хозяйстве и о соседских пересудах. С любым своим подданным, с мантскимипекарями, с рыцарем пулярки он вел бы такие же разговоры. Затем он и егообер-шталмейстер сели на коней. Но он выдернул ногу из стремени, подошел кГабриели д’Эстре и заговорил торопливо, а в глазах его было столько жизни иума, что это должно было поразить ее, — ничего подобного она еще не видала.
— Я вернусь, — сказал он. — Прекрасная любовь моя, — сказал он. Вскочил вседло и помчался, не оборачиваясь.
Когда всадники скрылись между деревьями, Диана спросила сестру, о чем с нейпотихоньку говорил король. Габриель повторила его слова.
— Как! — закричала Диана. — И ты спокойна? Пойми же, что это такое! Это самосчастье. Все мы станем богаты и могущественны.
— Из-за нескольких слов, которые он бросил на ветер.
— Он сказал их тебе, все равно — стоишь ты этого или нет, и другая не скороуслышит их от него, хотя по меньшей мере двадцать восемь слышали их раньше.Обе мы не дурочки и отлично заметили, как он закусил удила.
— Своими испорченными желтыми зубами, — подхватила Габриель.
— Ты смеешь так говорить о зубах короля! — Диана задыхалась отвозмущения.
— Оставь меня в покое, — заявила Габриель. — Он просто-напросто старик.
— Мне жаль тебя, — сказала сестра. — Ему нет еще сорока лет, и притом онзакаленный солдат. А фигура у него какая упругая и крепкая в бедрах!
— Лицо точно прокопченное, и морщинок не сосчитать, — заметила женщина,покорившая короля.
— Заставь любого кавалера провести всю жизнь в походах, ему будет не дотого, чтобы ровно постригать бороду.
— Седую бороду, — подхватила Габриель. Сестра ее закричала, рассвирепев:
— Ну, так если желаешь знать — у него была плохо вымыта шея.
— Думаешь, я этого не заметила? — небрежно спросила Габриель. Та совсемвышла из себя:
— Именно потому я нынче же вечером легла бы с ним в постель. Ведь тольковеликий победитель и прославленный герой может разрешить себе такиепричуды.
— Я стою за приличия. Меня не трогает поклонение короля Франции, раз у негопотертый колет и потрепанная шляпа.
С этим Габриель удалилась. Диана крикнула ей вслед, голос ее звучалвизгливее обычного:
— А твой-то долговязый фат! Завитой! Раздушенный!
Габриель сказала, обернувшись:
— Кстати, ты мне напомнила. От короля дурно пахло.
Ночной путь
Пока король и его спутник ехали по холмам и грядам многоцветной листвы, небоеще алело вечерней зарей. Теперь перед ними был черный лес. Король придержалконя и поглядел на замок, реющий над верхушками дерев. Отблеск уходящего днямягко окрашивал высокие кровли. Раньше они ярко сверкали и сулили — что именно?«Мне стало страшно. Это неизбежно и привычно; перед битвой у меня всегда такбывало на душе. Но мне кажется, что на сей раз я буду побежден и попаду вплен».
Сначала все провидишь ясно, чтоб тотчас все забыть в чаду восторга. «Мойудел на сей раз — терпение, — думал Генрих. — Придется многое сносить и намногое закрывать глаза, ибо на нас лежит печать пережитого и с первого взглядамы понравиться не можем. А это все решает. До всего того, что выпало на моюдолю, до горестей, до трудов, в семнадцать лет знавал я дочку садовникаФлеретту. Ясное утро, блестит роса. Я взял ее и любил ее, наша ночь была полнавосторгов; я не выпускаю ее руки, наши лица отражаются в колодце; но какотражение в воде, так же быстро исчезла любовь, я кивнул ей издали, и мойконный отряд увлек меня. А тут — черный лес».
Он въехал в чащу. Бельгард давно опередил его, Генрих, углубившись в себя,пустил лошадь шагом. «Мне долго придется осаждать ее, — говорил он, — обычноосаду снимают, когда потеряно много времени и людей. Но эту осаду ты неснимешь, дружище, здесь предел твоей свободе, скорее сам ты истечешь кровью».Он вздрогнул, придержал коня, всмотрелся в темноту, привычным взглядомпостепенно проник в нее. Это дело не шуточное, и нужно, чтобы оно принеслосчастье! Он упомянул о счастье, и оно предстало перед ним: сильнее забилось егосердце, беззаботней стала голова, и он подумал, что старость — пустоезаблуждение, она приходит лишь тогда, когда мы поддаемся ей.
«Я хочу быть счастлив, хочу вновь пережить свои семнадцать лет и посулысчастья, которому сейчас имя Габриель. Осуществи их сам! Выбора нет, стыд непоможет, усталость недопустима. Борись! Будь вновь королем Наваррским,маленьким человеком перед лицом великих опасностей. Они его не сразили, и дажеэта не сразит».
Выпрямившись, чтобы перевести дух, он заметил вдали неподвижную фигурувсадника. Прямая дорога тянулась куда-то вдаль, ветви дерев осеняли ее; и всеже Генриху видна была среди листвы и теней уменьшенная далью статуя, застывшаяв ожидании. «Вот кого она любит! Это истина, и я склоняюсь перед истиной. Ноесли бы он любил ее, он бы тут же, сейчас же вонзил мне в грудь кинжал. А невонзит, тогда я возьму верх, потому что я король. Он красив и молод: убей меня,Блеклый Лист, иначе ты потеряешь возлюбленную. Не всегда я буду в ее глазахстар и некрасив, об этом я позабочусь, Блеклый Лист. Борода у меня седая, нобез причины, ибо сам я молод, как никто. Она узнает, что я молод, чего бы мнеэто ни стоило; и пусть мне придется дарить, дарить непрерывно, и притворятьсяслепым, и домогаться, молить, унижаться: в конце концов она перестанет любитьтебя, Блеклый Лист. И будет любить меня, меня будет любить».
Вот он поравнялся с тем. Поставил рядом коня, склонился к лицусоперника.
— Бельгард! Очнись! Что ты намерен делать?
— Сир! Сопровождать вас, как только вам не захочется больше быть одному.
Генрих был изумлен, услыша учтивый, спокойный голос. «Как? Буря его некоснулась, только меня она потрясла? Хотя бы показал недоверие, этого я вправетребовать».
— Я старею, — сказал король, когда они тронулись дальше. — Это заметно потому, как меня стали принимать женщины. Поверишь ли, одна оставила меня застолом, накрытым для двадцати несуществующих гостей, а сама выскользнула издому и уехала. Тут поневоле оглянешься на себя; вот и сегодня то же самое.Можешь быть доволен. Ты ведь доволен? — повторил король, так как ответа непоследовало. Свидетельство ревности! Король торжествовал. — Ты ведь этогохотел, Блеклый Лист. Тебе не терпелось, чтобы я увидал твою возлюбленную, тыготов был показать мне ее купающейся. Она и в самом деле вся белая и розовая,как ты говорил. Скорее белая, чем розовая, совершенно верно. Никогда еще невидел я такой сверкающей белизны и никогда еще ничей облик не сулил мне столькосчастья. Как жаль, что я стар.
Последнее было сказано с подлинной грустью или с очень искуснымпритворством. Бельгард, слушая, все сильнее убеждался в собственном счастье,ибо его счастье было действительностью, а не пустыми посулами.
— Вы правы, я счастлив, — крикнул он вверх, безмолвным вершинам. И тут женачал вполголоса: — У меня прекраснейшая в мире подруга, я обер-шталмейстерФранции, хорош собой, мне тридцать лет, и вечер такой тихий. Я удостоен честиехать рядом с королем. Сир! Вам хотелось бы отнять у меня мою прекраснуюподругу, для вашего дворянина это была бы величайшая честь. Но Габриель д’Эстрелюбит меня, и вы были бы обмануты.
— Ты будешь забыт, — так же тихо ответил Генрих.
— И все-таки останусь для нее первым, — сказал Бельгард. — Еще при прежнемдворе, когда ей было шестнадцать лет, мы влюбились друг в друга. Покойныйкороль приказывал, чтобы мы танцевали вместе и были одеты в одинаковые цвета.Мы хорошо поступили, что устояли тогда против взаимного влечения. Хоть я и некоснулся ее, она была предназначена мне, а не кардиналу Гизу и не герцогу деЛонгвилю[25]. Бегство короля из Парижаразлучило нас на три года, и только по чистой случайности мы снова встретилисьздесь. Но разве бывают такие случайности?
Высокопарно свыше меры — хотелось крикнуть Генриху. Длинно и высокопарносвыше меры, однако он не вымолвил ни слова. А Бельгард, чем темнее становилсялес, тем беззаветнее погружался в тихое опьянение своим счастьем.
— Мне сказали: она в Кэвре. Я скачу туда, и кто встречается мне в зале? Мысмотрим друг на друга, и сразу все решено. Она ждала меня три года, я осталсядля нее первым. Тетка надзирала за ней, я заплатил тетке, и дверь комнаты небыла заперта в ту ночь. Лестница внутри одной из ажурных башенок ведет вбоковое крыло, и там я спал с ней, — закончил Бельгард, сам отрезвел от этогослова, умолк и, наверно, крепко сжал губы.
— И это все? — спросил Генрих довольно уныло, хотя на самом деле оченьзабавно, когда платят тетке и спят с племянницей.
— Я сказал слишком много, — заметил любовник Габриели. То же почувствовал иГенрих; ему было стыдно, что он все это слышал. Задушевные признания того, когоя собираюсь обокрасть, вызывают во мне стыд. Он уже забыл, что недавно, вминуту прозрения, готов был пойти на любые унижения, на добровольную слепоту идаже на позор, лишь бы добиться своего.
Вскоре всадники выбрались на просеку, ту самую, откуда началось ихприключение; сюда падал лунный свет. Каждый из них сразу заметил, что другойбледен и сосредоточен; и тут, в этом глубоком уединении, Бельгард вдругзаговорил, как истый царедворец.
— Сир! — умоляюще сказал он. — Не требуйте, чтобы я кичился своеймолодостью. Счастливый король молод и в сорок лет. Я же счастлив сегодня, бытьможет, последний день.
— Какой ты желтый, Блеклый Лист. Даже лунный свет не скрадывает твоейжелтизны. Кроме молодости, здоровье тоже чего-нибудь стоит. Тебе следуетпоехать на воды, Блеклый Лист.
Прелестная Габриель
На каждом шагу, всегда и неизменно Генриху приходится остерегаться врагов.Вот между двумя вражескими полками крадется крестьянин. С мешком соломы наголове проходит он четыре мили лесом, добирается до замка Кэвр и через мост водвор — тут его окликает служанка.
— Эй, старик! Кухня с той стороны. — Ей что-то суют в руку, она изумленнорассматривает полученное и, наконец, исполняет то, что ей приказывают шепотом.