прибытие. Впереди, верхом, он сам со своей свитой, затем, на расстоянии сташагов, — два мула, запряженных в носилки, на которых покоится возлюбленнаякороля. Снова промежуток. Затем повозка для прислуги, запряженная четверкойлошадей. Далеко позади, в хвосте поезда — двенадцать мулов с поклажей. Всеторжественно и чинно, на всем печать той же разумной аккуратности, что и напрочих начинаниях барона. Ничего бы не потребовалось изменить, если бы вместоГабриели д’Эстре средоточием шествия была сама царица Семирамида. К сожалению,не все люди так преданы делу и обладают таким чувством ответственности, какРони. На самом крутом спуске кучер запряженной четверней повозки соскочил скозел, не подумав хотя бы здесь обуздать свою естественную потребность.Какой-то задорный мул, несмотря на тяжелый груз, галопом настиг лошадей,тащивших повозку, и, позвякивая колокольчиками, показал, как громко умеет онреветь — ничуть не хуже, чем осел Силена[34] вБафосской долине. От этого четверка коней рванулась вперед; тяжелая колымага,казалось, того и гляди, повалит легкие носилки, разобьет их вдребезги и пуститпод гору, а с ними вместе и самое большое сокровище королевства.
— Держите! Держите! — кричали все, но никто не шевелился, слуги оцепенели отужаса. Между тем дышло сломалось, повозка остановилась, а лошади одни помчалисьдальше и где-то впереди были задержаны людьми господина де Рони.
Дама была на волосок от гибели, и потому рыцарь стремглав бросился к ней.Страх сковал ему язык, он только жестами без слов выражал свою преданность даиздавал хриплые возгласы радости. Дама раскраснелась от гнева. До сих пор еевсегда видели лишь в мерцании лилий, значительно преобладавших над розами.Рыцарь наблюдал происходящее с тайным удовольствием, он вспомнил другихлюбовниц короля, которых тот покинул, потому что не терпел их свойства краснетьпятнами. Такой юной особе до этого было далеко, по меньшей мере лет двадцать;нужды нет. У Рони зародилась надежда, и он собрался попросту продолжать путь.Госпожа д’Эстре полагала иначе; на ком-нибудь ей нужно сорвать гнев, и если самРони для этого не годится, то пусть он хоть собственноручно высечет кучера занесвоевременное отправление естественной нужды. И доблестный слуга короляпослушался, а немного позднее доставил королю прелестную путешественницувсецело в мерцании лилий.
— Во время происшествия все позеленели от ужаса, — пояснил он нетерпеливомулюбовнику. — Только у мадам де Лианкур краски стали еще прекрасней, чем всегда.Сир! Жаль, что вас при этом не было!
Несчастная Эстер
Любящая чета открыто поселилась вместе в старом аббатстве, о чем проповедникБуше, надрывая глотку, кричал по всему Парижу. Однако успех его был невелик.Слушатели уже не сбегались толпами, не устраивали давки, падучая случаласьреже: прежде всего вследствие провала Генеральных штатов. Люди убедилисьнаконец, что различные претенденты на французский престол не имеют твердойпочвы под ногами, а у ворот столицы ждет настоящий король, которому стоиттолько отречься от прежней веры, чтобы немедленно вступить в город. Он доказалсвою силу хотя бы тем, что не делал больше попыток ворваться с боем. Воротабыли открыты, крестьяне ввозили припасы, парижане отваживались выходить изгорода. Они были сыты, что бодрило их, возвращало им давно утраченнуюлюбознательность; кто с урчанием в животе слушает поклепы неизменного Буше, тотв конце концов забывает, что следует самому посмотреть и поразмыслить.
Целыми толпами тянулись парижане в Сен-Дени, но только в одиночку доходилидо старого аббатства; иногда на это отваживались по двое, рассчитывая защититьдруг друга. Ведь здесь явно имеешь дело с антихристом, тому порукой многое,иначе разве мог бы отлученный от церкви еретик так долго держаться против всейЛиги, против испанских полчищ, против золота короля Филиппа и папскогопроклятия. Два горожанина прокрались сегодня в монастырский сад, отыскалиукромное место и решили выжидать, запасшись провизией. А вот и само чудовище,тут как тут, точно дьявол, когда его вызывают заклинанием, только что вокругнего нет серного облака. Он даже без охраны и не вооружен; одет совсем непо-королевски. Вот мы уже и открыты, хотя за кустарником он видеть нас не мог.Конечно, что-то с ним нечисто.
— Сир! У нас нет дурных намерений.
— У меня тоже.
— Клянемся, никогда мы не верили, что вы антихрист.
— Да я и не считал вас такими дураками. Теперь пришло для нас времяпознакомиться поближе. Нам всем троим придется еще долго жить вместе.
По его знаку они покинули свое убежище, и не успел он оглянуться, как ониуже стояли пред ним на коленях. Он добродушно посмеялся над их смущением, потомсразу перешел на серьезный тон и спросил о недавно пережитых ими тяжелыхвременах; они упомянули о муке, которую действительно добывали на кладбищах,чему теперь сами уже верили с трудом; тут король закрыл глаза и побледнел.
Об этой встрече они рассказали потом великому множеству любопытных, которыеменьше интересовались его словами, нежели его наружностью и обхождением. Хотелизнать, добрый он или злой.
— Он печальный, — заявил один из тех, что близко заглянул ему в лицо.Другой возразил:
— Откуда ты это знаешь? Он все время шутил. Хотя… Впрочем… — Здесь тот, чтосчитал его шутником, запнулся.
— Хотя… Впрочем! — с сомнением сказал и тот, которому он показалсягрустным.
— Он большой человек. — В этом оба были согласны. — Он высокого роста,приветливый и такой простой, что страшно становится и даже…
— Хочется руку ему подать, — торопливо закончил второй. Первый смущенномолчал. Он чуть не выдал, что они валялись в ногах у короля.
В том же монастырском саду король принял явившегося к нему пастора Ла Фэя,который вел за руку женщину под покрывалом.
— Мы вошли незаметно, — были первые слова старика.
Генрих ничего не мог понять, он переводил взгляд с пастора на женщину,однако покрывало на ней было плотное.
— Незаметно и неожиданно, — второпях произнес он; он спешил к Габриели.
— Сир! Возлюбленный сын, — сказал старик. — Господь не забывает ничего, и,когда мы меньше всего ждем этого, он напоминает нам о наших деяниях. Кто ихсовершил, не смеет от них отрекаться.
Тут Генрих понял. Он, должно быть, знал эту женщину, Бог весть где и в какиевремена. Напрасно он искал какого-нибудь знака на ее обнаженной руке. Никакогокольца, пальцы разбухшие и израненные работой. Он перебирал в памяти имена,боялся, что за ним подсматривают, и с трудом удерживался, чтобы не оглянутьсяна окна дома.
— Она нашей веры, — сказал Ла Фэй и сдернул с нее покрывало. Вот кто это —Эстер из Ла-Рошели. Генрих любил ее так же, как двадцать других, и, может быть,больше, чем десятерых из них, теперь об этом судить трудно. Он спешил кГабриели.
— Мадам де Буаламбер, если не ошибаюсь. Но, мадам, время выбрано неудачно, язанят. — Он думает: «Габриели об этом донесут непременно!»
Пастор Ла Фэй, старик с развевающимися седыми волосами, очень твердо:
— Вглядитесь лучше, сир! От своей совести люди нашей веры не бегут.
— Кто говорит о бегстве. — Генрих принимает гневный вид, но постепенно насамом деле распаляется гневом. — Я вовсе не бегу, я занят, и я не потерплюпринуждения. Даже и от вас, господин пастор.
— Сир! Вглядитесь получше, — повторил пастор.
И тут у Генриха словно крылья опустились, ничто уж не воодушевляло его, нижелание, ни гнев. Перед ним, теперь действительно без покровов, быласостарившаяся, больная и жалкая женщина, — а когда-то из-за нее он пережилэкстаз пола и подъем сил. Он никогда не достиг бы столь многого, не достиг быворот своей столицы, если бы все они не вызывали в нем экстаза и подъема.«Эстер! Вот что сталось с ней! Ла-Рошель, твердыня у моря, крепкий оплотгугенотов, отсюда мы, борцы за веру, не раз устремлялись в бой. К чему сверкатьна меня глазами, пастор, мы единодушны. Минута выбрана удачно».
— Мадам, чего вы желаете? — спросил Генрих.
Он думает: «Гугенотка Эстер удачно выбрала минуту, чтобы предстатьнесчастной передо мной. Я собираюсь отречься от веры, и за это счастлив сИезавелью, которая обращает царя Ахава к богу Ваалу. Однако ее в конце концовсожрут собаки. О, как скоро красоту постигает возмездие, она тускнеет от нашейнеблагодарности: у Эстер из Ла-Рошели от горя и нужды потускнело лицо!»
Но тут он все-таки убежал бы, если бы она не заговорила. Ее хриплый, тихийголос произнес:
— Сир! Ваш ребенок умер. С тех пор ваша казна мне больше ничего не платит. Яотвергнута своими, я одинока и бедствую. Смилуйтесь надо мной!
Она попыталась преклонить колено, но от слабости едва не упала. Не Генрих, астарик Ла Фэй поддержал ее. Его взгляд строго сверкал, и Генрих ответил емускорбным взглядом. Вскоре он ушел, но перед уходом кивнул пастору, в видеобещания, что все будет сделано. Он думал об этом, пока шел по коридорамаббатства, постепенно замедляя шаги. «Что я сделал, что я могу еще спасти? Этосамый непростительный пример моего бессердечия. Проливаю мимолетные слезы и ужеспешу к следующей. Такая обо мне слава, она известна всем, а я последнийзамечаю, каков я на самом деле».
Ему вдруг стала ясна его роковая роль. Он плодил жертвы. По всем правилам ипо искреннему своему убеждению он должен был бы поступать иначе, ибо из личногоопыта хорошо знал тяготы жизни и неизменно нуждался в душевной твердости, какпроходя школу несчастья, так и на пути к трону. Но наше доблестное поведениевсегда требует, чтобы мы кого-то приносили в жертву. Генрих еще раз вспомнил обЭстер, потому что ему неоткуда было взять пенсию, которую он хотел ейназначить; ему пришлось бы урезать на эту сумму Габриель, свою дорогуюповелительницу. Это он считал невозможным и боялся этого, ибо она, конечно,ничего бы не уступила. Ему стоило только вызвать в памяти картину, как еепрекрасная рука покоилась на локотнике кресла, а на пальце блестел камень, тотсамый камень, что был украден господином д’Эстре.
Погруженный в заботы, он необычайно тихо вошел в ее покои. Из прихожей он