она поворачивала шею, получалось совсем как у Габриели, жест был, бесспорно,родственный, хотя грация тут превращалась в гримасу, а восторг — в омерзение.Одно вообще так близко к другому.
Привлеченные едой гости забыли робость, протиснулись на середину и сталишумно спорить из-за мест. Знатнейшие стремились, через приближенных короля,представиться ему и заверить его в своей преданности, что не мешало сделать,ибо совсем еще недавно они сражались против него. Хотя это была для него чистаяприбыль, он отвечал просто, что каждый настоящий француз признает его и служитему, впрочем подолгу он не задерживался ни с кем и вступил в беседу лишь сгерцогом де Лонгвилем. Это второй поклонник Габриели; она колебалась, бытьможет, она и теперь еще не знает, который из двух: он или Блеклый Лист. Так вотони каковы! У этого волосы искусственно обесцвечены, а лицо девическое, какиебыли в моде при прошлом дворе. Однако он храбр, у одной дамы убил ворвавшегосяв спальню супруга, хотя сам был в рубашке.
— Расскажи об этом, Лонгвиль! — Король втягивает его в разговор, Габриельд’Эстре обиженно удаляется. Впрочем, она могла отговориться тем, что ее увлеклатолпа, движущаяся по зале: люди, которые жаждут увидать короля или поживитьсячем-нибудь съестным. Все это суетится, сильно потеет, скверно пахнет, надтолпой колышутся перья, а шеи, возвышающиеся над остальными, несут накрахмальных брыжах головы, которые как будто самостоятельно парят по зале.
Короля самого подхватило и понесло к другому концу залы: цепь дюжих слуготгораживала этот угол. Там хозяйка ждала короля, подняв жезл, словно завлекаяего с помощью волшебства. Короля посадили за отдельный стол, господа д’Эстре,де Сурди и де Шеверни стоя прислуживали ему: один подносил вино и дыню,второй — жирного карпа, третий — паштет из дичи, сплошь начиненный трюфелями.На короля вдруг напал сильнейший голод, однако он приказал сперва, чтобыГабриель д’Эстре села рядом с ним. Ее не могли отыскать. Вместо нее папашад’Эстре нагнулся над королем, которому как раз наливал вино, и произнес внепритворном гневе, так что лысина его побагровела:
— Сир! Мой дом — это непотребный вертеп. Если бы я задумал ночью пройтись поспальням моего замка, дабы отомстить за честь семьи, от моего семейства неосталось бы и следа. Что пользы мне в его гибели? Только и утешения что отпрелюбодейной четы в Иссуаре.
Он подразумевал свою жену и маркиза д’Алегра. Король спросил честногомалого, почему именно они служат ему утешением. Господин д’Эстре отвечал, чтомаркиз д’Алегр пользуется всеобщей ненавистью в подвластном ему городе, которыйему приходится разорять ради мадам д’Эстре и ее ненасытных потребностей. Нетсомнения, что это кончится большой бедой… Но тут настала очередь жирного карпа.Господин де Сурди, на обязанности которого лежало поднести его королю, отнюдьне упоминал о семейных бедах, несмотря на ветвистые рога, явственно украшавшиеего лоб. Нет, он пекся единственно о городе и департаменте Шартр. Первым он самуправлял некогда, во втором был господином друг его Шеверни, пока обоих их непрогнали вследствие усилившегося беззакония и ущербности королевской власти. Помнению карпа, ибо господин де Сурди был схож с ним, нужно брать не Руан, анепременно Шартр. Непременно, подтвердил бывший канцлер, который сменил карпа иподнес королю паштет из куропатки, сплошь начиненный трюфелями. Этот тощийдворянин показал необычайную сноровку не только в роли лакея, но и вразгадывании королевских намерений и вкусов.
— Сир! — проговорил он вдумчиво и проникновенно. — Вы могли бы принудитьсвой город Руан к сдаче, чем бы сразу закрепили за собой свою провинциюНормандию. Однако это стоило бы большого кровопролития. Ваше величество самивысказывались, что вы с прискорбием душевным видите тела подданных своих,устилающие поля сражений, и где вы выигрываете, там же и теряете. А ведь высшеедолжностное лицо, известное всему департаменту, без труда могло бы подчинитьвам Шартр путем мирного соглашения. — Вот как он угадывал желания короля, и ктому же в голосе его было столько благородства.
Подошла очередь мадам де Сурди; по мановению ее жезла появилась большаязакрытая миска, и когда серебряную крышку подняли, обнаружилась живая статуэткаАмура, коварного ребенка, — один пальчик приложен к губам, в кудрях розы, вколчане полно стрел. Пока все любовались миловидным стрелком и по зале шли охии ахи, мадам де Сурди, — сама рыжая, а перья желтые и зеленые, — подняла передкоролем жезл и спросила:
— Опустить мне его? Шартр господину де Сурди, а господину де Шеверникоролевскую печать.
Веки короля шевельнулись еле заметно, но мадам де Сурди следила зорко. Онаопустила жезл, и за столом возле короля, совсем рядом с ним, очутиласьпрелестная Габриель.
Долина Иосафата
К востоку от города Иерусалима, в сторону, противоположную Средиземномуморю, но невдалеке от Мертвого моря, лежит Долина Иосафата. Это впадина междугородской стеной, кольцом окружающей город, и горой Елеонской. Нам знакомастрана, нам знакома долина и слишком хорошо известен Гефсиманский[26] сад. Благочестивейшие люди желают бытьпохороненными только в Долине Иосафата, ибо трубный глас воскрешения иСтрашного суда, когда прозвучит, прежде всего будет услышан там. А здесь,внизу, меж дерев сада, именно здесь был искушаем наш Господь. Иуда собираетсяего предать, что не укрылось от него, ибо великое тяготение людей отпасть отБога открывается ему через собственную слабость. Ему не хочется умирать, и вГефсиманском саду, с каплями смертного пота на челе, он говорит Богу: «ОтчеМой! Если не может чаша сия миновать Меня, чтобы мне не пить ее, да будет воляТвоя».
Долина Иосафата, так именовался королевский лагерь под Шартром, и однажды,когда король весь в грязи вылез из траншей, кого несли к нему навстречу?Генрих побежал, как мальчик, чтобы подать руку своей Габриели и помочь ей выйтииз носилок: при этом он чуть не забыл госпожу де Сурди; а затем повел обеих дамв Иосафатскую долину. Габриель красовалась в зеленом бархатном платье, котороетак шло к ее золотистым волосам: в туфельках из красного сафьяна ступала она погрязи, но при этом улыбалась победоносно. Длинное здание гостиницы былоотведено возлюбленной короля; без долгих проволочек она в ту же ночь принялатам того, кто столь сильно желал ее.
Она поступила так по совету своей многоопытной тетки де Сурди, сказавшей ей,что она не пожалеет об этом, что король из тех, кто платит и потом, и что потомего влюбленность даже возрастет. Эта премудрая истина оправдалась, и первый,кто извлек из нее выгоду, была сама госпожа де Сурди, так как старый друг ееШеверни получил от короля печать и стал именоваться «господином канцлером».Длительное несчастье делает недоверчивым. Когда тощий дворянин, приспешникпокойной Екатерины Медичи, вдохновительницы Варфоломеевской ночи, вошел вкомнату к королю-протестанту, каково ему было? Пот выступил у него на лбу, ибоон не сомневался, что над ним решили поиздеваться и вскоре его потихонькууберут. Так принято было поступать в его время.
У окна подле короля стоял только его первый камердинер, господин д’Арманьяк,седой человек. Он все долгие годы сопровождал своего господина повсюду — вплен, на свободу, переживал с ним смертельные опасности и счастливые дни. Онспасал ему жизнь, добывал для него ломоть хлеба и отвращал беды, когда онигрозили ему от мужчин. От женщин он никогда не предостерегал его, потому что исам, как его господин, не ожидал от женщин ничего дурного, разве только отуродливых. А госпожу Сурди д’Арманьяк находил красивой, потому что у нее былирыжие волосы и дерзкие голубые глаза, которые неминуемо должны привести ввосторг галантного кавалера с юга. Поэтому он заранее был на стороне господинаде Шеверни и старался по мере сил, чтобы друг госпожи де Сурди встретил укороля хороший прием. По едва заметному знаку д’Арманьяк взял со стола печать иключи и торжественно, как при официальной церемонии, вручил их королю, и тотпоневоле подчинился тону, заданному первым камердинером, обнял господинаканцлера, высказал ему свое благоволение и простил прежние грехи.
— Отныне, — так сказал король, обернувшись в глубь комнаты, — оружие,которое представляет собой эта печать, будет направлено господином канцлером непротив меня, а против моих врагов.
Шеверни, хоть и видавший виды, тут онемел от изумления. В глубине комнатыслышен был шепот, ропот и, если верить ушам, звон оружия. То были протестанты,и недовольство их относилось не только к этой сцене: пребывание обеих дам вИосафатском лагере не нравилось им. Их злило, что из-за дам, вместо завоеванияважного пункта, Руана, зря тратится время на осаду Шартра. Они боялись ещебольших бед от новой страсти короля, ибо на стойкость его в вере уже ненадеялись.
Благополучно ускользнув из этой комнаты страхов, господин де Шеверни сперваникак не мог опомниться, но приятельница его де Сурди разъяснила ему, на чьейстороне сила в долине Иосафата. Во всяком случае, не на стороне пасторов.Однако оба сошлись на том, что Габриель должна держать у себя в услужении однихпротестантов. Сама она тоже поняла, что это полезно. Впрочем, онапреимущественно танцевала. Каждый вечер в Иосафате пировали и танцевали, тобыла весьма веселая осада. Когда все ложились спать, король, взяв сотню конных,отправлялся дозором. Ночь его была коротка, солнце заставало его за работой, аднем он охотился — и все оттого, что эта возлюбленная своим присутствием лишалаего покоя, как ни одна до нее, и небывалым образом подхлестывала его силу иэнергию. Тем более раздражало его, что осажденный город не желал покориться.Габриель д’Эстре, он знал отлично, послушалась практических советов, а невелений сердца, когда отдалась ему.
Генрих поклялся изменить это; у женщин бывают разные соображения, расчет неисключает у них чувства. «В сорок лет мы это знаем. В двадцать мы вряд липольстились бы на возлюбленную, которая тащит за собой целый обознепристроенных дворян. Никогда бы мы не поверили, что способны взять на себя