впутаться.
Эскоман гордилась тем, что бывает в доме, который иногда посещает король: убогача Цамета. Тот охотно пользовался дамами легких нравов как украшением иприманкой своих игорных зал, когда там собиралось смешанное общество. Но стоилопоявиться важным господам, не говоря уж о его величестве, как особы вродеЭскоман удалялись с черного хода. Ей никогда и в голову не приходило предстатьперед королем. Зато она неутомимо, бесстрашно, невзирая ни на какую опасность,старалась приблизиться ко всем, кто помог бы ей спасти жизнь короля. Его жесамого она никогда не подкарауливала и никогда не направляла к нему ни одногоиз своих бесчисленных писем, так он был для нее свят.
Она открыла все, что знала, бывшему сапожнику, который по происхождению былей ровней. Цамет немедленно провел ее в уединенный покой, где некогда отдыхалаГабриель д’Эстре, отдыхала напоследок перед тем, как для нее наступили всеужасы конца. Сапожник и легконравная дама вместе повздыхали над участьюкороля.
— Вот пробил и его час, — шептал богач. Бедная женщина в мишурномстеклярусном платье пылала страстным упованием.
— Он узнает и примет меры. Только бы получить доступ к нему! Цамет, тыдолжен поговорить с ним.
— Эскоман, ты преувеличиваешь мое значение. Одно лишнее слово, и меня самогоотправят туда же.
— Цамет, чего ты боишься? Ведь он король, ты будешь под его защитой, еслискажешь ему, что объявился новый убийца.
— Эскоман, во-первых, король уж не таков, каким был раньше. Он оченьраздражителен, по причине тяжких забот. Прибавь к этому: он всегда хотел бытьлюбимым. Теперь его осаждает ненависть, я давно его знаю, жизнь под такимгнетом ненависти не может быть ему дорога.
— Цамет, я люблю его. Мы оба любим его. Всякий, кто знает, что объявилсяновый убийца, из любви скажет ему правду.
— Эскоман, много ли людей без утайки сообщили ему правду, после того как тыим открыла ее? А сами-то они разве нуждались в разоблачениях?
— Цамет, этого я от тебя не ожидала. Ты намекаешь, что королева знает обубийстве и тоже ответственна за него.
— Эскоман, замолчи, Христа ради; иначе мне придется для нашей общейбезопасности запереть тебя в самый глубокий подвал.
— Туда, Цамет, где твои мешки с золотом? Но там ли они еще? Многих изпрежних ценностей я не вижу у тебя в доме. Неужто ты уже готовишься кбегству?
— Эскоман, замечай только дозволенное, не слушай того, что запрещено.Королева не помнит себя от жажды мести, ибо ее Кончини был высечен королевскимисудьями и целый день просидел под стражей за свою наглость; король радуется.Это скрепляет его смертный приговор.
— Цамет, королеве сказала одна из ее прислужниц, что я должна сообщить ейнечто чрезвычайно важное для блага короля. Королева согласилась меня выслушать,как и следовало ожидать. Завтра она примет меня.
— Эскоман, королева сегодня отбыла в загородный замок.
— Цамет, не скажи это ты, я бы не поверила. Нет и нет, королева завтравернется. Я предложила ей перехватить письма, которые завтра будут отправлены вИспанию.
— Эскоман, сделай милость, извини меня. Я ничего не пожалею, если тысохранишь в тайне то, о чем говорилось в этой комнате.
— Цамет, твои деньги не дадут мне счастья. Тебе самому они не помогут.
— Эскоман, я с самого начала думаю об одной особе, которая выслушала бы