ночь.
Ванна
Король Генрих погрузился в воду, которую, суетливо бегая взад и вперед,натаскали для него слуги и служанки. Воду поставили на огонь, а затем вылили изкотлов в углубление посреди ванной комнаты. Ванная была тесная и низкая, ваннавыложена кирпичом, в нее надо было спускаться по ступенькам, на предпоследнейпокоился голый король, и его окатывало взбаламученной водой. Первыйкамердинер, господин д’Арманьяк, колебал воду зелеными ветвями и устраивалдождь, отряхивая ветки над своим господином. Для этой влажной деятельностид’Арманьяк разделся почти донага, на нем был только передник. Генрих, посвоему обыкновению, процитировал ему в переводе стихи римлянина Марциала.
«Раб, опоясанный передником из черной шкуры, стоит и прислуживает тебе,когда ты купаешься в теплой воде».
Первый камердинер отвечал теми же стихами на латинском языке, причем его,как и короля, всякий раз забавляло, что поэт подразумевал не мужчину, а римскуюдаму, которую растирал в ванне раб. Прислуживающий дворянин и сейчас ожидал отгосударя какой-нибудь легкомысленной шутки, но не слишком удивился, когда ее непоследовало: сегодня вечером государь был очень задумчив. Еще вопрос, только лизадумчив, не предан ли он мрачным мыслям, навеянным кое-какимипредзнаменованиями. Д’Арманьяк молчал, он окроплял легким дождем с веток головуи грудь своего государя; но наконец, когда Генрих вытянулся и стал смотретьвверх на выбеленные балки потолка, первый камердинер положил ветки на крайванны и отступил, насколько оказалось возможно. Вокруг ванны было очень маломеста, в одном углу стоял железный треножник с зажженными свечами, в другом,позади короля, лежала на стуле снятая им одежда. Вернее, она держалась стоймя,благодаря густому золотому шитью; штаны и колет сидели, как человек без шеи иголовы.
«И праздничные огни причиняют ожоги, — вот о чем Генрих думал в ванне. — Ониготовы сжечь на этих печальных и злых огнях кого попало, меня прежде всего. Онисомневаются, наше слияние по-прежнему ненадежно. Одна месса ничего недоказывает. Я вынужден без конца завоевывать людей, так мне было суждено споконвеку. В церкви у пилястра я услышал слово и испугался, потому что звучало онострашно и грозно. Что делает Шико? Слово оправдалось еще раньше, чем былопроизнесено. Прищурившийся великан рад был оправдать это слово. Нож! Законоведсказал: «Теперь он готов». Где же Шико? И он ничему не поможет. Ведь я наконецотважился на смертельный прыжок».
При этом Генрих вытянулся на ступеньках, вода колыхалась, сон началовладевать им. Господин д’Арманьяк, стоя прямо и неподвижно, ждал, чтобы на егостарого боевого товарища сошел полный покой. Он думал: «Мы старимся.Бесполезно держаться молодцом, хотя это единственно допустимое поведение».Первый камердинер, в переднике, опоясывающем бедра, осторожно ступая босыминогами, вышел из ванной, прикрыл дверь и остался на страже, подле нее. Времяот времени он заглядывал в щель, не произошло ли там чего-нибудь нового. Одинраз он приложил ухо к щели; спящий громко произнес:
— Где же Шико?
Однако, когда тот действительно показался в конце коридора, господинд’Арманьяк загородил дверь, широко расставив ноги. Он уже издали учуял, чтоэтот посетитель только встревожит короля, отдыхающего в ванне. Когда дворянинприблизился, оснований не допускать его стало еще больше. Господин д’Арманьякскрестил на груди руки и выпрямился, как в молодые годы. Шико сказал:
— Не бойтесь, сударь, я не собираюсь врываться.
— Я вас не впущу, сударь. От вас воняет, как от козла, и вы пьяны.
— Сами вы козел, сударь, в этом кожаном переднике и с волосатыми ляжками.Что касается запаха, то им я обязан отвратительной мусорной яме; некийчревовещатель вынудил меня прыгнуть туда. А что я злоупотребил вином, послетого как вынырнул на поверхность, так это вполне понятно. Я был подавленнеудачно закончившимся приключением и не решался в трезвом состоянии доложитьего величеству обо всем, что случилось.
— Вы не войдете, — твердил господин д’Арманьяк неуклонно, но только длявидимости. В ванной послышался плеск воды, король пробудился. Шико говорилзвучным голосом, ничуть не приглушая его, он был совершенно трезв и точнорассчитал, что нужно открыть королю, а что, наоборот, следует утаить, смягчить,на что лишь намекнуть.
— Сир! — сказал бы я, если бы король мог меня слышать, — воскликнул онвесьма громогласно. — Сир, ваш убийца, или человек, который хотел стать им, былсолдат, никогда ранее не замышлявший зла. Одна только любовь совратила его спути истинного. Как снести, если предмет страсти постоянно издевается надвлюбленным, ради увеселения легкомысленного двора? Какой же это мог бытьлегкомысленный двор? — спросил сам Шико, потому что никто другой его неспрашивал. — Действие происходит в замке достославной дамы, именуемой королевойНаваррской. Какие же чудеса там творятся!
Он перевел дух. В ванной послышался всплеск, как будто купающийся резкоповернулся. Однако Шико тщетно ждал возражения или приказа.
— Праздность — мать всех пороков, — заявил он наконец. — Любовь, ничего,кроме любви, во всем замке: вдруг является бедный солдат и напускает на себяважность. Он, видите ли, желает убить короля. Конечно, прославленная наваррскаядама запрятала его в самое глубокое подземелье.
— Эй! Перестань врать! — послышалось из ванной.
— Нет, она очень плакала, — в смущении, сокрушенно говорил Шико. — Долгоплакала, а потом прогнала солдата из замка…
— И меня об этом не известила, — вздохнул Генрих в кирпичной ванне.
— Как же она могла, — сетовал Шико; хотя он и сочинил все сам, но считалвероятным то, о чем скорбел. — Монахи, священники и прелаты приставали к нейнеотступно, ей самой грозили смертью, стерегли ее, перехватывали ее письма, такчто она поневоле должна была молчать и втихомолку лить слезы.
Здесь из груди господина д’Арманьяка вырвалось неожиданное рыдание.Королева Наваррская, о которой рассказывал Шико как о создании своей фантазии,для первого камердинера была живой спутницей эпохи кровавых ночей, пройденнойшколы несчастья, всех житейских тягот, которые сам он сносил вместе со своимгосподином на протяжении долгих лет. Тогда лицо ее изображало то жар страстей,то неземную высоту, прямо из постели она вела к престолу и звалась тогда Марго.Ее боготворило целое поколение, приверженное к человеческой красоте и кпознанию человека — среди них был и первый камердинер, которому она протягиваласвою несравненную руку. При этом воспоминании он всхлипнул еще раз и не мог ужеостановиться. «Наша Марго смертельно ненавидит нас теперь», — думал стареющийд’Арманьяк. Не в силах подавить волнение, он покинул свой пост. Удаляясь все втом же кожаном переднике, он ловил ртом воздух, издавал душераздирающие стоны изахлебывался от невыплаканных слез.
Между тем в ванной было тихо. Там сидит тот, кто легко плачет, и потомубольшинство ему не доверяет. Почему же он не плачет на этот раз? Шико задумчивопокачивал головой, а смешной хохолок покачивался над его голым черепом. Он могбы подсмотреть в замочную скважину, но не захотел. Там внутри, один, скрытый отпосторонних взглядов, сидит голый человек под угрозой ножа; несравненная рука,некогда любимая свыше меры, не пожелала отвратить нож. А направлен он был однимиз тех, что прыгают вокруг праздничных огней, самые резвые — на одной ноге, ион, король, слился со всеми ними. Ради них прослушал пышную мессу, отважился насмертельный прыжок. «Пусть будет так! Пусть свершится что суждено!» — думает,наверно, тот, кто сидит в ванне.
— Шико!
Времени прошло довольно много. Человек, стоявший у двери, больше ни к чемуне прислушивался, он погрузился в думы. Когда прозвучало его имя, онвстрепенулся и бросился в ванную.
— Запри дверь! — приказал голый король. — Сколько человек замешано впокушении? — спросил он тихо.
Шико точно всех перечислил, о прикрасах он уже не думал. Перед острым умомшута путь убийцы лежал как на ладони, так он и описал его: нет ни единогоместечка в королевстве, которое при случае не могло бы уподобиться томуразбойничьему вертепу, откуда он сейчас явился. Но ведь разбойничьи вертепызабавны, во всяком случае не мешает от души посмеяться и над хозяином и надсолдатом, который говорит чревом, а после убийства надеется стать невидимым.Однако же в ванной чувствовалось такое напряжение, что даже лица каменели. Сбольшим комизмом, не намеренно, а в силу привычки, пересказал шут свой спор схозяином насчет засола и колесования. Но лица у обоих точно каменные. Болван сискромсанным боком из-за собственной неосмотрительной кровожадности;чревовещание, пять приятелей и мусорная яма; в высшей степени комично, а лицапо-прежнему точно каменные. Болван сбежал, это не важно, с ним вопрос окончен.Он отточит новый обоюдоострый нож, еще раз попытается выследить короля, будетпойман, ведь его теперь знают. Довольно о нем.
Шико кончил и молчал вместе с королем, который тоже мог только молчать.Внезапно он поднял голову.
— Одно хочу я знать. Ла Барр ни разу не приблизился ко мне настолько, чтобывонзить в меня нож. Как же он думал сделать это?
Шико мигом вытащил из штанов нож, вытащил оттуда же, где его носил убийца, ишвырнул его, куда — не было видно, так быстро все произошло. Король повернулголову и оглядел комнату. Позади него на стуле сидел его белый атласный наряд,точь-в-точь он сам, только без шеи; а там, где надлежало быть шее, в стенеторчал нож, длиной с локоть, в самой шее, которой не было.
— Хороший прицел! — сказал Генрих. — Сто экю не пожалел бы, будь они уменя. — И рассмеялся лежа, как был, голый. Потом еще раз оглянулся на нож игромко захохотал. Шико из вежливости скривил рот. «Я ваш шут, — означало это. —Над своими собственными шутками я не смеюсь».
Вдруг Генриху пришло на ум:
— В церкви у пилястра стоял человек, он говорил с соседом шепотом, но яуслыхал. Это был мой законовед, он говорил: — Ах, теперь он погиб. Только снынешнего дня можно сказать о нем: готов на убой.
По поводу этих слов — готов на убой — Шико заржал как конь, ибо острота