Генрих опустил голову на грудь и столько времени молчал, не шевелясь, чтостарику в тени деревьев сделалось жутко. Он сказал:
— Пусть даже это ваш величайший грех, сир! Несчастная Эстер теперь упрестола вечной любви!
Генрих поднял голову, поверх дерев призвал он в свидетели горние выси:
— В Долине Иосафата у меня в последний раз был выбор… — И удалилсяпоспешно.
Ла Фэй остался один в скорби и страхе. Король богохульствует. Король смущендухом. Готовится отречься от своей веры и осмеливается сравнивать себя соСпасителем, как он был искушаем и устоял.
Только позднее пастор Ла Фэй узнал — Долина Иосафата — так звалсякоролевский лагерь у Шартра; и когда однажды король весь в грязи вылез изтраншей, кого же несли ему навстречу? Существо, которое Господь Бог поставил напути короля во имя Своих неисповедимых целей.
Старый протестант ни за что не поверил бы, что Габриель д’Эстре никогда неубеждала своего друга переменить веру. Сам Генрих знал правду лишь в той мере,в какой ее можно было обнаружить из разговоров и умолчаний. Однако когдавпоследствии его спрашивали: «Сир! Кто, собственно, обратил вас?» — «Моявозлюбленная повелительница, прелестная Габриель», — отвечал он.
III. Смертельный прыжок
Мистерия зла
У Филиппа Морнея был в Англии всего один настоящий друг. Так как посол, нераз совершавший переезд через канал, теперь предпринимал его снова, и на этотраз с весьма тягостным поручением, он, естественно, перебирал в памяти своихзнакомых. Их было немало, из различных слоев общества, и он давно потерял следмногих, так что свободно мог даже позабыть их. Но самое длительное и давнее егопребывание в Англии относилось ко времени изгнания, к тому времени, когда онучился жизни, и люди, на которых он учился, продолжали жить в его памяти,некоторые уже только там. Имущество бежавшего протестанта подверглоськонфискации, а если бы сам он был захвачен у себя на родине, то кончил бы днисвои за решеткой, а возможно, и на эшафоте. Молодой человек, почти без средств,но с пылким умом, не гнушался в Лондоне никаким обществом и, будучи во властиапокалипсических видений Варфоломеевской ночи, старался отделаться от них,облегчая себе душу где попало. Посетители дешевых харчевен выслушивали его сневозмутимым видом. Бог весть, принимали ли они его всерьез. Он слалисступленные проклятия убийцам, стоявшим в ту пору у власти в его стране,воскрешал картины зверств, пророчил неминуемые кары небесные и земные, — аслушатели только спрашивали:
— Вы и сами всему этому верите?
Морней той далекой поры однажды отдал свое платье в починку портному, и тотс готовностью согласился послушать его, пока сам будет шить; жена портногопривела и других обитателей дома. Прошло довольно много времени, прежде чемодержимый одной мыслью изгнанник заметил, что он выставляет себя на посмешище,чуть ли не в одной рубашке — ибо снятая одежда была у него единственная, — ивместе с телом обнажает душу. Он тотчас умолк, и слушатели тоже не произнеслини слова, пока портной вновь не одел его. После чего одна из соседок принеслаему кружку пива и сказала:
— Наверно, все так и было, как вы рассказываете, но уж очень это далекоотсюда. Я не знаю ни одной женщины, которая до того бы обезумела, чтобы питькровь.
После этого урока молодой Морней не решался более обнаруживать своичувства — Казалось бы, совершившиеся события должны потрясти весь мир, так оничудовищны и так громко вопиют к Богу, и что же — на расстоянии всего сотнимиль, в том же христианском мире, они волнуют не больше, чем вымысел, и притомне слишком удачный. С тех пор изгнанник опирался лишь на знание, котороеостается истиной за всеми границами и везде находит общий язык. Так принятодумать.
Однако он напрасно обходил всех лондонских книгопродавцев, предлагая имнапечатать свои богословские труды. Одних отпугивали кое-какие взгляды,считавшиеся запретными в этой, хоть и протестантской, стране. Другие требовали,чтобы автор писал не по-латыни, а по-английски. Единственной прибылью, которуюон извлек из посещения книжных лавок, было знакомство с некоторыми учеными изнатными лицами. Многих он заинтересовал, они приглашали изгнанника к себе,вели с ним споры, а детей их он обучал французскому языку. Одним из них быллорд Барли[36].
У него были сыновья, старший — одного возраста с Морнеем, человек поистинесветлого ума. Для него несчастье Морнея не было чем-то естественным. «Оба мыодной веры, оба стремимся к духовному совершенству и стоим за высшуючеловечность, к тому же оба, одинакового происхождения, и, оставляя в стороненеравенство двух аристократий, ибо английская стоит выше, он похож на меня, какя на него, так что судьба могла бы при желании поставить одного из нас на местодругого». Все это видел человек светлого ума, но ничем не выражал удивления,почему именно ему удалось избегнуть невзгод. «Я сижу в безопасности, а емупришлось спасаться бегством. Он ограблен, он под угрозой, он всяческиобездолен. Мне все идет навстречу, прекраснейшее будущее открывается предомной, потому что, при всем сходстве с ним, я англичанин. Да хранит Господь нашукоролеву!»
Сын лорда благодарил свою звезду, но в нем была живая душа, и он ясно ощущалсвою причастность к чужим судьбам, крушения которых можно было бы избегнуть.Неповинны только скудоумные. Кто разумеет, обязан вступиться и действовать,чтобы христианство, как одно целое и единое здание, само не было сокрушенотворимым злом, которое мы созерцаем со стороны. Представим себе христианствокак единое здание, состоящее из отдельных постепенно суживающихся кверхубашенок, последние из коих уходят в необозримую высь. Страстный мечтательтотчас же набросал эту картину, хотя обычно он рисованием не занимался. Внизубыли столбы, обособленные, но смежные, как Англия, Франция и другие страны икоролевства. На них покоится все здание. Но вдруг в стройную картину врываетсязлокозненный бес с зажженным факелом. Не ведая, что творит, он поджигает первыйстолб, вслед за тем загорается второй, потом и многие другие. На все этосмотрит христианин, и хотя с тоскою прижимает руки к груди, однако не пытаетсяотвратить беду. Как ни странно, но беды не приключается. Над разрушеннымиподпорками здание остается цело, словно витает в воздухе; верхушки его уходят внеобозримую высь. Когда творец картины показал ее изгнаннику, тот, вглядевшисьв нее, сказал:
— Зло полно тайн. Ваша картина изображает не что иное, как мистерию зла.
Это удивило автора картины, он склонился над листом бумаги, словно увиделего впервые. Морней же, прошедший долгий и поучительный путь изгнанника, ощутилпри этом гордость за то зло, которое претерпел, ибо оно есть частица тайны. Иникогда не переставал про себя называть его так, хотя в действительной жизниутверждал добро; а в добре нет ничего загадочного.
В юности он со своим английским другом больше увлекался игрой в мяч илигребными гонками, нежели учеными беседами. Они обменивались книгами, еще чащеделились товарищами и подругами, по-братски и невинно как теми, так и другими.Темза — река, воздух и берег — переливалась влажными нежными красками, всолнечные дни здесь бывало по-детски радостно всем, не исключая изгнанника сотмеченным страданием челом. Как быстро развеялся благовонный рай — прогулки,песни, цветы, поцелуи, укромная ласка в беседке, трепетные звуки скрипки,несущиеся из-за холма. Как быстро развеялся благовонный рай! Изгнанниквозвращается на родину, он выбирает себе государя, которому хочет служить, иездит от его имени ко дворам, чаще всего в Англию. Тут уж поистине не додетских забав. Теперь тамошние жители для него только лишь предметдипломатических упражнений, и нет среди них ни приятных, ни простых. Однако онвсегда причаливает к этому берегу, к этим меловым утесам с облегченным сердцем,словно попадает к друзьям. Между тем у него здесь только один друг. Но тотсполна отблагодарил его за дружеские чувства к этой стране. Страну любят заобраз мыслей, за веру и древнюю славу, а это все ей самой хуже видно, чем тому,кто лишь наезжает сюда и причаливает к ее утесам.
Лорд Барли унаследовал титул отца и был первым лордом казначейства вкоролевстве. Чрезвычайный посол направился к нему раньше, чем к постоянномупосланнику своего короля. Он подошел к дому, вокруг которого реяли облака, такодиноко стоял этот дом, а внизу был берег с рыбачьими хижинами. Морней засталсвоего друга в просторной комнате, где министр надзирал за несколькими писцами;здесь было сосредоточено управление финансами страны. При появлении гостя писцыс любопытством подняли головы. Он стоял под их взглядами до тех пор, покавзгляды не опустились сами собой, потому что для любопытства не было пищи.Выждав приличную паузу, благородный лорд сказал:
— Надеюсь, ваше путешествие сошло удачно, — после чего провел его в свойличный кабинет. Только там они обменялись рукопожатием и долго вглядывалисьдруг другу в лицо. Как бы оправдываясь, он сказал: — Ты не изменился. — Анастоящая причина была в том, что им доставляло радость глядеть друг другу вглаза. — Положение тяжелое, — начал Барли, когда они уселись на жестких черныхстульях. Морней понял, что ему хотят помочь высказаться. Он с трудом проглотилслюну. — Вы к этому привыкли! — добавил Барли.
— Я и не падаю духом, — с трудом произнес Морней.
— В прошлый раз вам пришлось здесь нелегко, но под конец вы своегодобились.
— Потому что ваша королева справедлива и верна себе, — добавил Морней. Онповторил: справедлива, и еще раз сказал: верна себе. О ком думал он, кто не былни тем, ни другим? Он поспешно обуздал свои безмолвные мысли и сказал вслух: —Мой король внутренне тверд по-прежнему, потому я и служу ему все эти годы. Егоположение неустойчиво, но отнюдь не он сам. Ваша королева недовольна, что он нехотел взять измором свою столицу. А что еще хуже, до ее британского величествадошел слух, будто мой король склонен отказаться от истинной веры.
Так как Барли молчал, и молчание было суровое, Морней тихо спросил: