должен видеть это, — думал Морней и не двигался с места. — Ведь это королева».Его пронизывала дрожь, трудно сказать — гадливости или благоговения. Подличиной отречения и старости в ней по-прежнему теплились страсти, все равнокакие. «Конечно, она болеет не за веру, но за власть и свое королевство», —решил праведник, чтобы только не заподозрить худшего. Все же перед еговнутренним взором стал черный эшафот, и он видел, кто всходит туда.
Он ждал, отвернувшись. Когда он оглянулся, Елизавета сидела за столом скнигами, одну из них она раскрыла и шевелила губами. Заметила его и обратиласьк нему:
— Вы были погружены в размышления, господин посол. Я покамест читалапо-латыни — не по-французски: как вам известно, я слабо владею французскимязыком. Вы, вероятно, задумались о тяжелых временах, а они действительно могутнастать для вас. Новое изгнание, в ваши годы, когда пора уже на покой!.. Но мояблагосклонность к вам неизменна, и я предлагаю вам убежище.
После этого Морней был отпущен и возвратился в свою гостиницу на Темзе. Унего не было охоты идти к кому-либо, ни к постоянному послу, ни — пожалуй, ещеменьше — к лорду Барли. Его комната убранством подражала дворцовой роскоши —без права и смысла, и в этом несчастный усмотрел уподобление себе самому.«Отныне мы гроб повапленный. Будь у меня хоть мужество, подобающее новому моемуположению. К королеве я вошел еще живым человеком: ей пришлось сказать мне, чтоя выброшен к мертвецам». Он вспомнил: «Несколько раз я улаживал политическиедела, уверяя, что мой повелитель отречется от своей религии; но сам считал этообманом. А это стало правдой, и обманутым оказался я сам». Сгорбившись, стоялон у окна; река внизу плыла и сверкала. Некогда были летние дни, Темза-река,воздух и берег переливались влажными нежными красками. Всем становилосьпо-детски радостно, не исключая изгнанника. Некогда были здесь летние дни.
Морней не был способен долго предаваться чувствительным воспоминаниям и вотчаяние не впадал. Целую неделю он не выходил из комнаты, сказавшись больным,а сам подготовлял научное, весьма убедительно обоснованное сочинение онеобходимости галликанской господствующей церкви. Если бы он мог созвать соборпасторов и прелатов, совместно с королем, сейчас же в этой комнате, он былуверен, что добился бы своего. Но работа была сделана, а комната оставаласьпустынна и уныла. Тогда Морней развел огонь и бросил в него исписанные листы.После чего он отправился к послу Бовуару, без прикрас рассказал ему о неудаче укоролевы, но сослался на свой опыт: она может перерешить, если настаивать.Бовуар должен выхлопотать ему еще одну аудиенцию. Морней поставит на своем,Елизавета выразит королю свое неудовольствие по поводу его перехода в другуюверу. Тем самым она удержит его от невыгодной сделки, подчеркнул Морней.Бовуар согласился, но в душе не желал вмешательства королевы Английской, агосподина де Морнея считал скорее богословом, нежели мастером в искусстведипломатии, хоть он и приводит мирские доводы. Кстати, королева ответила, чтоне располагает сейчас свободным временем, однако надеется скоро опять увидетьгосподина дю Плесси-Морнея, а ее адмирал предоставит ему для обратного путисудно из королевского флота.
Прежде чем судно было готово к отплытию, Морней пошел проститься со своимединственным английским другом. Первый лорд казначейства избавил его на сей разот необходимости проходить через общую канцелярию, открыв для него потайнуюдверь. Морней пригнулся и проник в кабинет черного дерева. На столе стоялабутылка кларета — это было излюбленное вино короля Франции — и два бокала.
— Выпьем за его счастье и благополучие, — сказал лорд Барли, и они выпилистоя.
Посидели и помолчали.
— Теперь вам известно все, — сказал благородный лорд и поморщился, словновино вдруг показалось ему кислым. — У вашего короля по-прежнему есть союзницапротив Испании.
«И против религии, — подумали оба. — И против права. Таков наш мир, — думалиони. — Ни одному венценосцу не миновать греха и покаяния». Морней говорил оченьмедленно, стараясь вчувствоваться в свои слова:
— Король решается на смертельный прыжок из великого самоотречения, накоторое мы не способны. А где найти мне слова, чтобы прославить мудрость вашейвеликой королевы? Ее величество поистине чудесно просветила меня насчет того,что такое добро и зло.
— Чудесно, — повторил Барли. У него заблестели глаза, и он поднялуказательный палец, словно в памяти у него возникли былые представления очудесах. — Я вижу, — сказал он просто, как обычно. — Ваша попытка быланапрасна. Извините, мой друг, что я не решился предупредить вас об этом. Я зналмудрость королевы, знал также, что осилить мудрость труднее, чем страсти, а онасвои страсти победила.
Морней ничего не возразил — оставил в тайне бесстыдную откровенностьЕлизаветы, он и сам был бы рад не присутствовать при этом.
— Между мной и моим королем ничего не изменится, — сказал он только. — Язнаю свой долг и еще усерднее буду его выполнять после перехода моего государяв другую веру, потому что мой государь окажется в более опасном положении,нежели раньше.
Барли взглянул на него искоса и бросил:
— Вам самому придется переменить веру.
— Нет, — воскликнул Морней, но сейчас же спохватился и закончилприглушенно — говорило ли в нем смирение или упорство? — Кто я такой, чтобыотрекаться от истины? Я дивлюсь, что короли это делают и мир продолжаетстоять.
— Выпейте стакан вина, пока я кое-что поищу, — попросил Барли, встал, нажалкакую-то планку в стене, и она повернулась. Немного погодя он нашел то, чтоискал, и разложил на столе лист бумаги, истертый на сгибах и пожелтевший.Картина по-прежнему изображала старое здание христианства, состоящее изотдельных, постепенно суживающихся кверху башенок, последние из коих уходят внеобозримую высь. Оба молча смотрели, как врывается таинственный бес сзажженным факелом, столбы уже горят, рядом, ужасаясь, но бездействуя, стоитхристианин, а здание все же остается невредимым над разрушенными подпорками,словно парит в воздухе. Наконец Барли заговорил: — Мистерия зла, так назвали вымой рисунок. Что мы знали тогда — до тех пор, пока узнали по-настоящему?
— И на что только мы не надеемся вопреки всякой надежде, — сказалМорней.
Друг передал ему листок, он сложил его по ветхим сгибам и взял с собой.
— Прощай, Филипп! — сказал друг.
Ни один из них не пролил слезы, наоборот, лица у обоих стали жестче.Однако, против обыкновения, они раскрыли друг другу объятия.
Побежденный
Его католическое величество коленопреклоненно принял отпущение грехов.Духовник провел ладонью по жидким завиткам склоненной головы, затем помогкоролю подняться.
— Отдерни занавеску! — приказал дон Филипп патеру с таким пренебрежением,словно говорил с лакеем. В эту минуту он не признавал над собой никакойдуховной власти, потому что был очищен от всех грехов. «Пока они вновь ненаползут», — подумал патер и включил в свой обширный житейский опыт также и егокатолическое величество. Однако он послушался приказа, отдернул занавеску ипотушил последнюю еще горевшую свечу. Она была прикреплена к стене подле самогостола, и серебряный щиток отбрасывал отражение огня на бумаги. Сперва ихосвещал целый пучок огней, потом свечи одна за другой угасали, пока проходилабессонная ночь.
Наступил ранний рассвет весеннего утра. Патер видел покрасневшие веки короляи предложил отворить окно.
— Подожди, пока я сам не прикажу тебе, — проворчал старик. — Мне не к спехудень. — Он сел и закрыл глаза. — Мне не к спеху шум и суета, а меньше всегопраздные вожделения людей. — Он был во всем черном, белое виднелось тольковокруг шеи. Одежда была измята, руки в чернилах и в пыли. Подбородок его криволежал на смятых брыжах, придававших неестественное положение голове, которая насобственной груди ищет сна, не находя его больше нигде. Король посапывал, апотому патер стал смотреть на улицу, на которой ничего не было видно. Тольконапротив, за углом, лежал труп лошади, со вчерашнего дня или с прошлой недели,различить можно было лишь вздувшийся живот. Вместе с солнцем появятся мухи.Сейчас дома, тесно сомкнутым широким полукругом обступившие королевский дворец,лишены красок; они хотят казаться еще ниже, еще смиреннее: пусть будет виднеерасстояние отсюда и до них, недаром на убогие строения так густо ложится тень,между тем как дворец возносится вверх к первым солнечным лучам.
Внизу под самым окном вынырнул нищий мальчишка, он тащил за собой непомернотолстую женщину в таких же лохмотьях, как и он, только втрое старше его. Ониночевали на каменной скамье между колоннами дворца, это было привычно; теперьони спешили подобрать с земли лучшие отбросы, пока не подоспели другие. Кактолько мальчишке удавалось заприметить что-нибудь съедобное, он хлопал толстухупо заду, и она торопливо наклонялась. Господином был он. С презрением,достойным мирянина, патер подумал о людях, особенно о том, кто сопел позадинего. Но дремлющий король встрепенулся, сейчас же пришел в себя и сказал:
— Довольно. Мир не ведает покоя. Еще ни разу не удалось полностью успокоитьего.
— И даже площадь под вашим собственным окном, — подтвердил патер. —Умиротворение и покой у Бога. Король же поставлен для того, чтобы карать людейза их суетные желания и хлопать их по заду. — Последние слова он пробормоталсквозь зубы.
— Затем я поставлен, — повторил король. — Почему же мне это не удается, ичем дальше, тем меньше? Я был много раз близок к тому, чтобы распространитьсуровый покой государственной власти на весь христианский мир. Всякий разявляется бунтовщик и мешает мне. Можете вы мне объяснить, почему Господьдопускает, чтобы какой-то дерзкий головорез…
— Еретик, — поправил его патер. — Еретики ему необходимы, их гибельбеспрерывно умножает его славу.
— И мои труды. Мою бессонницу, телесную дряхлость и искушения духа. Оченьнеблагополучно на этой отверженной земле. Только бы один день без смуты иереси, и я созрел бы наконец для высшего умиротворения.