при своей вере. Но стоит ему отречься от нее, как нам, гугенотам, придетсяопасаться и за свободу своего исповедания, и даже за свою жизнь.
— Заботьтесь сами о своей безопасности, — вырвалось у Генриха, но тут же,устыдившись, он заговорил с жаром: — Мое желание — мир для всех моих подданных,а для себя самого — покой душевный.
Пастор повторил:
— Покой душевный. — И продолжал медленно, проникновенно: — Это уже немирские толки: так говорим мы. Сир! После перехода в другую веру вы уже небудете с чистым сердцем и просто, просто и бестрепетно стоять перед народом,который любил вас, а за то любил вас и Господь. Вы были милостивы, потому чтобыли ни в чем не повинны, и радостны, пока ничему не изменяли. Тогда же… Сир!Тогда вы перестанете быть упованием.
Все равно, истинно или ложно было это слово — вероятно, и то и другое, — носказано оно было со всей силой духовной ответственности, и король побледнел,услышав его. Старому охранителю его юности стало тягостно это зрелище, оншепнул торопливо:
— Но иначе вам нельзя.
Он хотел встать, дабы показать королю, что теперь устами его говорит уже нерелигия, а только смиренный человек. Король заставил его сесть; сам он крупнымишагами ходил по комнате. «Дальше!» — потребовал он, вернее подумал, а непроизнес вслух.
— Какие же новые пороки или добродетели появились у меня?
— Они все те же, — сказал Ла Фэй, — только с годами приобретают другойсмысл.
Король:
— А разве нет у меня больше права быть счастливым?
Пастор, покачав головой:
— Вы почитаете себя счастливым. Но некогда Бог даровал вам беспорочноесчастие. А теперь вам придется претерпеть немало зла и самому сотворить многоеще более тяжкого зла ради вашей возлюбленной повелительницы.
— Моей возлюбленной повелительницы, — повторил Генрих, ибо так он называл еена самом деле. — Что она может навлечь на меня?
— Сир! Взгляните прямо на все, чему суждено быть. Господь с тобой!
Что это означало? Королю надоели выпады и загадки старика; он покинулкомнату и вышел на улицу своего города Нуайона; там плотной массой сгрудилсянарод. Только при появлении короля толпа раздалась и из своих недр выбросила некого иного, как господина д’Эстре, губернатора города, который после возвышениядочери стал губернатором всей провинции. Он с трудом протиснулся вперед, за нимтянулось множество рук.
— Господин губернатор, кто осмелился тронуть вас? — строго спросил король,и, так как подоспела его стража, толпа стала разбегаться. На господине д’Эстреодежда была изорвана, из-под нее торчали странные предметы: детские шапочки,крохотные башмачки, жестяные часы, деревянная лошадка, покрытая лаком.
— Я купил ее, — сказал господин д’Эстре.
— Шапочки он у меня не покупал, — утверждала какая-то лавочница. Другойремесленник вторил ей:
— А башмачков у меня он тоже не покупал.
Третий мирно, но не без насмешки, просил сделать одолжение и уплатить ему заигрушки. Король в тягостном ожидании смотрел на своего губернатора, которыйчто-то невразумительно бормотал; но покрасневшая лысина выдавала его. Шляпа еговалялась истоптанная на земле, хорошо одетый горожанин невзначай что-то вытащилоттуда — глядите, кольцо: не подделка, настоящий камень.
— Из шкатулки, которую господин д’Эстре просил меня показать, — пояснилкупец.
— Вещи все налицо, — сказал король. — Я держал пари с господиномгубернатором, что ему не удастся приобрести их тайком. Я проиграл и плачу вамвсем.
Сказав так, он крупными шагами пошел прочь.
Слуга короля
Вслед за этим он, не медля и не простившись, покинул город; у Арманьякавсегда были наготове дорожные мешки и оседланы лошади. Генрих решил несколькоотдалиться от семьи д’Эстре, воевать и скакать по стране не обремененнымизлишними тяготами. Однако от тоски по Габриели и оттого, что ему приходилосьстыдиться ее, он в траншеях у Руана подвергал свою жизнь опасности. КоролеваАнглии сурово осуждала его за это, о чем он узнал из писем своего посла Морнея.Многие дворяне-католики предупреждали его, что не могут выжидать, пока онрешится принять другую веру. Майенн назначил им последний срок перейти, пока непоздно, на сторону большинства. Времени до созыва Генеральных штатов у нихосталось в обрез. А между тем твердо решено, что избран будет король-католик.Среди всех тревог Генрих однажды видит, как по улице Дьеппа, мерно покачиваясь,двигаются носилки. Он тотчас понимает, кто скрыт в них, сердце его начинаетбурно колотиться, но это уже не радость и не бурное желание, как тогда, вДолине Иосафата, когда носилки появились в первый раз. Многое изменилось с техпор.
Он пошел к себе в дом и ждал ее там. Габриель, одна, смиренно вошла вкомнату.
— Сир! Вы оскорбляете меня, — сказала она без жалобы или упрека, во всейсвоей равнодушной красоте, и красота эта мучила его, как нечто утраченное. Еговзор открывал черты, выходившие за пределы совершенства; а между тем оба онимолчали из страха перед неизбежным разговором. Намек на двойной подбородокувидел Генрих. Ничтожная складка, уловимая лишь при определенном освещении, нопрекрасная свыше всякой меры!
— Я готов принести вам извинения, мадам, — услышал он свои слова, такиеофициальные, какие говорят чужому человеку. Однако она не изменила тонусдержанной интимности.
— Как могли вы поступить так несправедливо, — сказала она, качая головой. —Вы должны были защитить моего отца и меня от жителей Нуайона, которыеотказывают нам в уважении.
— Его нельзя и требовать от них, — ответил он резко, но при этом жестомуказал ей кресло. Она села, после чего еще строже поглядела на него.
— Вы сами виноваты во всем. Почему вы немедленно не покарали наглецов,которые оклеветали перед вами господина д’Эстре?
— Потому что они были правы… Покупки торчали у моего губернатора из каждойпрорехи платья. Мне казалось, будто меня самого поймали с поличным.
— Какое ребячество! Это его маленькая, безобидная слабость, за последнеевремя она, пожалуй, возросла немного. Мы к этому привыкли; по забывчивости я неуспела предупредить вас. Моей тетушке де Сурди часто приходилось ездить кторговцам и разъяснять недоразумение. Впрочем, обычно дело идет о дешевыхбезделках.
— Кольцо не безделка, — заявил он и в растерянности поглядел на ееизумительную руку, как она покоилась на локотнике и как блестел на ней камень.То самое кольцо, она его носит! — Удивляюсь, — произнес он, хотя в голосе егозвучало скорее восхищение. — Однако, мадам, объясните мне, что делает мойгубернатор с детскими игрушками?
Она посмотрела на него, и взгляд ее преобразился. Прежде холодный и ясный отгнева за нанесенные оскорбления, он теперь затуманился нежностью. О! Это былане насильственная нежность!
— Габриель! — воскликнул вполголоса Генрих; уже поднятые, руки его сноваопустились. — Зачем нужны игрушки? — прошептал он.
— Они приготовлены для ребенка, которого я жду, — сказала она, опустилаголову и робко протянула к нему руки. Покорно и в сознании своих прав ожидалаона поцелуев и благодарности.
При следующем их свидании она потребовала большего: король должен назначитьгосподина д’Эстре начальником артиллерии. Он обязан дать удовлетворение ееотцу, на этом она настаивала. Почему именно такое удовлетворение? Она необъясняла. Генрих попытался обратить все в шутку.
— Что понимает господин д’Эстре в применении пороха? Не он ведь взорвалсерую башню.
Ее взорвал барон Рони, когда король осаждал город Дре. Рони, искусныйматематик, владел также секретом подкопов и взрывчатых снарядов. «Подкопгосподина де Рони» — во время осады Дре это было ходячим выражением, насмешкойнад кропотливыми трудами честолюбивого педанта, длившимися шесть дней и шестьночей, пока толстые стены серой башни не были начинены порохом, — целыхчетыреста фунтов пошло на них. Весь кочевой двор вместе с дамами собрался наэтот взрыв и изощрялся в остротах, когда сперва только повалил дым и послышалсяглухой треск, а затем семь с половиной минут — ровно ничего. Казалось, ученыйвояка наказан за самонадеянность, однако башня вдруг треснула сверху донизу,раздался небывалый взрыв, и она рухнула. Никто этого не ожидал, даже иосажденные. Они стояли на башне, и множество их погибло. Немногие спасшиесяполучили от короля по экю. Рони, который имел все права стать губернатором,снова был оттеснен, прежде всего потому, что принадлежал к «той религии». Егосоперник, толстый плут д’О, мог вдобавок обещать королю ту долю из общественныхсредств, которую не прикарманит он сам. Ну, как же ему было не статьгубернатором?
Но должность начальника артиллерии, по крайней мере, оставалась ещесвободной, и Генрих твердо решил отдать ее за заслуги своему Рони. Он хотелпреподнести отважному рыцарю эту награду, когда тот вернется из города икрепости Руана, куда услал его король с поручением сторговаться, за какую ценусдадут город.
— Прекрасная любовь! — говорил Генрих Габриели д’Эстре. — Возлюбленная мояповелительница! — умолял он. — Не просите меня об этом. Выберите для господинад’Эстре все, что вам заблагорассудится, только не управление артиллерией.
— Как могу я послушаться вас, — отвечала она. — На меня и на моего отца весьдвор будет смотреть пренебрежительно, если вы не дадите нам этогоудовлетворения.
Быть может, упрямство ее объяснялось беременностью. На время Генрихотделался неопределенным обещанием и, не мешкая, послал в Руан настойчивоеписьмо своему Рони, чтобы тот поторопился сторговаться насчет сдачи города.Пусть не скупится, ворота во что бы то ни стало должны раскрыться перед егогосподином. Габриель, пожалуй, забыла бы про управление артиллерией, если бы ейпредстояло вместе со своим венценосным любовником совершить торжественный въездчерез триумфальную арку в столицу нормандского герцогства.
Но пока что письмо короля оказалось очень кстати его послу. Без этого письмакороль мог легко потерять свой город Руан, а его посол Рони — даже жизнь.
С господином де Вийяром, который начальствовал в Руане от имени Майенна и