с дворянином за девушку. Теперь бы он этого не сделал. По приказанию короля онобъяснил, что в птичьей клетке сидит его родной брат, Жюль Симон. Тот всегдаприлежно возделывал землю, пока проказа не разъела ему рот и глаза его неперестали видеть.
— Вот до чего дошло? — промолвил Генрих. — Неужто кто-нибудь всегда долженобъедать вас? Раньше это был человек, который ел за шестерых. — Он подумал:«Если бы я спросил их, бывает ли у них по воскресеньям курица в горшке, онинепременно ответили бы: да. Ибо они хотят, чтобы я кормил их прокаженного». Онвелел своему первому камердинеру сосчитать, сколько у него денег под рукой.
— Семьдесят четыре экю, — сказал Д’Арманьяк, а Генрих:
— Отдай им эти деньги.
Тут все упали на колени, потрясенные щедрым даром, которого всякому хватилобы на целую жизнь: а назначение его было облегчить одному из них смерть. Самыйстарый — седые волосы падали на узловатые плечи, и с виду ему было летсемьдесят — король мысленно скинул двадцать — итак, этот пятидесятилетнийстарик из крестьян заговорил:
— Добрый государь наш король, однажды на охоте вы мимоездом увидели, что доммой вот-вот обвалится. Тогда вы велели починить его, тут же отсчитали тридцатьливров и еще сорок су за еду.
— Эге! — вскричал король. — Значит, я ел у тебя. В какой день и что?
— В воскресенье, курицу.
Генрих рассмеялся последним веселым смехом. Он кивает, собирается уйти, ноостанавливается на месте, занеся ногу на порог. Жестокое прощанье, безмерностьмук. Большой двор был оцеплен его жандармами. Их начальник подошел, доложил,что экипаж подан. Кавалеры, которым приказано сопутствовать ему, ждут.
«Что я приказал, кого призывал?» Однако он ничего не отменил. Господинд’Арманьяк попросил, молодцевато, как только мог:
— Сир! Возьмите меня с собой.
— Даже жандармов моих не возьму, — решил Генрих. — Что бы сказали моикрестьяне? Народ и я. А где же королева?
Он еще раз воротился в комнаты. Марии Медичи нигде не было видно.
Когда он уже собрался идти, какой-то однорукий офицер остановил его:
— Сир! Под Монмелианом в меня угодила пуля. Я уволен и обременен долгами, непозже как сегодня меня должны посадить в тюрьму. Избавьте вашего солдата отбеды и позора.
Король:
— Я уплачу ваши долги.
Офицер:
— Этого вы сделать не можете. Я прошу лишь сохранить мне свободу.
Король:
— Дружище, я присоединю твои долги к моим и заплачу за нас обоих.Д’Арманьяк, ступай на старый двор в финансовое ведомство, объяви им мою волю.Когда вернусь, я подпишу распоряжение.
Офицер:
— Сир! Тогда я буду уже под замком, и вам придется вызволять меня.
Король:
— Надо, чтобы вас не могли найти. Капитан, где вы, на ближайший час, будетесохранней всего?
Д’Арманьяк, очень тихо:
— В вашем экипаже, сир!
Король взглянул на него, побледнел, переступил с ноги на ногу и наконец:
— Вы поедете со мной, капитан!
Путь к пристани
По длинным галереям Луврского дворца пронесся отдаленный крик, в то времякак король со своим офицером шагал к выходу — вопль ужаса и радости, в немзвучало необузданное безумие и смятение души. Д’Арманьяк поспешил за королем,он решил, что это королева, наконец-то она объявилась. Генрих правильнораспознал голос: маркиза де Вернейль — тоже существовала некогда, и оченьосязаемо существовала; но теперь сохранилась лишь как голос.
По дороге короля останавливали еще не раз. Витри[120], капитан гвардейцев, настоятельно просил разрешениясопровождать его. По случаю предстоящего торжественного въезда королевы наулицах неслыханно много чужестранцев и неизвестных.
— Вы хотите подслужиться ко мне, — оборвал его король. — А самипредпочитаете быть с дамами.
На лестнице, ведущей от его кабинета к выходу, ему повстречались герцогиняде Меркер, маршал де Буа-Дофен[121], а такжеодин из его сыновей, герцог Анжуйский. Для каждого у него нашлись слова, но самон не сознавал, что говорит. Он думал: «Куда я, собственно? Зачем?»
Господину де Пралену, тоже капитану гвардейцев, который предложил охранятьего, он отвечал уже совсем неласково, зато удостоверился в присутствии своегооднорукого офицера. Тот был налицо и был неузнаваем — сосредоточенноевыражение, осанка боевая. Он понял. «А что было понимать?» — про себя спросилГенрих. Вид его спутников мог подействовать лишь успокоительно. Они ожидалиподле весьма вместительного экипажа и беседовали о погоде. Вот старые товарищиЛаварден и Роклор, в них нет фальши. Де ла Форс вчера сделан маршалом, он горитжеланием двинуться в поход за Пиренеи. Еще три дружественных фигуры, и,наконец, последний, д’Эпернон, лучше ему быть здесь, чем в другом месте.
По правую руку от себя король посадил д’Эпернона, Лавардена, Роклора, полевую — господ де Монбазона и де ла Форса; вместе с королем это составлялошесть человек, стиснутых на передней скамье объемистой колымаги, котораязатрещала и закачалась. Напротив оставалось место для двоих или троих. Третийпопытался сесть, то был однорукий офицер.
— Кто вы такой? — фыркнул маркиз де Мирбо и толкнул его в грудь.
— Сир! Будьте осторожны с неизвестным, — сказал Роклор.
Король собрался возразить, тут сосед его Монбазон протянул ему письмо, икто-то приказал трогать, возможно, другой его сосед, д’Эпернон. Когда лошадидернули, однорукий упал. Он поднялся, побежал вслед за экипажем. Наконец емуудалось вскочить на козлы. После этого король велел со всех сторон открытькожух экипажа. Он пояснил, что желает посмотреть, как украшен город для въездакоролевы. Однорукий офицер сидел, оборотясь к нему.
— Какое нынче число? — неожиданно спросил Генрих.
— Пятнадцатое, — ответил кто-то.
— Нет, четырнадцатое, — поправил другой.
«Между тринадцатым и четырнадцатым», — про себя припомнил Генрих. Много слугбежало рядом с неторопливым экипажем, меж тем как вровень с лошадьми ехаливерхом шталмейстеры. Один из них, вместо кучера, спросил, куда держатьпуть.
— Прямо по улицам, — приказал король. Всякий раз, как кучер просил точныхуказаний, король называл какое-нибудь здание, какую-нибудь церковь. МысленноГенрих наметил арсенал, но это он держит про себя. Иначе экипаж могутопередить.
Улица Де-ла-Ферронри узка, многолюдна и неудобна для экипажей, новолей-неволей приходится проезжать ее. Она служит продолжением улицыСент-Оноре. В том месте, где одна переходит в другую, Генрих заметил некоегогосподина де Монтиньи. Когда-то он признался этому заурядному придворномукавалеру, что хотел бы умереть. Признался, что рад бы уединиться, обрестиистинный покой души. Но тотчас спохватился и добавил: «У монархов на житейскомморе нет иной пристани, кроме могилы, и умирать им суждено в разгар трудов».Здесь, при въезде на улицу, которая недалеко от его пристани, он окликает:
— Ваш слуга, Монтиньи, ваш слуга!
Когда приблизилась королевская карета, улицу запрудила толпа, какую редкоможно было здесь увидеть. Люди оттесняли друг друга к стене монастыря Невинныхмладенцев, словно проход и без того не был загорожен лавками и будками уподножия стены. Все обнажили головы, глядели беспомощно, как потерянные, имолчали, молчали. Перед домом, где трактир под вывеской «Саламандра», произошелполный затор из-за двух фур, одной груженной сеном, а другой — вином. Кучерукареты пришлось почти без постороннего содействия одолеть преграду, большинствошталмейстеров и скороходов миновали ее, воспользовавшись проездом черезкладбище монастыря. Очень немногие из них помогли убрать фуры с дороги. Вот изадержка, более удобной не дождешься, если предположить, что кто-то от самогоЛуврского дворца следовал за экипажем и ждал благоприятного случая. Однорукийофицер на козлах сидит, оборотясь к королю, от него не ускользнет и волосок,если шевельнется, не то что человек.
Миновали. Фуры сдвинуты вправо; карета слева медленно объезжает их, чтобы незадеть. Король поднимает голову к одному из домов, восклицает что-то невнятно;кучер думает — чтобы он ехал осторожнее. Все сидящие в экипаже смотрят вверх.Над сводом прибита вывеска — увенчанное сердце пронзено стрелой.
Однорукий офицер спохватывается, он забылся на миг. Быть настороже следовалоему, держать наготове глаза и руку! Слишком поздно, сразу понимает он: ужесвершилось. Он спрыгивает наземь, хочет схватить убийцу. Того уже колотят полицу рукояткой шпаги. Герцог д’Эпернон кричит:
— Тише! Не приканчивайте убийцу короля.
Однорукий скован собственной яростью — значит, он оказался бесполезен,негодный страж, испытан и признан недостойным в единственный день своей жизни,который будет зачтен. К чему теперь слова, хотя он, в согласии с очевидностью исобственной совестью, мог бы свидетельствовать о том, что для всех пока ещезаслонено смятением и диким ужасом. Убийца выполз из-за экипажа, пока корольглядел вверх, туда, где увенчанное сердце пронзено стрелой. Вверх глядели все,кроме одного, герцога д’Эпернона, который ждал убийцу. Король, пока глаза егобыли подняты, обвивал рукой шею предателя, он дал ему прочесть письмо: этопозволяло герцогу поворачивать голову и следить, идет ли его пособник. Другойрукой король опирался на плечо господина де Монбазона. С этой стороны и нанесубийца свой удар; король сидел так, что сперва убийца легко ранил его.
Король снял руку с плеча господина де Монбазона.
— Я ранен, — сказал он и получил второй удар в грудь, которая была уже незащищена, а подставлена под нож. Это был верный, окончательный удар, он поразиллегкое и рассек аорту. Третий, запоздалый, попросту задел рукав господина деМонбазона. Тот в страхе спросил:
— Сир! Что такое?
Король, слабо, но явственно:
— Ничего! — И еще раз, последний: — Ничего. — Тут кровь хлынула у него изорта, и де ла Форс закричал:
— Сир! Молитесь Богу!
Все спутники короля, исключая де ла Форса, бросили его и внимание своеустремили на убийцу. Окровавленный нож у него вырвали, но он голыми руками,