лучше. Он был одной с нами крови, именно потому ее и пролили.
Но теперь его не стало. Когда в ту пору его народ тщетно караулил егоостанки, среди прочих его законоведы, его ремесленники, мореплаватели, борцы заверу, борцы за свободу — немного нужно было, чтобы дюжий крестьянин вскочил настол. Тот, например, что съел пол белого хлеба, а Генрих вторую половину, икружку вина они распили вместе. Но теперь его не стало, мы осиротели, мыпечалимся. В жизни народа всего привычнее печаль, за ней следом покорность — довосстаний далеко.
Прощание с телом покойного короля, захват дворца, который уже не принадлежитему, благополучно минует. Двор вздохнет свободно, после того как угрюмая толпаудалится вместе со своей грозной скорбью.
В последний день дофин Людовик, ныне король Тринадцатый этого имени, учинилвеликую досаду, за что его мать намерена больно наказать его, когда будетвосстановлен покой и порядок. Он, обычно такой робкий мальчик, самовольно исовсем один смешался с толпой, хотя от природы был склонен бояться и презиратьлюдей, все равно — поодиночке или в массе. На пороге комнаты, где покоятся прахи оболочка его отца, он опустился на колени, на коленях совершил весь путь донего и поцеловал пол у его ложа. Пол же был грязен от множества ног; такоеповедение явно противоречит склонностям нового короля. Одно лишь можетобъяснить его. Отец часто водил Людовика за руку: тут он делает это в последнийраз.
Герцог де Сюлли во многих возбуждал трепет, хотя сам он после смерти своегогосударя сперва испугался за свою безопасность: он слишком хорошо служилкоролю. Первый порыв страха заставил его тайком покинуть арсенал, он не хотелбыть выслеженным или узнанным. Когда же он всмотрелся на улицах в лица, вомножество лиц и все с одинаковым выражением, он встал во главе своей коннойгвардии. С ней он явился в Луврский дворец и напрямик пожелал видеть королеву,но получил правдоподобный ответ, что она нездорова и даже в беспамятстве.Этому он поверил, ибо из них двоих один лишь мог быть без страха и тревоги:либо он, либо она.
Впоследствии она ни разу открыто не преследовала его. Некоторое время онсохранял свою власть или внешнее подобие власти, чтобы великий король для видупродолжал жить в своем великом министре. Делалось это ради народа и егоугрожающей печали — пока не будут постепенно обессилены, а затем отправлены подомам оба — слуга короля и несчастный народ. Мария Медичи, едва стало возможно,предалась роскоши, праздничному упоению своей глупостью и блеском своегобесплодного владычества. Рубенсу, который живописал все это, было неприятно,что подобная фигура поневоле служит средоточием излюбленного им разгуланеземной чувственности.
Сердце короля Генриха прибыло наконец к тем, кому он обещал его. А до тогооно немало постранствовало, его показывали провинциям. Оно объезжало их, лежана коленях иезуитов. Глубоко сокрушенные народные толпы видели, как сердце егосамо приближалось к ним и вновь удалялось; незачем им идти в столицу, чтобывзять его. Все равно. Они никогда не забудут, что однажды у них был их король.Сердце его, помимо них, радело о многом — о собственном главенстве, о величииФранции и о всеобщем мире. Однако первыми были у него они, самыми близкими егосердцу, когда были бедны. В народной памяти единственный король.
Seul roi de qui le pauvre ait gardé la memoire.
Allocution d’Henri QuatrièmeRoi de France et de Navarre
On m’a conjuré, on a voulu s’inspirer de ma vie, fame de pouvoir me larendre. Je ne suis pas très sûr, moi-même, de desirer sonretour, et encore moins, de bien comprendre pourquoi j’ai dû accomplir madestinée. Au fond, notre passage sur la terre est marqué par despeines et des joies étrangères à notre raison, et parfoisau-dessous de nous mêmes. Nous ferions mieux, si nous pouvions nousregarder. Quant aux autres, ils m’ont assurément jugé sans me voir.Certain jour, jeune encore, quelqu’un, s’approchant par derrière, me fermales yeux de ses mains; a quoi je répondis que pour l’oser, il fallaitêtre ou grand ou fort téméraire.
Regardez moi dans les yeux. Je suis un homme comme vous; la mort n’y faitrien, ni les siècles qui nous séparent. Vous vous croyez de grandespersonnes, appartenant a une humanité de trois cents ans plusâgée que de mon vivant. Mais pour les morts, qu’ils soient mortsdepuis si longtemps ou seulement d’hier, la différence est minime. Sanscompter que les vivants de ce soir sont les morts de demain. Va, mon petitfrère d’un moment, tu me ressembles étrangement. N’as-tu pasessuyé les revers de la guerre, après en avoir connu la fortune? Etl’amour donc, ses luttes ahannantes suivies d’un bonheur impatient et d’undésespoir qui perdure. Je n’aurais pas fini poignardé si machère maîtresse avait vécu.
On dit cela, mais sait-on? J’ai fait un saut périlleux qui valait biences coups de poignard. Mon sort se décida au même instant quej’abjurai la Religion. Cependant, ce fut ma façon de servir la France. Parlà, souvent nos reniements équivalent à des actes, et nosfaiblesses peuvent nous tenir lieu de fermeté. La France m’est bienobligée, car j’ai bien travaillé pour elle. J’ai eu mes heures degrandeur. Mais qu’est-ce qu’être grand? Avoir la modestie de servir sessemblables tout en les dépassant. J’ai été prince du sang etpeuple. Ventre saint gris, il faut être l’un et l’autre, sous peine derester un mediocre amasseur d’inutiles deniers.
Je me risque bien loin, car enfin, mon Grand Dessein est de l’époque dema déchéance. Mais la déchéance n’est peut-être qu’unachèvement suprême et douloureux. Un roi qu’on a appelé grand,et sans doute ne croyait-on pas si bien dire, finit par entrevoir la Paixéternelle et une Societé des Dominations Chrétiennes. Par quoiil franchit les limites de sa puissance, et même de sa vie. La grandeur?Mais elle n’est pas d’ici, il faut avoir vécu et avoirtrépassé.
Un homme qui doit cesser de vivre, et qui le sent, met en chemin quandmême une postérité lointaine, abandonnant son oeuvre posthumeà la grâce de Dieu, qui est certaine, et au génie desiècles qui est hasardeux et qui est incomplet. Mon propre génie l’abien été. Je n’ai rien à vous reprocher, mes chers contemporainsde trois siècles en retard sur moi. J’ai connu l’un de ces siècles,et qui n’était plus le mien. Je lui étais supérieur, ce qui nem’empêchait pas d’être même alors un rescapé des tempsrévolus. Le suis-je encore, revenu parmi vous? Vous me reconnaîtriezplutôt, et je me mettrais à votre tête: tout serait arecommencer. Peut-être, pour une fois, ne succomberais-je pas. Ai-je ditque je ne désirais pas revivre? Mais je ne suis pas mort. Je vis, moi, etce n’est pas d’une manière surnaturelle. Vous me continuez.
Gardez tout votre courage, au milieu de l’affreuse mêlée oùtant de formidables ennemis vous menacent. Il est toujours des oppresseurs dupeuple, lesquels oncques n’aimai; à peine ont-ils changé de costume,mais point de figure. J’ai haï le roi d’Espagne, qui vous est connu sousd’autres noms. Il n’est pas près de renoncer à sa prétention desuborner l’Europe, et d’abord mon royaume de France. Or, cette France qui futmienne, en garde le souvenir; elle est toujours le poste avancé deslibertés humaines, qui sont liberté de conscience et liberté demanger à sa faim. Il n’y a que ce peuple qui, de par sa nature, sacheaussi bien parler que combattre. C’est, en somme, le pays où il у a leplus de bonté. Le monde ne peut être sauvé que par l’amour. Aune époque de faiblesse, on prend violence pour fermeté. Seuls lesforts peuvent se permettre de vous aimer, puisque aussi bien, vous le leurrendez difficile.
J’ai beaucoup aimé. Je me suis battu et j’ai trouvé les mots quisaisissent. Le français est ma langue d’inclination: même auxétrangers je rappellerai que l’humanité n’est pas faite pour abdiquerses rêves, qui ne sont que des realités mal connues. Le bonheurexiste. Satisfaction et abondance sont a portée de bras. Et on ne sauraitpoignarder les peuples. N’ayez pas peur des couteaux qu’on dépêchecontre vous. Je les ai vainement redoutés. Faites mieux que moi. J’ai tropattendu. Les revolutions ne viennent jamais a point nommé: c’est pourquoiil faut les poursuivre jusqu’au bout, et à force. J’ai hesité, tantpar humaine faiblesse que parce que je vous voyais déjà d’en haut,humains, mes amis.
Je ne regrette que mes commencements, quand je bataillais dans l’ignorancede tout ce qui devait, par la suite, m’advenir: grandeur et majesté, puistrahison amère, et la racine de mon coeur morte avant moi, qui ne rejeteraplus. Si je m’en croyais, je ne vous parlerais que de cliquetis d’armes, et decloches faisant un merveilleux bruit, sonnant l’alarme de toutes parts, lesvoix criant incessamment: Charge! charge! et tue! tue! J’ai failli êtretué trente fois à ce bordel. Dieu est ma garde.
Et voyez le vieil homme qui n’a eu aucune peine à vous apparaître,quelqu’un m’ayant appelé.
En guise de rideau, le nuage d’or se referme sur le roi.
Обращение Генриха Четвертого,Короля Франции и Наварры,
Меня призвали, чтобы вдохновиться примером моей жизни, не будучи в силахвернуть мне эту жизнь. Я и сам не уверен, хочу ли я ее возврата, и еще меньшепонимаю, почему мне пришлось принять такую судьбу. В сущности, земной наш путьотмечен горестями и радостями, неподвластными нашему разуму и нередконедостойными нас. Мы поступали бы лучше, если бы смотрели на себя со стороны.А вот другие, те, без сомнения, судили обо мне, не видя меня. Однажды, в годыюности, кто-то, подойдя сзади, прикрыл мне глаза руками; я тогда сказал, чтоотважиться на это мог только великий человек или большой смельчак.
Посмотрите мне в глаза. Я человек, подобный вам: смерть тут ни при чем и нипри чем века, разделяющие нас. Вы мните себя взрослыми людьми, потому что ваше