заглянул в отворенную дверь; красавица сидела у туалетного стола. Она писала.«Но любимая женщина не должна писать никому, кроме меня. Всякое другое письмонеизбежно внушает подозрения». Генрих приближался совсем беззвучно, теперь ужевовсе не по причине задумчивости. Наконец он заглянул писавшей через плечо, онаего не замечала, хотя все их движения отражались на светлой глади круглогозеркальца. Генрих прочел: «Мадам, вы несчастны».
Он испугался, сразу понял, о чем тут речь, и все же с мучительным трепетомследил за пером, которое громко скрипело, иначе, пожалуй, слышно было бы егодыхание. Его дыхание туманило зеркало. Перо крупно выводило: «Мадам, такованаша участь, когда мы верим красивым словам. Нам следует остерегаться, иначенас ждет заслуженная гибель. Мне вас не жаль, потому что ваше поведениеунизительно, а сцена в саду бесчестит мой пол. Я согласна дать вам денег, чтобывы исчезли. Отец вашего умершего ребенка легко может об этом позабыть». Онаписала дальше, но Генриху уже не хотелось читать. Зеркало было затуманено егодыханием, и лица его она там не увидела, когда внезапно подняла взгляд. Он,пятясь, удалился прочь, в полной уверенности, что она знала о его присутствии иписала больше для него, чем для той, другой.
Он не появлялся несколько дней и даже обдумывал разрыв с возлюбленной. Онабыла жестока и непримирима. Посредством письма она дала ему понять, что никогдане простит, если он окажет помощь той женщине. Он и не решился на это. Дела вразных городах способствовали тому, что он забыл о капризах своейповелительницы. Он позабыл о ее капризах, но не о ней, а из-за большой тоски поГабриели у него не осталось времени подумать о той несчастной. На третий деньон узнал, что его возлюбленная принимала у себя герцога де Бельгарда.
У него начался жар, совсем как приступ лихорадки, которая в течение всей егоюности приключалась с ним и валила его с ног после особенно тяжелых испытаний —бессилие волевой натуры, перед которой открылась бездна. Отсюда и жар.Сорокалетний человек не пугается его. Глубокую трещину в своей воле к жизни онзакрывает собственной рукой; это возможно в таком уравновешенном возрасте. Наконя, застичь изменников! Он опередил своих спутников и вторил ветру стонамигорести и мести. Действовать! Не валяться в постели и не предаваться отчаянию,нет, это недопустимо, надо спешить, чтобы покарать обоих. Он мчался в полноммраке по лесу, пока его конь не упал и сам он не очутился на сухих листьях.
— Господин де Прален[35]! — крикнул он,когда подоспели дворяне.
В подставленное ухо шептал он приказы, никогда в жизни он не думал, чтоспособен приказать нечто подобное. Бельгард должен умереть.
— Вы должны исполнить мою волю, вы отвечаете мне собственной головой.
Прален недолюбливал обер-шталмейстера, в поединке он убил бы его: но королюон не верил. Этот король не из тех, что поощряют убийц, он никогда не осуждална смерть своих личных врагов и не начнет с Блеклого Листа. Прален отвечалрассудительно:
— Сир, подождем до рассвета.
Король вспылил:
— Вы думаете, я не в своем уме. Я хочу того, что вам приказываю. И не толькоБельгарда. Не его одного должны вы убить, если застанете их вместе.
— Я в темноте плохо слышу, — сказал господин де Прален. — Сир, вы повсюдупрославлены своей добротой, вы монарх новой человечности и тех сомнений,которые философы считают плодотворными.
— Неужели так было? — спросил Генрих сурово, — Ничего не помню. Оба должныумереть — женщина даже скорее, она первая. — Он резко выкрикнул: — Я не могуэто видеть, — и заслонил глаза рукой от встававших перед ним картин.
Свидетель мрачного часа поспешил отойти как можно дальше, чтобы неприсутствовать при этом. Наконец король снова вскочил в седло. Когда ониприбыли в Сен-Дени, занималось утро. Генрих мчится вверх по лестнице, требует,чтобы его впустили, принужден ждать у двери и сквозь плотно закрытую дверь,словно воочию, видит переполох преждевременного пробуждения. Его терзает страх;тем, что находятся в комнате, не может быть страшнее, чем ему. Наконец замокщелкает, его возлюбленная повелительница стоит перед ним — вновь обретенная, онвдруг понимает, что считал ее утраченной. Кровь приливает у него к сердцу,потому что она возвращена ему. Она одета как в дорогу, хотя едва светает,совершенно одетая женщина стоит против окна, которое задребезжало, когда егораспахнули. Слышен был прыжок в сад.
— Объясните все это, мадам.
Она держала голову высоко и отвечала невозмутимо:
— Человек, что впал у вас в немилость, просил о моем заступничестве.
— Он выпрыгнул в окно. Надо его задержать.
Она преградила ему дорогу.
— Сир! Ваши враги из Лиги завлекали его; но он вам не изменил.
— И с Лигой и с вами! Мадам, как объяснить, что вы одеты, а постель вашаизмята? Заступничество! На рассвете и при измятой постели.
Она своей широкой юбкой загородила постель.
— То, чего вы опасаетесь, не случилось, — совершенно спокойно сказалаона.
Он топнул ногой, чтобы придать всей истории менее мирный характер.
— Оправдайтесь! Вы еще не знаете, что я явился вас выгнать.
Она испытующе заглянула ему в глаза, словно боясь, что у него началсяприступ лихорадки.
— Сядьте, — потребовала она и села сама, перестав заслонять измятую постель.Затем заговорила: — Сир! Вы не впервые оскорбляете меня. Вы нанесли обидугосподину д’Эстре. Далее, вы унизили меня тем, что приняли в саду ту женщину.Вы уехали, не простившись, и я проявила слабость, ответив на письмо болееверного друга. Он явился ко мне до рассвета, что вы должны бы счесть с егостороны деликатностью. Разве вам было бы приятней, если бы весь дом проснулся иувидел нас?
Он с трудом дослушал до конца, он вцепился в локотники, чтобы не вскочить скресла. Вместо этого он подвинулся ближе к ней и сказал, отчеканивая каждоеслово, прямо ей в лицо:
— Он приехал за тобой; поэтому ты одета. Вы хотели бежать. Вы хотелиобвенчаться.
— С вашего позволения, — отвечала она, вскинула голову, но не отвела от неговзгляда.
— Позволения я никогда не дам, — пробормотал он. — Матери моего ребенка, —вдруг произнес он громко. При этих словах она дважды быстро взмахнула ресницамии больше ничего, затем наступило молчание. Оба застыли, нога к ноге, почти щекак щеке, в напряженном молчании. Сначала он весь похолодел, потом у него сталосухо во рту и в горле, он не мог глотнуть, подошел к столу и выпил воды. Послечего покинул комнату. На нее он больше не взглянул.
Мадам де Лианкур не стала ждать и велела укладывать сундуки. Она не знала,проиграла она игру или нет. Пока что следовало уехать к тетке Сурди. Тетушкаде Сурди сказала бы: «Что бы ни случилось, никогда ничего не проси и ни прикаких обстоятельствах не благодари». Габриель, казалось, слышала эти советыдаже издали, а сама между тем рассеянно отдавала распоряжения служанкам,укладывавшим сундуки. Правда, она не обладала глубоким умом и из-за скудостимышления совершала порой чреватые последствиями ошибки, как, например, сгосподином де Рони. На сей раз, однако, она руководствовалась затверженнымжитейским правилом ничего не просить, ни за что не благодарить, тольковыжидать, пока противник не сдастся. «У него нет никого, — думала она. — Никогона свете, тем более что сейчас он готовится к прыжку, который сам зоветсмертельным прыжком, и недаром. У него больше вероятия потерять своихприверженцев, чем выиграть королевство. Когда мы ночью лежим рядом, я большемолчу, а он говорит сам с собой. Я ничего не имею против того, чтобы казатьсянедалекой».
И она приказала служанкам прекратить сборы. Оставшись одна, она набросиласамое легкое, самое прозрачное одеяние; у нее вдруг явилась уверенность, что онвернется. «Женщины по большей части обманывали его, и он над этим смеялся. Онк иному и не привык, так говорят все. Никогда он не был ревнив, теперь это сним впервые».
— Ему это, верно, нелегко, — произнесла она вполголоса и, мягко опустив рукина колени, ощутила мимолетный прилив неясности к тому, кто из-за нее сталдругим и с ее помощью обогатил свою способность к страданию. Она даже былаблизка к раскаянию. — Я только ресницами взмахнула, когда он заговорил о своемребенке.
Он вошел, взял ее за обе руки и сказал:
— Мадам, забудем все.
— Вы одумались, сир! — ответила она снисходительно, однако прекраснозаметила, какой мучительный час он провел. Его лицо должно бы побледнеть истать усталым. Но лицо, обветренное в бесконечных походах и закаленное вборьбе, не способно быть бледным и усталым. Разве что заглянешь под кожу,подумала она с умилением.
— Сир! Вы неотразимы, когда добиваетесь меня. — С этими словами онапротянула к нему руки, уже не просто терпеливо и приветливо, а наконец свожделением.
Когда минуты самозабвенной страсти прошли, они снова стали прежними — онбеспокойный и пылкий, она же непонятная и хладнокровная.
— Северный ангел, — сказал он с отчаянием. — Поклянитесь мне, что с вашейверностью не сравнится ничья, кроме моей. — Но сам не стал слушать ее. — Вкакой верности можете вы мне клясться, когда вы уже дважды нарушили ее. Моестрашное подозрение вы принимаете совершенно спокойно, меж тем как другомупрощаете открытое предательство. Блеклый Лист боится Лиги и не только сваталсяк мадемуазель де Гиз, но пользуется милостями ее матери. Вы для него ничто, имне он не предан.
Ревнивец изощрялся в унижении противника, в завоевании ее непобедимогосердца.
— И вы могли ему написать! После всех обещаний! Вы больше не смеетеговорить: я сделаю. Вы должны сказать: я делаю. Примиритесь с тем,повелительница, чтобы иметь только одного слугу.
Он застонал. Прижав обе руки ко лбу, он выбежал из комнаты. «Ниже пасть уженельзя», — чувствовал он.
В старом саду его поджидал пастор Ла Фэй: Генрих как увидел его, застыл наместе, пораженный прямой связью между своим несчастьем и своей виной. Пасторстоял в десяти шагах от него, под деревьями.
— Несчастная Эстер умерла, — проговорил он.