завел себе особу, которая доведет тебя до чего угодно. Не из-за Генеральныхштатов отречешься ты от нашей веры, — заявила она, хотя это совсем не вязалосьсо сказанным ранее. — Нет. Но стоит мадемуазель д’Эстре пальцем поманить, какты предашь и нашу возлюбленную мать вместе с господином адмиралом, и нас, живыхсвидетелей.
— Габриель сама протестантка, — возразил он, чтобы упростить дело, — ведьона, во всяком случае, поддерживала отношения с пасторами.
Катрин сделала гримасу.
— Она интриганка, сколько врагов нажил ты из-за нее. Наверно, онапотребовала, чтобы ты арестовал меня, и приехать сюда мне пришлось по ееприказу. — Принцесса негодующе оглядела грязный двор, по которому бродили куры.Генрих горячо запротестовал:
— Об этом она не вымолвила ни единого слова. Она рассудительна и во всемпокорна мне. Зато ты сама затевала против меня преступные козни, а возлюбленныйтвой самовольно покинул армию.
Его вспышка заметно ее успокоила: это удивило его. Он осекся.
— Продолжай, — потребовала она.
— Что же еще, довольно и того, что твое замужество поставило бы под угрозумою жизнь. Если у вас будут дети, то убийцы, подстерегающие меня, непереведутся никогда, это все мне твердят в один голос: а ведь я ничего так небоюсь, как ножа. Молю Бога, чтобы он даровал мне смерть в бою.
— Милый мой брат!
Она стремительно шагнула к нему, она раскрыла объятия, и он прильнул головойк ее плечу. У нее глаза остались сухими, принцесса Бурбонская плакала не таклегко, как ее венценосный брат; воображения у нее тоже было меньше, иопасность, которая будто бы грозила его жизни в случае ее замужества, казаласьей измышлением врагов. Тем неизгладимее ложилась ей на сердце скорбь этойминуты; но его подернутый слезами взор ничего не прочел на состарившемся лицесестры.
После этого она напомнила ему еще только об одном давнем событии, котороепроизошло к концу его пленения в Луврском дворце и, собственно, послужилотолчком к бегству. Он застал тогда сестру свою Екатерину в пустой зале со своимдвойником: у него было то же лицо, та же осанка, но особенно убеждала в ихтождественности одежда незнакомца, такая же, как у Генриха, и сестра опираласьна его руку, как обычно на руку Генриха.
— Я нарочно нарядила его, чтобы усилить природное сходство, — так сказалаона теперь, стоя посреди крестьянского двора. — Съешь персик, я по лицу вижу,что тебе хочется съесть его. — Он послушался, задумавшись о тайных пружинах,воздействующих на повседневную жизнь.
Отшвырнул косточку. Произнес задумчиво:
— Недаром я готов грозить смертью всякому, кто хочет рассорить нас. Не вмоих привычках грозить смертью — ради престола я бы не стал это делать, толькоради тебя.
Таким образом, оба одинаково по-родственному заключили разговор, которыйпривел к цели, хотя и оставил неразрешенными многие сомнения. Они невольноповернули руки ладонью кверху, заметили это, улыбнулись друг другу, и братпроводил сестру назад через поля.
И словно их могли подслушать посреди дороги, Генрих прошептал на ухоЕкатерине:
— Катрин, не верь ничему, что мне вздумается говорить и делать вдальнейшем.
— Она не будет королевой?
На этот прямой вопрос, ради которого она совершила весь долгий путь, онответил неопределенно, но тоном, который устранял все недоумения:
— Ты всегда останешься первой.
Принцесса приказала своим людям поворачивать назад. Король молчал, и ейповиновались среди всеобщей растерянности. Стоило ради этого ездить так далеко.Принцесса со своими дамами и с арапкой Мелани села в карету, король крикнулкучеру, чтобы гнал лошадей. Сам он поскакал рядом с каретой, по пути нагнулся кдверце, схватил руку принцессы и некоторое время держал ее. Начался лес, дорогасузилась, королю пришлось отстать. Он остановился и глядел вслед карете, покаона почти не исчезла из вида, и пустился назад, лишь когда облако пыли совсемсомкнулось над ней.
Снова Агриппа
Столько всего сразу, что голову можно потерять. Генеральные штаты в Париже,недурная помесь — полоумное сектантство и вздорная наглость близящейся кполному упадку всемирной державы, которая до последней минуты стремитсяпожирать королевства. А разыгрывается весь этот фарс перед людом, которому кудалучше было бы, если бы настоящий его король раздал ему хлеб родной земли, вотради чего стоило бы потрудиться! «Наше назначение в жизни по большей частиигра». Так говорил ныне прославленный старый друг короля французского по имениМонтень; тот самый, кто говорил: что я знаю? Но незабываемы остались для короляего слова: «Сомнения мне чужды». Да, некоторые черты внешнего мира заставляютпрезреть колебания и убивают нашу доброту. Надо идти на них приступом исокрушать их без пощады, что внешний мир склонен прощать, по крайней мере допоры до времени. Или лучше, во имя государственных соображений, совершитьнасилие над самим собой, изменить своей вере, отречься от нее? Бог весть, чтобудет потом. Но такова, как видно, его воля, выхода нет, нет уже и края убездны, и не осталось разбега для великого смертельного прыжка.
А потому спеши! Как же поступил тут Генрих? Он призвал к себе своегод’Обинье, своего пастыря в латах, свою бесстрашную совесть, того, у кого всегдаподнята голова, на устах псалмы и спокойная улыбка праведника. Низенькийчеловечек Агриппа заметил:
— Я пользуюсь высоким благоволением и не знаю отдыха от дел. — Но за дерзкойминой скрывалось мучительное сознание, что нужен он в последний раз. Впоследний раз, Агриппа, твой король Наваррский призывает тебя. Потом онсовершит смертельный прыжок на ту сторону, а по эту останутся все его старыедрузья из времен битв, из времен бедности и истинной веры.
Агриппа воспользовался случаем поговорить с королем и напрямик высказал всесразу, начав, по привычке, с того, что у него нет денег. Кому не известно, чтоон не меньше шести раз спасал королю жизнь.
— Сир! Вашими финансами управляет темный проходимец, и как раз он, этотсамый д’О, подстрекает вас перейти в католичество. Судите сами, к чему этоповедет!
Агриппа думает: «Когда это свершится, ни единого слова не пожелает онвыслушать от меня. Какое страшное расстояние между свершенным и несвершенным.Теперь он склоняет передо мной голову. Теперь он говорит».
Генрих:
— Totus mundus exercet histrionem.
Агриппа:
— Я вижу, папа приобретает дурного сына. А нас вы покинете и заслужитененависть отважных людей, всецело преданных вам.
Генрих:
— Все зависит от рассудительности человека. Мой Рони советует мнерешиться.
Агриппа:
— Недаром у него голубые глаза, как из фаянса, и щеки точно размалеванные.Ему не важно, что вы попадете в ад.
Генрих:
— А мой Морней! Морней, или добродетель. Мы немало спорили. Оба мы непризнаем чистилища. На этом я стою крепко, и ни один поп не переубедит меня,будь покоен, но, принимая причастие, мы пьем истинную кровь Христову, это явсегда отстаивал.
Агриппа:
— Спорить хорошо и полезно для души, покуда она еще стремится постичьистину. Наш честный Морней верит в вас. Его вам легко обмануть, обещав емусозвать собор из богословов обоих исповеданий, дабы определить истинную веру.Но если истина не та, которая полезна, собор не имеет смысла.
Генрих:
— А я говорю, имеет смысл. Ибо многие пасторы согласились уже в том, чтодушу можно спасти, исповедуя как ту, так и другую религию.
Агриппа:
— Если плоть подобных пасторов немощна, то и духом они не сильны.
Генрих:
— Мне спасение души моей поистине дорого.
Агриппа:
— Государь, в это я верю. Теперь же я прошу и заклинаю вас, чтобы выпостигли настоящую цену каждого из ваших сподвижников. Не все мы холодны иархирассудительны, подобно Рони. Не все мы обладаем непорочностью вашегодипломата Морнея. Но один из лучших ваших воинов, Тюренн, задал вопрос, почемунельзя изменить вам: сами ведь вы подаете пример.
Вот уж снова король поник головой, замечает Агриппа.
Генрих:
— Измена. Пустой звук.
Он вспоминает разговор с сестрой. Самые близкие изменяют друг другу, слишкомпоздно сознают это и видят, что им, дабы не изменять, следовало не родитьсявовсе. Тут он слышит имя пастора Дамура.
Агриппа:
— Габриель Дамур. Помните Арк? Когда, казалось, все для вас погибло, онзапел псалом, и вы были спасены. При Иври он прочел молитву: вы победили.Настали времена, когда он громит вас с амвона. Прежде ядовитые гады шипели, нобыли бессильны против вас. В этом же суровом голосе — истина, но отступнику онавсе равно что яд. Община верующих отворачивается от него.
Действительно, пастор Дамур написал королю: «Лучше бы вам слушаться ГабриеляДамура, чем какой-то Габриели!»
Генрих:
— В чем моя главная вина?
Но на это Агриппа не отвечает — из целомудрия или оттого, что высокомериеего не простирается так далеко, чтобы произнести окончательный приговор.«Великая вавилонская блудница», — думает он, так и пастор Дамур говорилвтихомолку, но не перед прихожанами, во избежание соблазна. «До чего доведеттебя эта д’Эстре, сир. Она обманывает тебя, о чем ты, во всяком случае, должензнать. А вдобавок еще ее отец ворует».
Агриппа:
— Душа моя скорбит смертельно. Хорошо было время гонений. Почетно былоизгнание. Уединенная провинция на юге, до престола еще далеко, и когда у вас небыло денег для игры в кольца, вы поручали мне сочинить благочестивоеразмышление, чтобы без больших издержек развлекать двор. А звездой над нашейхижиной была сестра ваша, принцесса.
Генрих:
— Я всегда подозревал тебя в пристрастии к ней.
Агриппа:
— Она перекладывала на музыку мои стихи, она пела их. Тщетным словам моимона давала звучание, скромные весенние цветы перевязывала золотом и шелком.
Генрих:
— Мой Агриппа! Мы любим ее.
Агриппа:
— И пусть голос отказывается мне повиноваться, все же признаюсь, я увидел еевновь. Как ни тайно и быстро отослали вы принцессу в долгий обратный путь, яподжидал ее на краю леса.