Наконец он выпрямился, запер дверь, прикрыл замочную скважину, достал из ларятолстую книгу в кожаном переплете с родовым гербом Амерваль де Лианкуров иначал писать. Он запечатлел, подобно всем событиям своей жизни, и этопоследнее. С большой точностью описал он короля, его речи, душевные побужденияи ходьбу по комнате. Сознательно или нет, но образ и роль короля он изобразилтак, что смело мог смотреть на него сверху вниз. Со своей прекрасной супругойон давно проделал то же самое. Но эту свою запись он заключил сообщением дляпотомства. Он начертал сверху крупными буквами: «Весьма важное истинноесвидетельство Никола д’Амерваля, господина де Лианкура. Прочесть после егокончины и сохранить на вечные времена».
«Я, Никола д’Амерваль, владелец Лианкура и других поместий, в здравом уме,предвидя свою кончину, но не предвидя ее часа…» Он облек то, что задумалоставить потомкам, в торжественную форму завещания; далее он заявлял, что все сним приключившееся — несправедливость, ложь и насилие. Он отрицает за собойнеспособность или неискусность в плотском труде деторождения — тому свидетельБог. Если же при бракоразводном процессе он покажет обратное, то сделает этотолько по причине послушания королю, а также из страха за свою жизнь.
Пастор Ла Фэй[31]
Габриель, не мешкая, явилась к Генриху. Он послал за ней дворян, которыепривезли ее к его кочевому двору, и оба были очень счастливы. Женщинарадовалась, что выбралась из своего жуткого замка, где за закрытыми дверямитворятся подозрительные дела. Мужчину восхищало, что она его любит; и, конечно,по сравнению с покинутым супругом она любила его. Ее сверкающее,обольстительное тело, отдаваясь, продолжало быть спокойным, чего не замечалстрастно жаждущий любовник. Разница была очевидна: прежде безрадостнаяпокорность его желаниям, теперь столько терпения и ласки. Генрих думал, чтодостиг всего, а кто стоит на вершине, тот чувствует себя свободным. Кажется,что от него теперь зависит, остаться с любимой или нет. Конец так далек, чтоможно говорить о вечной любви, зная по неоднократному опыту, сколь это бываетдлительно, вернее, сколь кратко.
По-настоящему Генрих не знал ничего. Эта совсем иная, и причинит ему большехлопот, чем все остальные, вместе взятые. На протяжении тех лет, что ей ещесуждено жить, мало осталось простора для него и для его чувств, а взавершение — ее смерть, самая значительная до его собственной смерти. Теперьона отдается ему ласково, и только, ибо она прямодушна и не хочет притворяться.Но то, чего она еще не чувствует, он постепенно завоюет: ее нежность, ее пыл,ее честолюбие, ее покорную верность. Он делает все больше открытий, трепетновступает он на каждом этапе их близости в новый мир. И он готов стать новымкоролем и новым человеком всякий раз, как она, через него, становится другой.Готов самого себя отринуть и посрамить, лишь бы она любила его. Отречься отсвоей веры и получить королевство. Стать победителем, оплотом слабых, надеждойЕвропы — стать великим. Не довольно ли этого: все это предрешено и должнослучиться, одно за другим. Но затем возлюбленная великого короля доведет доконца свою роль орудия судьбы: она умрет, и ему суждено будет стать мечтателеми провидцем. А в итоге современники не постесняются показать, сколь докученстал им он сам и его дела. Они отвернутся от него, меж тем как он одиноко будетподниматься все выше и выше, пока не исчезнет. Ничего этого не знал Генрих,когда приглашал мадам де Лианкур к своему кочевому двору и был с ней оченьсчастлив.
Здесь она всем чрезвычайно нравилась и не нажила себе ни противников, нипротивниц. Женщины видели и признавали, что она не обнаруживала ни малейшейнескромности как в речах, так и в манерах. Она выказывала много юного смиренияперед каждой дамой более высокого рода или более зрелого возраста. Не интригамиили распутством, а только милостью короля достигла она своего положения, апотому не подобало укорять ее этим. Мужчины при кочевом дворе были простыевоины, суровый Крийон, храбрый Арамбюр, «Одноглазый» — такое прозвище дал емуего друг и государь.
— Завтра у нас бой, Одноглазый. Береги свой глаз, а не то совсемослепнешь! — Пожилые гугеноты кочевой резиденции были глубоко нравственны и вэтом несхожи с королем. Молодежь безоговорочно брала его себе за образец; нодля обоих поколений протестантов, равно как и для преданных ему католиков,Генрих был великий человек, достойный только восхищения, и до конца его постичьможно, только любя его.
Почувствовав это, прекрасная д’Эстре всецело прониклась настроением,царившим вокруг короля. Здесь он явился перед ней личностью, далекопревосходящей любовника, с которым ей пришлось свыкнуться, и даже победительШартра, чей ореол льстил ей, отошел на второй план. Здесь все мужчины в любоймиг отдали бы свою жизнь за его жизнь, а каждая женщина пожертвовала бы сыном.И как мужчины, так и женщины сочли бы себя при этом осчастливленными, ибокороль олицетворял лучшее, что было у них, их собственное существо, нодоведенное до совершенства, их веру, их будущность. Габриель, натурахладнокровная, скорей расчетливая, нежели распущенная, спокойно наблюдала,исподтишка потешалась — но при этом постигала, на чем ей строить свои надежды икак вести себя. Если сердце ее не было вполне растрогано, то взгляды еепеременились.
При дворе она была уравновешенней всех. Высокое ее положение сказывалосьтолько лишь в полной невозмутимости, иные называли это холодностью. Еепочитатель, господин д’Арманьяк, первый камердинер короля, называл ее севернымангелом. Никто, за исключением Генриха, так не понимал ее очарования, какд’Арманьяк. Северный ангел, говорили и другие гасконцы, и взгляды нескрываемогообожания ловили ее взор, светлый и загадочный. Дворяне, тоже происходившие изсеверных провинций, употребляли это прозвище, в духе своего повелителя, слегкой насмешкой и с большим добродушием. Под конец даже упрямый Агриппад’Обинье признал, что, невзирая на всю свою красоту, госпожа д’Эстре нерасточает пагубных чар.
Будучи на виду у всех и не защищенная ничем, Габриель не сделала почти ниодного промаха, во всяком случае, не сделала самого главного. Все ждали,произнесет ли она имя Бельгарда. Как бы она ни поступила, — заговорила о немили умолчала, все равно она повредила бы себе. Наконец она все-таки упомянула освоем бывшем любовнике, но никакого ущерба отнюдь себе не нанесла. МолодойЖиври[32], сверстник обер-шталмейстера и такойже видный, почтительно и галантно ухаживал за ней; вернее, он через нееухаживал за королем.
— Господин де Живри, вы сказали слова, которых король вам никогда незабудет! — заявила мадам де Лианкур так, что многие слышали ее. — Слова,прогремевшие среди дворянства: «Сир! Вы король храбрецов, покидают вас однитрусы». Так сказали вы, и выразились весьма метко. Однако герцог де Бельгард нетрус, королю недолго придется ждать его, он непременно вернется.
И это все. Никакого упоминания о мадемуазель де Гиз, чем было ясно данопонять, чтобы о любовных историях даже не заикались, ибо единственно важное —это верность королю. Ход был ловкий — его признали прямодушным и смелым.Скандал как будто предотвращен, а может быть, и нет? Многие сочли, что оназашла слишком далеко в своих притязаниях на полную безупречность, принимая вовнимание истинное положение дел. На последнее неоднократно указывали пасторыкоролевской резиденции: оба, король и мадам де Лианкур, состоят в супружестве,отсюда двойное прелюбодеяние на соблазн миру и явное пренебрежение к религии.На сей раз пасторы возвысили голос и сказали «Иезавель», меж тем как прелатымолчали. «Иезавель» сказали пасторы, как будто жена еврейского царя Ахава,склонившая его к вере в своего бога Ваала, имела что-то общее с католичкой —подругой короля Французского. Правда, Иезавель подвергалась преследованиямпророка Ильи, пока ее не сожрали собаки, оставив лишь голову, ноги и кисти рук.Предсказания пророка оправдались. Пасторы же могли ошибаться, они показали себяжестокими и хотя бы потому неумными. Они запугали даму и пресекли ее благиенамерения.
От священников своей церкви возлюбленная короля видела только ласковоепоощрение; однако никаких определенных надежд на высокое супружество, до этогодело отнюдь не дошло. Даже развод госпожи д’Эстре с мужем далеко не был решен,не говоря уже о браке короля, на который, наверное, не захочет посягнуть ниодин клерикальный дипломат, избегающий всяких осложнений. И о переходе короля вкатолическую веру, хотя все вело к этому, хотя его срок все приближался,прелаты не упоминали ни словом в разговорах с королевской любовницей. Это былурок для Габриели, и она поняла его. В часы их близости Генрих не слыхал от неени единого, даже шепотом произнесенного намека на перемену веры. Однакопротестантских слуг своих она рассчитала — без шума, следуя совету тетки Сурди,которая по-прежнему была на страже.
Пастор Ла Фэй был старый кроткий человек, некогда державший Генриха наколенях. Он-то и решился поговорить с королем. Ему это пристало, потому что онне был ни благочестивым ханжой, ни тупым ревнителем нравственности. Онпризнавал, что душу можно спасти в обоих исповеданиях.
— Я скоро предстану перед Богом. Но будь я католиком и призови меня Господьнаперекор моим упованиям во время мессы, а не во время проповеди, все же ониз-за этого не отвратит от меня ока со своей лучезарной выси.
Пастор сидел, король шагал перед ним по комнате взад и вперед.
— Продолжайте, господин пастор! Вы не Габриель Дамур, у вас в руках нетогненного меча.
— Сир! Это поворот ко злу. Не вводите в соблазн своих единоверцев, непозволяйте силой вырвать себя из лона церкви!
— Если я последую вашему совету, — возразил Генрих, — вскоре не станет никороля, ни королевства.
Пастор поднял руку, как бы отмахиваясь от чего-то.
— Мирские толки, — сказал он бесстрастным тоном, показывающим, что их надоотринуть и отмести. — Король чувствует, что ему грозит нож, если он останется