раздражение и страх возрастали. Повозка с плотью скроется из виду, пока подлыйпатер соберется выйти. Тут он, несмотря на волнение и беготню по комнате,заметил, что у стены шевелится какая-то тень. Это был дворянин, принесшийшоколад; ему предписывалось быть неслышным и невидимым, как тень. Дон Филиппвне себя закричал:
— Пей сам!
Чашка задребезжала, дворянин страшно испугался. Он получил чашку отдворецкого, этот от пажа, тот от лакея, лакей от другого лакея, все они принялиподнос от величественного повара, ему же передала его целая вереница кухоннойчеляди, и где-то в конце цепи находилась какая-нибудь замарашка, сварившаяшоколад. Злополучный дворянин перебрал цепь событий с поспешностью, внушеннойстрахом. Пройдя через множество рук, шоколад успел остыть, но он мог быть иотравлен чьей-то неизвестной рукой. Король осведомлен об этом, король обвиняетменя, поэтому я должен выпить шоколад. Он выпил и тут же упал без чувств. ДонФилипп не обратил на него внимания, потому что патер добрался наконец до пышнойплоти.
Патер не пошел окольными путями, а избрал кратчайший. Знаменитая блудницавстретила приглашение несколькими откровенными словами и спокойно отклонилаего, благодаря чему цена быстро возросла. Она спешит к ранней обедне, у нееесть на это причина, и просит ее не задерживать, спасение ее души важнее, чемприхоть старика. Дон Филипп угадал примерно ход переговоров. Он позвонил,звонок не привел в чувство лежащего в обмороке дворянина, но секретарь,дежуривший за дверью в соседней комнате, опрометью вбежал на громкий трезвон. —Скорей ступай вниз. Дай больше патера. Назначь двойную цену.
Цена и без того была такая бессовестная, что у патера захватило дыхание.
— Подумайте, какая для вас честь! Самой следовало бы приплатить, дочь моя! —Однако она настаивала на том, что ей нужно попасть к ранней обедне, у нее наэто есть причина. Когда подлетел секретарь, она громко захохотала в ответ наего предложение.
— Пакостник, — сказала она и в первый раз подняла лицо, прямо к тому окну,где был король. Дон Филипп задрожал с головы до пят. Он позабыл скрыться, и такони глядели друг на друга и мерились силами, покоритель мира и знаменитаяблудница. Ее глаза пылали сквозь кружевную вуаль, его глаза напряженно пожираливоплощение его бреда, его мук.
Женщина села в повозку, уже совсем исправную, стоявшую наготове, и подалазнак рукой. Патеру и секретарю она отвечала теперь небрежно, через плечо. ДонФилипп одним прыжком очутился подле дворянина, бледного и едва очнувшегося отобморока.
— Задержи ее! Задержи, и она получит столько, сколько хочет.
Раз так, ничего не поделаешь, решила про себя знаменитая куртизанка,повернула назад и пошла с ними. Она достаточно ясно им объяснила, что ей нужнопопасть к обедне, у нее на это есть причина. Она предостерегла их. Совчерашнего дня она заметила у себя подозрительные признаки и встала в самыйбезлюдный час помолиться, чтобы это не оказалось дурной болезнью. Ей не далипомолиться, и потому это оказалось дурной болезнью. Спустя несколько днейобнаружилось, что дон Филипп, властитель мира, заразился.
Раздумье
Важные перемены в жизни такого человека, как Генрих, никогда не совершаютсяни на основании долгих расчетов, ни как следствие мгновенного решения. Онвступает на определенный путь, бессознательно или уже зная, но еще отказываясьверить. Он идет как по наитию, временами провидит чудовищную необходимость, ноона еще маячит вдалеке. Часть дороги пройдена, возврат был бы труден, цельсомнительна, трудно поверить в достижение, и вдруг оказываешься у цели, всебыло точно сон. Но Генрих ни на один миг не чувствовал себя во сне, он,привыкший всегда что-то делать! Удары и контрудары, упорное и действенноестремление к этому королевству, постоянная страсть к этой женщине, победы ипоражения, где же тут грезить среди таких трудов? Битвы, осады и сделки, многозавоеванных городов, столько же купленных, как, впрочем, и людей; вечнаянеобходимость изворачиваться, хитрить, платить или принуждать. Когда егопротивник Майенн задумал соблазнить его католиков, он поспешил перехватить тех,что были на стороне Майенна, склонил их к совместным переговорам и вынудил уних признание в том, что единственный для них повод отвергнуть короля — егорелигия. В ответ на это он приказал объявить собранию, и притом черезархиепископа, что в таком случае все улажено, он переменит веру.
Это он часто обещал, чему же удивляться, если многие не поверили ему.Однако в Париже не выбрали ни беднягу Суассона, который вряд ли серьезно на эторассчитывал, ни инфанту, ибо испанская партия посрамила себя жестокостью ибесстыдством. Парижане избрали законного короля, независимо от того, отречетсяли он от ереси или нет. Правда, подразумевалось, что он отречется, и темуспокаивались сомнения. Если впоследствии и окажется, что он всех дурачил, винане падет ни на кого, ни даже на самого Генриха. Наконец многие признавали, чтоу него есть своя совесть и право на эту совесть. Терпимость внедряется в людей,когда они слишком долго страдали от собственного упорства. Посвященные ихорошо осведомленные решительно не верили в его обращение.
— Ради одной лишь выгоды беарнец не переменит религии, — сказал кто-то изпослов. И Генрих сам согласился с ним, но при этом уже явственно видел, что емупредстоит.
Епископы и прелаты, его окружавшие, наставляли его тогда в религиибольшинства, вернее, оспаривали его возражения или пасовали перед ним, ибовоинственный сын протестантки Жанны в богословии умел постоять за себя. Этобыло за три дня до события, которое он давно предвидел, и тем не менее онупорно отрицал чистилище, назвал его неудачной шуткой; неужели же господапрелаты принимают эту выдумку всерьез? Отослал их с заготовленной ими формулойотречения, и они ушли, чтобы приступить к нему опять с новой. Однако папскийлегат запретил им вообще подходить близко к еретику. Генрих, со своей стороны,заявил и велел занести в протокол: во всем, что он делает, он согласуетсяединственно со своей совестью, и если бы она не позволила, то и за четыре такихкоролевства, как его, он не отказался бы и не отрекся от религии, в которой былвскормлен. Когда он произнес эти слова и секретари-клирики их записали,наступила великая тишина.
Она возникла не в собрании, там и дальше что-то доказывалось, оспаривалось,дело шло своим чередом. Тишина легла на душу сына королевы Жанны. Никогда вжизни все вокруг так не смолкало для него и он не был настолько одинок. Впервыеон заметил: «Я грежу. Я действовал для виду, моя воля и желание были лепетом сосна. Я не властен над тем, что со мной происходит. Тщетно ищу слова, котороемогло бы отвратить наваждение. Я перенесен сюда во сне. От меня ускользаетслово, иначе я знал бы многое. Иначе я знал бы, кто я».
В эту ночь Габриель плакала. Подле нее лежал Генрих, глядел на нее и ничегоне видел. Сегодня впервые она воспользовалась ночной близостью, чтобы проситьего отречься. Ни днем, ни под покровом спальни она никогда не докучала емувопросами веры. Она поняла без долгих дум, что ее тело и его любовь не моглитут сыграть решающую роль, а если и могли, то молча, без слов, без слез.Последние давались ей особенно тяжело. Прелестная Габриель не была склонна кслезам. Просьбы не были ей свойственны, она благодарила неохотно и редкопроявляла умиление. Между тем ее тетка де Сурди поспешила приехать, чтобынаставить и настроить ее соответственным образом. Король — ненадежный партнер,он спорит с прелатами, ссылается на свою совесть: к чему все это, когда шагрешен и даже, в сущности, уже сделан.
— Какой шаг? — отвечала Габриель тетке. — Он называет это прыжком, он писалмне: «В воскресенье я совершу смертельный прыжок».
Она произнесла это с едва заметной дрожью в голосе. Однако многоопытнаяСурди смекнула, что в душу племянницы закрадывается чувство, в ущерб здравомусмыслу. Поэтому она немедленно же отказалась от всяких маловажных соображений,вроде интересов религии, существования королевства или сомнительной пользы длядуши христианки от сожительства с еретиком. Оставив все это в стороне, онаобратилась к серьезным доводам, она спросила:
— Неужели ты хочешь, чтобы твой отец был изгнан из Нуайона? Господин деСурди — из Шартра? А господин де Шеверни вернул печать, и все из-за твоегоупрямства? Король проиграет игру, ему останется только бежать, и нам вместе сним, и виной тому будешь ты одна. Счастье, что я существую на свете. Как? Тыпожалеешь своего влюбленного рогоносца, ты откажешься сделать единственное, чтонужно для того, чтобы он отрекся?
— А что нужно? — спросила, испугавшись, Габриель.
— Не подпускать его к себе. Тогда он поступит так, как должен поступить. Имне пришлось приехать сюда, чтобы преподать тебе такую мудрость!
— Я этому не верю, — сказала Габриель.
У тетки слова застряли в горле.
— Тебя точно подменили. — Для вида она осторожно приложила платок к своимподведенным глазам. — Если ты не хочешь подумать обо всех нас, о бедности игонениях, которые так нам знакомы и теперь вновь грозят нам, мое дорогое дитя,если не о нас, подумай хоть о себе! Только переход его в истинную веруобеспечит твое будущее. Он расторгнет свой брак, он женится на тебе — возведеттебя на престол. Все это сейчас еще в твоей власти, и ты знаешь, какова на видэта власть: в точности как ты сама, у нее твоя грудь, живот и задница.Упустишь ты это сегодня, в нынешнюю же ночь, завтра уж не догнать тебе счастья:его и след простынет. Тогда окажется, что ты принесла королю несчастье, что оннесчастный король, а это хуже, чем если бы он вовсе не был королем. Ты жалеешьего из-за пустякового отречения, лучше убереги его от настоящей беды. Вы будетежить в несчастье; куда ты ни повернешься — всюду несчастье. А в несчастье,дорогое мое дитя, поверь мне, в несчастье нельзя удержать никого, а егоособенно.
Тревога, которая охватила было Габриель, сразу же улеглась. Габриель ленивоусмехнулась и отрицательно покачала головой. Она не сомневалась, что удержитего. Госпожа Сурди окончательно вышла из себя. Она топала ногами, металась по