комнате и пронзительным голосом выкрикивала самые скверные ругательства.
— Слишком глупа для шлюхи! — были ее заключительные слова. — Вот от когоприходится зависеть! — При этом тетка подняла руку. Габриель перехватила руку,прежде чем та успела коснуться ее лица.
— Тетушка, — сказала Габриель удивительно хладнокровно, — то, что тыговорила вначале, произвело на меня впечатление. Поэтому я решила, что сегодняночью буду плакать.
— Плакать. Хорошо, плачь. — Почтенная дама успокоилась. — И не подпустишьего к себе?
На это Габриель не ответила, а открыла дверь, чтобы вошли ееприслужницы.
Когда ночью она всхлипнула, закрывшись своими прекрасными руками, Генрих неспросил о причине; но что же обнаружила Габриель, несмотря на свою скорбнуюпозу? Он не смотрел на нее и на ее притворное горе, а пристально вглядывался врезной потолок, где мерцал и колебался отсвет ночника. Габриель не понималасвоего повелителя, но ей тяжело было исполнить обещание и уговаривать его.Зарыдав еще сильнее, она попросила, чтобы он, ради Бога, отрекся, он ведьобещал, и это единственный выход. Слышал ли он ее? На лице его было такоевыражение, словно он вслушивается во что-то неведомое. Она внезапно пересталаделанно рыдать, умолкла совсем, и тогда заговорило ее сердце. Его настоящийголос был тих и еле слышен.
— У нас будет сын.
Она позабыла, что в свое время испуганно взмахнула ресницами, словно былазастигнута врасплох, когда он назвал ее матерью своего ребенка, и с тех пор онбольше об этом не говорил. В это мгновение ночи она твердо верила, что отецдействительно он, продолжала думать так и дальше и ни разу больше неусомнилась. Ибо в это мгновение она начала его любить из жалости и потому, чтоон был для нее непостижим. Он же чутко уловил нежный голос ее сердца, онприложил свою щеку к ее щеке, она обвила его шею рукой, и одна из ее слез —непритворная — упала ему в рот. Таково было в этот раз их слияние.
Она закрыла глаза, не противилась дреме, но все же чувствовала, что он лежитрядом, как и раньше, и хранит свою тайну. Она спросила уже в полусне:
— Мой милый повелитель, что вы видите там вверху?
Он пробормотал для самого себя, потому что ее дыхание стало уже совсемсонным:
— Не видеть, слышать хочу я и жду слова. Думать — не помогает, надо слушать,вслушаться. Когда во мне становится совсем тихо, вдруг начинает звучатьскрипка, не знаю откуда. У нее глухой звук. Поистине подходящий аккомпанемент.Мне не хватает только самого слова. Я слишком ошеломлен.
Проснувшись, Габриель уже не увидела его: он опять был у прелатов, которыевводили его в свою веру, чтобы она стала для него окончательной. Отныне путь квыбору и сомнению для него отрезан. Потому-то они и продержали его сегодня, всубботу, в последний день, целых пять часов; он и сам не думал уходить, он дажебоялся прекращения разговоров, которые в конце концов были толькоразговорами.
В другой комнате старой обители в Сен-Дени, где совершалось тягостноесобытие, сидели вместе возлюбленная короля и его сестра. Принцесса Екатеринаявилась сюда, как и госпожа Сурди — и с теми же намерениями. Но одинаковыенамерения у разных людей становятся разными. Ее милый брат должен отречься отсвоей религии, чтобы достигнуть славы. Она надеялась, что это ему простится, новполне уверена в благополучном исходе не была; она не знала, считается ли уБога королевство важнее души, и потому очень жалела своего милого брата; онглава нашего дома, который должен властвовать, а платить за это придется ему, —не попусти Господь, чтобы спасением души. «На худой конец, — думала Катрин, — ябы сама приняла другую веру, чтобы взойти на престол с моим бедным Суассоном.Тогда бы я лишилась вечного блаженства, зато уберегла бы милого брата. Теперьон будет великим королем, мой Суассон ничего бы не стоил, я знаю это лучшевсех. Всерьез я никогда не хотела предать брата: скорей — его спасти».
На самом деле она не просто приехала, а, собственно, убежала, потому чтовину за свою неудачу на выборах Суассон взваливал на нее. Он подозревал, чтоона действовала против него в пользу Генриха, а потому прощание их было крайнехолодно, одна из обычных размолвок — до нового возврата. Слишком многонакопилось у обоих других обид, чтобы жертвовать еще и своими личнымиотношениями. Они, как и раньше, сойдутся снова, но пока что Екатерина не моглаизбавиться от тревоги. Она сидела у возлюбленной брата, полная беспокойства какза него, так и за себя. Габриель испытывала почти то же; и не будь большеничего, достаточно было предчувствия, которое без слов передавалось от одной кдругой, чтобы связать их между собою. Но этому способствовало еще многое, исамое главное — Екатерина знала, что ожидается ребенок.
Если женщины и говорили друг с другом, то шепотом, а больше молчали, чтоотвечало важности минуты и суровому духу обители.
— Они уже четыре часа мучают его. А он подписал? — спросила сестра.
— На завтра все готово. Мне он не говорит ни да, ни нет. Он глядит куда-товверх, будто затаился в себе, — отвечала возлюбленная. После долгого молчанияона заговорила еще тише:
— Я так хотела бы, чтобы это миновало его. Именно теперь… — Последнее былосказано почти беззвучно. — Когда я жду… Когда он ждет сына от меня.
Сестра поняла по одному дыханию возлюбленной или угадала значение слов полегкому прикосновению ее руки к животу. Она обняла Габриель, она прошептала ейна ухо:
— Мы одна семья. Я вместе с тобой жду твоего ребенка.
Этим было сказано то, что таилось в мыслях у Габриели с тех пор, как к нейвошла сестра ее возлюбленного повелителя. Принята. Более не чужая. Чуждымипоказались ей теперь расчеты тетки Сурди. Если ей суждено стать королевой,настоящей королевой, то это произойдет естественно, благодаря ее чреву, и ещепотому, что сестра короля, бережно проведя по нему ладонью, стала отныне еесобственной сестрой.
Екатерина медленно вернулась на свое место. На этом прекрасном лице,отмечала она, видны усталость и страдания, но они не бесплодны. «Мое лицоувядает бесцельно и никогда больше не расцветет, даже в другом маленькомличике, ибо у меня ребенка не будет. Ну как же мне не позавидовать? Мойлегкомысленный брат на сей раз постоянен и верен, тут ничего не поделаешь.Отлично, моя милая! Но ты думаешь стать королевой? Королевой тебе не бывать,вот увидишь, я его знаю. Он обнадеживает тебя до поры, до времени».
Между тем глаза принцессы блуждали по комнате; комната обставлена скудно.Единственная ценность: образ Божьей Матери, украшенный множеством самоцветныхкамней. Когда Екатерина собралась спросить, откуда он, Габриель покраснела иотвернулась; Екатерина не спросила. «Отлично, моя милая, тебе делали богатыеподарки, чтобы и ты его мучила — слезами, что ли? Душераздирающими рыданиямипо ночам в часы любви».
Едва подумав это, Екатерина закрыла глаза рукой и сказала:
— Простите меня. Вашей вины нет в том, что он намерен сделать. В этомповинны обстоятельства и люди. Из первых нет ни одного, которое его бы невынуждало, из вторых ни одного, кто бы ему не изменял. И я тоже в свое время, ия тоже.
Она в первый раз повысила голос, потому что заговорила ее совесть. «Мойбедный брат!» Здесь дверь открылась — но не резким толчком, как обычно, когдавходил ее брат. Тем не менее это был он.
Когда он поднял взгляд — входя, он смотрел себе под ноги — и увидел ихобеих, самых любимых на свете, он сразу сделался говорливым и радостным. Онпоцеловал их, сестру покружил, перед возлюбленной опустился на колени, погладилее руку и засмеялся. Однако же они заметили, что ему не терпится уйти, да, всущности, он и не был с ними. Он принялся передразнивать своих прелатов иепископов, их голоса и повадки. У Буржского свиное рыло, а за Бонского каждуюминуту боишься, как бы у него не выросли крылья и он не вознесся на небеса.Женщины смотрели на него без улыбки. Вдруг он умолк, повернулся к окну,прислушался, постоял, выжидая, и вышел из комнаты.
— Он на себя не похож, — сказала Екатерина в сильнейшем испуге. А Габриельпоникла головой от стыда, ведь печальным он стал с нею.
Генрих спустился в старый сад. Это был для него час отдыха. Он сравнил его счасами отдыха в Collegium Navarra, когда он маленьким школьником с двумятоварищами, которых уже нет в живых, играл в перерыве между занятиями.Внезапно он очутился на том месте, где перед ним явилась несчастная Эстер всопровождении пастора Ла Фэя. Между той минутой и этой лежали невинность ивина, знание и неведение. Генрих остановился, уловив за кустами голоса:разговор шел вполголоса, как и все разговоры в этот тягостный и неспокойныйдень.
Один голос:
— Он уничтожит всех своих прежних друзей. Кто сказал «а», должен сказать«б».
Другой голос:
— Позднее — может быть. Если не позабудет до тех пор. Нам знакома егонеблагодарность. Новым друзьям предстоит еще узнать его.
Третий.
— Слезлив, забывчив, легкомыслен, — но кто из нас его не любит?
Четвертый:
— Не того, каким он стал сейчас. А того, кто привел утлое судно кпристани.
Генрих хотел было показаться им, но первый начал снова:
— Надо о себе подумать. Будьте настороже!
— Напрасно, Тюренн, — сказал Генрих, выступая вперед. — Я ваш всецело и несобираюсь меняться. В этом вы убедитесь сами, когда придет время.
Он увидел среди них Агриппу д’Обинье, отвел его в сторону и сказал ему наухо:
— Я гублю свою душу ради вас. — При этом широко раскрыл воспаленные веки, —нет, он не слезлив, не забывчив, не легкомыслен. Агриппа весь содрогнулся отжалости. «Как может кто-нибудь из нас не любить его?»
И, однако, Агриппа оказался единственным, чье сердце было ему предано; этообнаружилось теперь, хотя раньше, при более благоприятных обстоятельствах,запас дружбы равномерно распределялся вокруг него. Но теплота этогоединственного человека все-таки задержала его подле утраченных товарищей, азатем он пошел бродить дальше, чтобы, по своей привычке, быть одному ивслушиваться. Очутившись по другую сторону кустарника, он обернулся к Филиппу