— Мне холодно, пойдемте отсюда.
Он, взял кончики ее пальцев и, держа их в поднятой руке, повел ее по садовойлестнице, по спящему двору к левой башенке ажурной архитектуры. Лишь наверху, усебя в комнате, Габриель осознала, что происходит, и, так как изменить нельзябыло ничего, она быстро сбросила с себя все одежды и скользнула в постель. Подкроватью на полу лежал тот, другой — до чего никак не могла додуматьсярассудительная любовница. Только мужчина, исполненный страсти, угадал отчаянныйпорыв другого, был готов к тому, что соперник не устоит перед искушением, и,едва переступив порог, обыскал взглядом комнату. Кровать была ярко освещеналуной.
Генрих лег рядом с возлюбленной, она с готовностью протянула к нему своипрекрасные руки. Тут он впервые заметил, что они несколько коротковаты. Ибольше всего его раздосадовало, что другой тоже знает этот недостаток. Послелюбовных утех они захотели есть и открыли коробку с конфетами, которую захватилс собой Генрих. Они набили рты и ничего не говорили. Но вдруг Габриель услышалакакой-то шорох, отличный от чавканья ее любовника. В испуге она сама пересталаесть и замерла.
— Бери еще! — сказал он. — Разве у тебя в башенке водятся духи? Не пугайсяих стонов, оружие у меня под рукой.
— О дорогой мой повелитель, это ужасно, не одну ночь провела я внизу услужанок, потому что здесь кто-то стонал. — На сей раз у нее не было охотысмеяться. Генрих сказал:
— А что если это дух Блеклого Листа? Я давно не видал его — может быть, онумер. Но все равно, дух или человек, а жить каждый хочет, — добавил он и бросилпод кровать несколько конфет.
Оба ждали и в самом деле вскоре услыхали под кроватью хруст. Скорее, однако,злобный, чем жадный.
— Бежим! — молила Габриель, дрожа и цепляясь за него.
— Как же я могу встать, когда ты держишь меня?
— Возьми меня с собой, я боюсь. Открой скорее дверь, я брошу тебеплатье.
Она перебралась через него и стала тянуть его за руку, моля в ужасе:
— Не заглядывай под кровать! Это может навлечь на нас беду.
— У меня есть враги и похуже духов, — сказал он невнятно от муки и страха,щемившего где-то внутри. — В духов я верить согласен. Но во что я не желаюверить и о чем не хочу знать, — это о прошлом, которое было для тебя плотью икровью и теперь еще, пожалуй, живо в твоей памяти.
— Бежим, ради Бога!
— Мне все рассказали про тебя: о Блеклом Листе, о Лонгвиле и о том, что былодо них. Когда покойный король пресытился тобой, он продал тебя левантинцуЦамету[28], который торгует деньгами.
Давая волю своему страданию, он собрался назвать еще многих, хотя сам неверил ни в одного, но тут она упала к его ногам и обнимала его колени, пока онне поднялся, да и тогда еще осталась на полу, своим телом загораживая от негокровать. Он оделся, ни разу и не посмотрев туда. Потом накинул на нее широкийплащ, поднял ее, спустился с ней по витой лесенке, снова прошел через двор,через сад до поля, где стоял конь. Он посадил ее впереди себя. Тихая ночь,обернутые копыта, мягкая вспаханная земля. Габриель явственно расслышала шепоту себя за спиной:
— Так лучше. Я знаю, искушение, испытание, трудные минуты. И все-таки язавоюю тебя, прекрасная моя любовь.
Катрин неизменно
Кэврский сад утопал в летнем цвету, так же как Генрих — в любви, а в такихслучаях ни один человек не видит дальше, чем ступает его собственная нога. Но иэта буйная поросль чувств поредела, соответственно времени года, и король сновазанялся своими делами, решительней прежнего, несколькими сразу, но с точнымрасчетом, хотя случались и неожиданности, от которых легко голову потерять.Громом среди ясного неба была затея его милой сестры покинуть и предать его ипомочь сделаться королем своему возлюбленному, Суассону; тогда вместо братаГенриха она сама со своим любезным супругом взошла бы на престол. Генрих, какуслышал об этом — принялся разить направо и налево. Он грозил смертью каждому,кто приложил руку к этому предприятию. Милой сестре своей он приказал явиться кнему в его кочевую резиденцию, а не то он велит доставить ее силой.
Он велит силой вывезти ее с их старой родины Беарна, где она занималасьопасными происками против него, помимо того, что помышляла выйти замуж закузена Суассона. После этого неминуема была бы попытка убить ее милого брата,что, наверно, сознавала и она. Многое становится понятно в жизни, когда брат исестра росли вместе и были связаны общей целью на трудных переходах, без всякойопоры. Ведь, в сущности, никого нет у детей королевы Жанны, кроме них двоих.Как ни странно, Генрих позабыл Габриель д’Эстре, чужую, виновницу многихзаблуждений и недоразумений, все это бледнеет перед заговором моей малюткиКатрин.
Он назвал ее как в детстве и схватился за голову. Он не выходил из комнатывсе те долгие дни, что карета ее катилась по дорогам, но под конец не выдержали помчался ей навстречу. Облачко пыли вдали, в нем должно быть скрыто все то,что осталось от юной поры его жизни, исчезни оно, и он сам станет себе чужим.Облако пыли осело, карета остановилась. Никто не шевелится, сопутствующиедворяне сдерживают коней и смотрят, как король подходит к дверце кареты.
— Не угодно ли вам выйти, мадам, — предложил он церемонно, и только тогдапоказалась она. Неподалеку среди полей стоял крестьянский двор. Они бросиливсех провожатых на дороге, они одни пошли туда. Генрих сказал: — Милая сестра,какое у вас угрюмое лицо, а я ведь так рад вас видеть.
Это звучало ободряюще, это звучало умиротворяюще и никак не походило на теслова укора, которые он готовил. Ответа не последовало, но сестра повернулась кнему лицом, и этого было достаточно: он остолбенел. Четкий свет пасмурного дняпоказал ему источенное скорбью лицо. Увядшей под бурей неясной розой предсталоему пепельнокудрое, едва расцветшее дитя — в его глазах по-прежнему и до концаее дней едва расцветшее дитя; перемены были только внешние. Он успокоил своюсовесть, которую встревожило это зрелище. «Следы старости только внешние — ктож это стареет? Никак не мы». И все-таки он здесь увидал воочию: онистарели.
Внезапно он понял свою собственную вину, о которой прежде не хотел ипомыслить. «Мне давно надо было выдать ее замуж, хотя бы за ее Суассона. Многоли нам дано времени для того, чтобы быть счастливыми. Она немало боролась ссобой из-за того, что он католик. А теперь и я скоро буду католиком. Во имячего мы себя мучаем? Все мы комедианты. Totus mundus… Наше назначение в жизнипо большей части просто игра».
Крестьянский дом был виден весь насквозь. Обитатели его куда-то подевались.Генрих обтер скамью перед входом, чтобы Катрин села на нее. Сам он, свесивноги, уселся на стол, стоявший на врытых в землю бревнах.
— Во имя чего мы себя мучаем? — повторил он вслух. Говорить об измене былобы крайне неуместно, да и несправедливо — как ему вдруг стало ясно. — Сестра, —начал он, — знаешь ли ты, что главным образом из страха перед тобой я нерешался изменить нашей вере: без тебя все было бы много легче. Как мог ядумать, что ты сама отступишь от нее и пожелаешь стать католическойкоролевой?
Он говорил просто, миролюбиво, почти весело, чтобы она улыбнулась, хотя бысквозь слезы. Но нет, у нее по-прежнему было жалкое, замкнутое лицо.
— Брат, вы причина многих моих разочарований, — сказала она, когда уженевозможно было медлить с ответом. Он подхватил поспешно:
— Знаю. Но я питал наилучшие намерения, когда в добрый час предлагал кузенусоюз наших семей.
— Ты это сделал, чтобы привлечь его на свою сторону, а едва не стало тех,кто стремился возвести его на престол, как ты нарушил данное ему слово, —заключила она сурово; но сама разгорячилась, так что говорила сурово и в то жевремя искренне. Только одно это создание здесь на земле могло позволить себетакую откровенность с ним. Иначе он, пожалуй, и не узнал бы никогда, чтонарушил данное слово. До сих пор оно казалось ему не особо веским,второстепенным, вроде самого Суассона. Настоящей угрозой был Лотарингский дом,настоящей угрозой продолжал быть Габсбургский дом. «Милого кузена можно былоустранить одним безответственным словом: ты получишь мою сестру, обещание дано,и конец». В ту пору дворяне-католики особенно настойчиво требовали, чтобыГенрих решался и переходил в их веру, а не то они провозгласят королем кузена.«В общем, все это было несерьезное дело, — твердил себе Генрих, — разве я быиначе забыл о нем? Теперь оно стало изменой. Значит, я способен на измену».
Сестра кивнула; она читала в его лице.
— Всегда во всем твоя выгода, — сказала она серьезно, но уже не сурово. — Осчастье других ты забываешь, и все-таки — ты добрый, тебя называют гуманным.Только, увы, ты забывчив.
— Сам не знаю, как это получается, — пробормотал он. — Помоги мне, милаясестра, — попросил он, уверенный, что «помоги мне» больше тронет ее сердце, чем«прости мне».
— Что ты хочешь сказать? — спросила она нарочно, ибо думала о том же, о чеми он, — о созыве в Париже Генеральных штатов.
Он заявил презрительным тоном:
— Мой побежденный враг Майенн хорохорится и рассылает гонцов для созываГенеральных штатов, чтобы королевство сделало выбор между мной и ФилиппомИспанским. Им недостаточно проигранных битв.
— А королевство может выбрать и графа де Суассона, — наставительно сказалаона. — Он тоже Бурбон, как ты, но уже католик.
— Клянусь Богом, тогда я поспешу отречься.
— Брат! — в ужасе произнесла она; в сильнейшем волнении бедняжка вскочила соскамьи и неровными шагами — хромота была теперь очень заметна — побежала вдольнизкого забора фермы. С дерева свешивался персик, она сорвала его и принеслабрату. Тот поцеловал руку, из которой взял плод.
— Несмотря ни на что, — сказал он. — Мы остаемся сами собой.
— Ты — без сомнения. — Сестра напустила на себя тот строгий, но рассеянныйвид, высокомерно-рассеянный, с каким всегда говорила о его амурных делах,впрочем, и о своем собственном непозволительном поведении тоже. — Ты опять