орудиями неимоверной силы, оборонялся против клубка тел, которые наседали нанего, но повалить не могли. Слуги и некий господин де ла Пьер наконец одолелиего; тут подоспел Монтиньи, ваш слуга Монтиньи, ваш слуга; он посоветовалвременно поместить убийцу в близлежащем дворце Ретц. Вся свита вместе сомногими другими отправилась туда, конвоируя убийцу.
Маршал де ла Форс остался в экипаже один с умирающим королем. Покрыл егосвоим плащом, крикнул на всю улицу:
— Король только ранен!
Не ушел также господин де Гюрсон, он в первый миг рукояткой шпаги разбил носубийце. Де ла Форс поручил ему очистить улицу и повернуть лошадей. Стараниямидобровольных помощников это наконец удалось. Никто уже не теснился вокругэкипажа, из которого на землю капала кровь. Испуганные и пришибленные люди,давя друг друга, пятились к стене, под своды. Не было слышно ни единогозвука.
Де ла Форс велел поднять со всех сторон кожух экипажа. Он с Гюрсономсопровождали короля, который лежал распростертый, глаза сомкнуты, лицоподернуто желтизной. По улице Сент-Оноре везли они его назад, в его Луврскийдворец. Они с недавних пор были приближены к нему; свой последний долг передним они выполняют честно. Де ла Форс выкрикнул еще раз:
— Король только ранен, — а между тем изнутри кареты, по ее высоким подножкамна улицу стекает все больше крови.
Народ, это кровь твоего короля Генриха. А люди молчали, молчали. Каретазакачалась, заскрипела, поехала быстрее; позади нее оставался темный след. Напути ее умолкали свидетели воли небес и мирских свершений. Пока что они лишь сужасом и жалостью в душе воспринимали случившееся. Что будет дальше? Ничего неизвестно — если не считать одного-единичного происшествия.
Герцог д’Эпернон предоставил другим обезоруживать убийцу, резкие движения недля него. Возгласами он участвовал тоже, особенно настаивал, чтобыпоостереглись прежде времени приканчивать убийц короля. Когда последнегоуводили, д’Эпернон собрался заковылять следом. А ведь ватное сердце, вдругвспомнилось ему, должно было сделать нашего приятеля невидимым, как полагаетсяв таких случаях. Ватное сердце, подарок отцов иезуитов, со щепкой внутри, аможет, и без щепки, все равно — невидимым, этого он вправе был требовать. Нотеперь кончено. От короля мы избавились. Кончено. Тут он встретился лицом клицу с одноруким офицером; он сразу же понял, что очутился во власти врага.
На вид враг был неумолим. Во время рокового события он потерял шляпу, волосыего стоят седой щетиной. Ноздри неестественно раздуты, рот сведен судорогой,из-под нависших бровей холодным пламенем горит взор. Своей единственной рукойотставной капитан срывает шляпу с генерал-полковника. Скосив глаза, д’Эпернонуспел наскоро уяснить положение: от народа, сгрудившегося по краям улицы,хорошего ждать нечего. Тут плевок капитана щелкнул его по лицу, липкий комок,он пристал крепко.
Капитан, должно быть, курит трубку, слюна у него черная и вязкая, теперь онауже налипла у герцога д’Эпернона повсюду, на лбу, на веках, на щеках и губах.Единственный кулак капитана приставлен к подбородку мерзавца. Вот язык, которымс ним говорят, ни единого слова, но все понятно. Герцог д’Эпернон повинуетсяприказу, он плетется в направлении Луврского дворца, трудный путь, на землетемные следы. Их бы он предпочел обойти; кулак приказывает: шагай по ним! Этукровь ты должен унести на подошвах ног.
От стены, из-под сводов выскакивали фигуры, каждая по собственному почину, итоже потрясали стиснутыми кулаками. Д’Эпернон сперва пытался укрыть своеоплеванное лицо. Ему приказали, все так же безмолвно, выставить лицо напоругание. Под конец пути у него самого была одна мысль: выставить на поруганиевсего себя. Пусть двор признает его, пусть королева убежит от него. Король ужене дышит, однако он сулит своему предателю: ради этого он пробудится, радитого, чтобы поглядеть на него. Один, заклейменный безумием и предельнымпозором, другой, омраченный гневом, седовласый и суровый — так добрались они докараульни Лувра.
Солдаты выступили вперед, стукнули прикладами ружей оземь. Они хранилимолчание, подобно толпам на улицах, и у каждого был взгляд как у однорукогокапитана. Тот дошел до подножия парадной лестницы и отсюда продолжал следитьглазами за герцогом д’Эперноном, как он поднимался, закинув голову ипо-прежнему подставляя лицо к услугам всякого, кто хотел плюнуть в него. Послеэтого уволенный, обремененный долгами офицер отправился на старый двор, вфинансовое ведомство.
Он заявил, что король приказал составить распоряжение, которое собиралсяподписать, воротясь с прогулки. Писцы — до тех пор они только и знали, чтослоняться и шушукаться, — теперь вдруг всем скопом засуетились. Предложилипосетителю присесть. Послали рассыльного с бумагой. Заверили посетителя: ещеминутка, и долг его будет погашен. Он этому не верил, а ждал, что его арестуюти заточат пожизненно в глубокое подземелье, куда попадают не за долги. Однакоявился сам начальник ведомства. Отважный капитан заплатил сполна. Офицер,которого возлюбил наш король, свободен.
Seul Roi[*]
Генрих еще раз пришел в себя — вернее, тень былого сознания возвратилась кнему, когда его выносили из экипажа. Случилось это под лестницей, ведущей кпокоям королевы. Его тотчас попытались оживить вином. Господин де Серизи,лейтенант его гвардейцев, поддерживал ему голову, причем король несколько разподымал и опускал веки. Затем они остались сомкнутыми. Отдаленно и смутно,всякий раз как глаза его открывались, у него возникало воспоминание. Первое:«Арсенал, я собирался к Рони, меня не поняли».
Второе воспоминание, отдаленное и смутное: «Габриель, бесценнаяповелительница, твои уста вдыхают в меня твое дыхание. Не уходи». Третьевоспоминание гласило бы: «Мы не умрем». Но только это уж не та мысль, чтозародилась и сложилась у живого, дабы вселить в него мужество для настоящего ибудущих времен. Другой, не этот, угасающий, подумал так. И все же, когда втретий раз поднялись веки, в мозгу, за большими глазами, которые сейчасзакроются навсегда, последней мелькнула мысль: «Мы не умрем».
Тело отнесли в кабинет короля и положили на кровать. Комната вскореоказалась переполненной; многим лишь бегло удавалось взглянуть на окровавленнуюрубаху, восковой лоб, грудь, всю в кровоподтеках, сомкнутые глаза, раскрывшийсярот. Людям сказали, что король жив, и, так как никто здесь иначе и помыслить нежелал, это тело еще некоторое время оставалось королем. Подле трупа находилсяпервый врач, который тогда звался Пти, и архиепископ Амбренский, чей величавыйсобор расположен в Альпах. Не священник, а врач отважился обратиться кмертвецу, чтобы он просил Иисуса, сына Давидова, смилостивиться над ним.
Под конец тишина переполненной комнаты стала нестерпима, кто-то прикрылкоролю рот орденским крестом. Это было признание, что он уже не дышит.Движение прошло по сгрудившейся толпе, и она раздалась надвое. Когда МарияМедичи вбежала в комнату, зрелище останков было открыто ей.
— Король умер! Король умер! — закричала она без памяти. Канцлер, из числазаконоведов сурового склада, призвал к порядку ее величество.
— Короли не умирают во Франции, — заявил он и показал ей дофина, которогопривел с собой. — Король жив, мадам!
Она была разочарована и даже возмущена. Ее Кончини распахнул дверь к ней вспальню и крикнул:
— E ammazzato[*]. От него мыизбавились.
Дофин тотчас же покинул кабинет. Он, правда, поцеловал покойнику руку,поклонился и перекрестился, но все это наспех. Он не плакал, потому что матьего плакала. Каждый здесь в комнате был ненавистен ему: все они причастны кубийству. То, что ему пришлось увидеть и во что поверить, об этом его тревога,которую он сам считал ребяческой и недостойной, давно уже предупреждала его.«Мой всемилостивейший отец, исполните одну мою просьбу, мой глубокочтимый отец,вы оставите меня одного. Мой великий отец, у вас слабый сын».
К полуночи тело было облачено в белый шелк. На следующий день факультетпроизвел вскрытие и изъял внутренние органы, дабы они могли быть препровожденыв Сен-Дени. Сердце было обещано иезуитам. Однако обстоятельства и знаменияпоказали, что, на благо себе и другим, отцам лучше повременить.Набальзамированный труп был выставлен для прощания, этого избежать не могли;какой бы безумец согласился навлечь на себя подозрение, что этот труп — его рукдело. Опочивальня соединяет кабинет короля с большой галереей. Доступ в неебеспрепятственный, при условии, что входишь в Луврский дворец с улицы, будучисам улицей.
Воля короля Генриха властвует поныне. Народу открыт свободный вход и выходво все его высокоторжественные дни — когда он задает пир, или когда величиеявляет себя перед другом, недругом и иноземцем утверждает свой сан, или когдаГенрих одержал победу, одолел преграду. Возможно, здесь налицо все три случая.Столица его, во всяком случае, занимает его дом и опочивальню, где он лежит,открытый всем взорам, на кровати, затянутой сборчатой парчой. Кроватьпоставлена между двух окон, которые достигают до полу, внизу течет река.
Тело было выставлено до десятого июня, три недели, срок достаточный, чтобыогромные народные толпы успели нахлынуть из провинций. Его столица и егокоролевство занимают его дом, как свой собственный. Вплоть до самых отдаленныхзал расположились его присные. У его опустошенной оболочки стоят они накарауле, что не было им дозволено, что они упустили, пока он был с ними. Сущаяправда, что в ту пору народ короля Генриха заполнил Луврский дворец: двор былвытеснен, королева скрылась в местах более удаленных, чем те, где пребывалараньше, злоумышляя на его жизнь. Его солдаты стали сразу таким же народом, каквсе, они никого не охраняли и не защищали, кроме него. Но его-то уже нестало.
Любой из многих тысяч мог вскочить на стол и призвать к восстанию. Могвысказать то, что чувствовали все: наш король Генрих и мы были одно. Он правилвместе с нами, а мы через него. Он хотел, чтобы мы были лучше и чтобы нам было