рукава рясы глядел нож. Миг — и он очутился позади своего провожатого, схватилего за обе руки. Монах не шелохнулся, хотя был рослый и дюжий. Генрих недолгоглядел сверху на свою столицу; спускаясь по лестнице, он пропустил ненадежногопроводника вперед, сам же шел, отставая на две ступени. Внизу он встретилсвоего маршала Бирона.
— Сир, — сказал Бирон, — ваш монах выскочил из двери и удрал.
В это мгновение раздался радостный вопль парижан, прибыл их полководецМайенн, собственной персоной, они угощали его солдат на улицах. На следующийдень король привел свое войско в боевую готовность и дал врагу три часа срокуна то, чтоб выйти в открытое поле. Тщетно, — Майенн был осторожен; тогда корольотошел. По пути он занимал крепости, но некоторые его полки, не получаяжалованья, разбрелись. С оставшимися король поскакал в свой город Тур, чтобыпринять там послов Венеции. Молва не обманула: старая республика издалека слаласвои корабли. Послы высадились на берег, и пока король покорял мелкие города,они не спеша следовали в глубь страны на север, дабы воздать ему почести.
Сказка
Он изо дня в день слышал об их приближении, волновался и потомупосмеивался.
— Дождь! У волхвов подмокнет ладан.
А самому было страшно, что Лига возьмет их в плен и перехватит у него,прежде чем они прибудут на место со всей великой помпой и громкой хвалой,которой собирались почтить его. Когда они были еще в нескольких днях пути отЛуары, он выслал им навстречу многочисленный отряд, якобы в виде почетногоконвоя, но на деле с более серьезной целью. После этого он стал ждать их всвоем Турском замке, и ждал долго. В пути один из престарелых венецианскихвельмож захворал.
— Да, республика весьма стара, — сказал Генрих своему дипломату, Филиппу дюПлесси-Морнею.
— Старейшая в Европе, сир. Она была в числе могущественнейших, теперь же онанаиопытнейшая. Кто говорит «опыт», обычно не понимает, что под этимподразумевается упадок. Тем, что едут сюда, известно и это. Так вникните же впроисходящее! Это мудрейшая республика, главная ее забота в том, чтобы сдостоинством нести старческие немощи и отодвигать конец, она держит лучшихнаблюдателей при всех дворах и упорно читает, читает донесения: вдруг онавстрепенулась, она действует, Венеция бросает вызов всемирной державе, онавоздает почести вам, после вашей победы над всемирной державой. Как же велика,значит, ваша победа!
— Я поразмыслил над своей победой. Победа, господин де Морней, — началГенрих, запнулся и, прежде чем продолжать, быстро прошелся взад и вперед покаменной зале Турского замка.
Товарищ его юношеских лет следил за ним глазами и в который раз решал, чтоправильно выбрал себе государя. Этот одному только Богу воздает хвалу за своюпобеду! Непреклонный протестант снял шляпу при этой мысли. Так стоял он,сорокалетний человек в темной одежде; шею, по обычаю его единоверцев, окружалскромный белый отложной воротник, нижняя часть лица у него была сократовская,лоб высокий, необыкновенно гладкий и восприимчивый ко всяческому свету.
— Морней! — Генрих остановился перед ним. — Победа стала не та, что прежде.Оба мы знавали ее иной.
— Сир! — возразил посол ясно и невозмутимо. — В прежнем вашем звании короляНаваррского вы вразумили несколько злонравных городов, которые были непокорнывам. Десять лет трудов и усилий — и в итоге одно значительное сражение; послеэтого крылатая молва — Фама достаточно прославила вас, чтобы вы сделалисьнаследником французской короны. Король Франции, каковым вы стали теперь, будетменее кропотливо бороться, более величаво побеждать, и молве придется в егочесть живее взмахивать крылами.
— Если бы разница была только в этом! Морней, после той моей победы, радикоторой венецианцы едут сюда, я осадил Париж и ушел ни с чем. Разве венецианцыэтого не знают?
— До Венеции далеко, и они уже были в пути.
— Они могли воротиться. Ведь они люди умные. Им ли не понять, что значит,когда королю приходится осаждать собственную столицу, и притом тщетно.Поубивал, пограбил — и ушел, заглянув с колокольни в город и испугавшиськакого-то монаха.
— Превратности военной удачи, сир.
— Так мы это объясняем. Но что это на самом деле? В то время как я охранялодни ворота, Майенн вступил в другие. Переправился через мост, который по моемуприказу должны были снести, но не снесли. Вот что такое военная удача. У меняесть подозрение: когда побеждаю я, о ней можно сказать то же самое.
— Дело рук человеческих, сир.
— Все равно, есть же полководцы… — Генрих осекся, он вспомнил полководца поимени Парма[1], как гласит молва о егомастерстве, тот не полагался на военную удачу и не отговаривался тем, что вседело рук человеческих. — Морней! — воскликнул Генрих и встряхнул своегосоветчика. — Ответь мне! Могу я побеждать? Мое призвание — спасти этокоролевство; но спокойнее был мой дух, когда никто еще не ехал сюда воздаватьмне почести прежде времени.
— Венеции угодно считать, что вы победили, сир. Она не вернула бы своихпослов, даже если бы ваше войско пришло в полное расстройство.
Генрих сказал:
— Итак, мне дано познать, что слава — одно недоразумение. Я заслужил ее, анагражден ею все-таки незаслуженно.
И тут же выражение лица его изменилось, он повернулся на каблуках и весьмаигриво принял тех господ, что как раз входили к нему. То были лучшие егосподвижники, нарядившиеся в новое платье.
— Молодец, де Ла Ну! — вскричал Генрих. — Рука железная, а переплыл реку!Молодец, Рони! На вас драгоценности из хорошего дома, хоть и не из вашегособственного, а уж сколько денег нашли и забрали вы в парижских предместьях!Не сделать ли мне вас своим министром финансов, вместо толстяка д’О?
Он огляделся, ему показалось, что они мало смеются.
— Ничего я так не боюсь, как людей невеселых. Это люди неверные.
Те молчали. Он по очереди всматривался в каждого, пока не угадал всего. Тутему кивнул его верный д’Обинье, сперва товарищ по плену, затем боевой соратник,неизменно смелый, неизменно праведный и в стихах и в делах. Этот испытанныйдруг кивнул и сказал:
— Сир! Так и есть. Насквозь промокший гонец прибыл, как раз когда мы ужеприоделись для приема.
Страх охватил Генриха. Он дал ему утихнуть. Только вполне овладев голосом,он весело ответил старому другу:
— Что поделаешь, Агриппа, военная удача переменчива. Послы воротились. Ноони еще передумают, ибо скоро я дам новое сражение.
За дверьми послышался сильный шум. Они распахнулись; между двух стражейпоявился, запыхавшись, не в силах вымолвить ни слова, насквозь промокший гонец.Его усадили и дали ему напиться.
— Это уже другой, — заметил Агриппа д’Обинье.
Наконец тот заговорил:
— Через полчаса послы будут здесь.
Генрих как услышал — схватился за сердце.
— Теперь я заставлю их ждать до завтра. — И вслед за тем поспешноудалился.
За ночь свершилось чудо, и ноябрь превратился в май. С юга повеял теплыйветер, разогнал все тучи, небо простерлось светло и широко над парком Турскогозамка, над рекой, медленно и вольно протекавшей вдоль полей, посредикоролевства. Стройные березы стояли почти оголенные; из замка видно было, какпричаливают корабли, на которых переправлялись послы. Их поселили в загородныхдомах на том берегу. У окон первого этажа, вровень с землей, расположился двор,кавалеры и дамы, разряженные так богато, как только могли или считалиподобающим. Роклор оказался всех изящней. У Агриппы были самые большие перья,Фронтенак соревновался с Рони. У последнего на шляпе и воротнике было большедрагоценностей, чем на платьях дам. Но лицо его, молодое и гладкое, выражало туже умную сосредоточенность, что и обычно. Появилась сестра короля, сразу жепоказав себя прекраснейшей из дам. На высоком воротнике из кружев и алмазовпокоилась ее изящная белокурая головка; лицо дамы, по-придворному чопорное, всеже обнаруживало внутреннюю ребячливость, которую не стирает ничто. Она была ещена пороге, когда ее тканное золотом покрывало зацепилось за что-то. Или, бытьможет, хромая нога подвела ее? Весь двор выстроился шпалерами на путипринцессы. Тут она видит, как в противоположную дверь входит король, ее брат.Короткий радостный вскрик, она забыла о себе, она без малейшего труда пробегаетнесколько шагов.
— Генрих!
Они встретились в середине залы. Екатерина Бурбонская преклонила коленоперед братом — они вместе играли в начале жизни, они путешествовали по стране внеуклюжих старых колымагах вместе с матерью своей Жанной. «Милая наша мать,хоть и была больна и беспокойна, но сколь сильна через веру, которой учила нас!И оказалась в конце концов права, хотя сама умерла от яда злой старухикоролевы, да и на нашу долю выпало немало страшного и тяжелого. И все же мысейчас стоим посреди залы в сердце королевства, мы теперь король с сестрой исобираемся принимать венецианских послов».
— Катрин! — сквозь слезы произнес брат, поднял сестру с колен и поцеловал.Двор восторженно приветствовал обоих.
Король в белом шелку, с голубой перевязью и красным коротким плащом, повелпринцессу, держа ее руку в поднятой руке, двор расступился, но позадицарственной четы сомкнулся вновь. Они остановились у самого высокого окна; всестолпились вокруг — и не всякий, кто пробрался вперед, был из лучших. Сестрасказала на ухо брату:
— Не по душе мне твой канцлер Вильруа[2].Еще меньше мне по душе твой казначей д’О. А есть у тебя и того хуже. Генрих,милый брат, если бы все, кто тебе служит, были нашей веры!
— Я и сам бы хотел того же, — на ухо сказал он сестре, но при этом кивнулкак раз тем двум придворным, которых она назвала. Она в досаде повернула назад;чем дальше от толпы, тем дружественней лица. У стены Катрин наткнулась на целуюгруппу старых друзей: боевых соратников брата, кавалеров былого наваррскогодвора, — в ту пору они обычно носили колеты грубой кожи.
— Вы расфрантились, господа! Барон Рони, когда я учила вас танцевать, у вас