принадлежала не ему. Смеялся и Генрих, хотя умереннее. Чтобы поддержать веселоенастроение, он то и дело поглядывал на нож, который торчал как раз там, гдемогла быть его шея, но где ее не было.
IV. Радостное служение
Торжественная церемония
Святое миро для помазания и посвящения королей Франции хранилось в Реймсе,но этот город по сию пору принадлежал Лиге. И столица тоже все еще была в рукахврага. Генрих настойчиво стремился войти в Париж, только сперва он непременнодолжен быть миропомазан и коронован. Он бы, пожалуй, пренебрег этойповинностью, но ей придавалось огромное значение; а потому были предпринятырозыски святого мира. Лучшее, какое нашлось, было связано с памятью святогоМартина: для Генриха это решало вопрос. Он знал каждую пядь своего королевства,за которое так долго боролся, и помнил, потому что сам отвоевывал их, какой укаждой местности патрон: чаще всего попадался Мартин. Отлично, остановимся наМартине, а вместо Реймса изберем город Шартр и его собор, высоко чтимыйнародом. Ни один истинный католик не отнесется с презрением к торжественнойцеремонии, местом действия которой будет Шартрский собор.
Однако Генрих не забыл, что и в Сен-Дени, где он отрекся от ереси и принялистинную веру, восторг был всеобщий, из Парижа явилось множество народу, скоторым он торжественно слился, но при этом откуда-то вынырнул убийца. Вернее,убийца с самого начала был тут; он мало чем отличался от народа, среди которогоскрывался и который, казалось, был предан королю душой и телом. Нет, этозаблуждение, люди вонзают нож точно так же, как славословят и падают на колени.Обстоятельства меняются, и дух человеческий многообразен. Наша вина, нашавеликая вина в том, что мы не могли побудить добрый люд, как его называют,всегда быть добрым. Жизнерадостность, снисхождение и милосердие одни достойныразумных существ. Но есть ли где-нибудь государство, в котором царят они? Апотому необходимы торжественные церемонии, способствующие очищению растленныхдуш. «Если я буду почаще прибегать к таким церемониям, — думал Генрих, — бытьможет, под конец даже у моих убийц на глаза навернутся очищающие слезы, хотяполагаться на это нечего. Надо самому подавать пример. Не убивать, а помогатьжить. Вот в чем суть королевской власти, подлинной власти», — понял он, иотнюдь не впервые, ибо таков был предначертанный ему с самого начала путь. Нодаже по случаю столь возвышенного события он не мог до конца продумать сущностьвласти: слишком много предстояло сделать.
Торжественную церемонию в Шартре приходилось подготовлять всю наново; ничегоне было — ни действующих лиц, ни предметов, которые им полагалось держать вруках. Корона, скипетр и прочие атрибуты были, в зависимости от материала,расплавлены, разломаны, порваны или попросту украдены мятежниками. Сановники,которым по чину надлежало участвовать в церемонии, либо были заодно с врагом,либо находились у него в неволе, в особенности епископы. Некоторые из светскихвельмож не пожелали явиться, не веря, что власть короля крепка. Парижпо-прежнему в руках испанцев, к чему же торжественные церемонии? По счастию,всегда находятся преданные люди, которые, не раздумывая, спешат добыть нужныепредметы, например, руку правосудия с двумя перстами, сложенными для присяги,рыцарский меч и полотнища парчи, достаточно широкие, чтобы завесить стеныхрама. Все это было изготовлено или разыскано впопыхах; новые статисты замениливыбывших, их заставили прорепетировать роли, чтобы каждый затвердил свою, а вутро торжественной церемонии двое дворян встали в три часа: надо было привестив порядок собор.
Весь предшествующий день король был занят покаянием, молитвой ивыслушиванием проповедей, в которых ему разъяснялась сущность торжественнойцеремонии. Утром двадцать седьмого февраля его повели в собор к торжественнойцеремонии двое епископов и много высоких господ, среди которых он почиталсяпервым. На нем было одеяние, представлявшееся ему верхом нелепости: просторнаяхламида из посеребренного холста, под ней длинная рубаха пунцового шелка. Навид совсем явление допотопных времен, но так пожелали его дамы, милая сестра,бесценная повелительница, она же действовала по указке госпожи де Сурди, ибодруг последней, канцлер де Шеверни, стоял за соблюдение исконных обычаев.Канцлер и другие важные сановники следовали за королем по пятам, среди них иобер-шталмейстер, герцог де Бельгард. Генрих узнал поступь своего старогодруга, Блеклого Листа, и не прочь был оглянуться и приветствовать его смехом,но странный наряд, не говоря обо всем остальном, мешал ему. Ведь и в этомсоборе он снова был выставлен напоказ толпе, герольды и всяческие эмблемывласти, даже коннетабль с обнаженным мечом, предшествовали ему. Далее выступалон сам, совершенно один и с такой торжественностью, которая всем быланепонятна, а ему больше всех, так что он даже сомневался: «Величественный уменя вид? Или, чего доброго, смешной?»
Герольды принялись возглашать имена, передававшиеся из рода в род,двенадцать имен тех, что были некогда высокими особами в королевстве.Разумеется, на зов герольдов откликнулся вовсе не герцог Аквитанский[43], такого давно не существовало, и потому онне мог явиться, иначе он бы щегольнул стародавним маскарадным костюмом, не хужесамого Генриха. Зато Генрих услышал, как откликнулся славный Суассон,возлюбленный его сестры; и далее, каждый из бывших здесь откликался взаменкого-то отсутствующего; а тот либо умер сто лет назад, либо увильнул отторжественной церемонии. И когда епископ Шартрский, вместо архиепископаРеймского, помазал короля святым миром, тоже не настоящим, помазаннику сталощекотно, и, чтобы не засмеяться, он закашлялся. А стоял при этом в самойсмиренной позе, склонив чело, и только исподтишка ждал отклика у прелестнойГабриели, сидевшей на хорах, ибо думал, что прелестная Габриель смотрит на всюпомпу с такими же чувствами, как и он. «Виден тебе Блеклый Лист, прекрасная моялюбовь, помнишь, как он лежал под кроватью и я бросал ему сласти? А тут у неготакой торжественный вид».
Однако прелестная Габриель на высоких хорах среднего нефа отнюдь непредавалась подобным воспоминаниям и даже не имела к тому поползновений. Еевозлюбленный повелитель снова произнес все положенные клятвы и прежде всего ту,что против еретиков; а теперь епископ надел на него корону — в самом делекорону, и ее возлюбленный повелитель был коронован. В глубине души она никогдав это не верила. Слушай, Габриель д’Эстре, как они кричат: да здравствуеткороль! «Те Deum» запевают они в его честь — а ведь это он в обличьекрестьянина с закопченным лицом пробрался пешком в замок Кэвр, и ты сказалаему: «Сир! До чего вы некрасивы». А потом ты долго водила его за нос, усерднообманывала его и лишь мало-помалу растаяла, потому что при своем кочевом двореон слыл великим человеком. И что это был за двор! Его местопребывание то и деломенялось в зависимости от военной удачи. А тебе приходилось умело лавироватьмежду пасторами и прелатами; целью твоей было обогащение собственной семьи,господин д’Эстре воровал, и ты покрывала его, господин де Рони стал тебе врагомиз-за твоей преданности семье. Ты способствовала обращению своего еретика,сперва потихоньку, слушаясь чужих указаний: тогда ты все еще любила другого иедва не сбежала с ним. Лишь под самый конец, в ночь пролитых слез и загадочныхвидений, ты поняла, чье дитя ты носишь под сердцем и кто по-настоящему твойповелитель. И так случилось, что ты, прелестная Габриель, трепещешь теперьнаверху, на хорах храма, от гордости и счастья, что взор твой затуманеннепомерным блаженством, когда повелитель твой принимает корону.
Как можно заблуждаться! Генрих не решался поднять взгляд туда, где сиделаего бесценная повелительница; он боялся, что она тоже закашляется, стараясьскрыть смех. Торжественные церемонии не выигрывают от повторений, особеннокогда человек чует в них фальшь и комедию. Генрих израсходовал всю отпущеннуюему серьезность на борьбу со своей совестью во время того тяжкого раздумья исмертельного прыжка. Дело сделано, незачем спрашивать себя — к чему. Будь этохоть во имя власти, но ей мы знаем цену, слишком долго добирались мы до нее.Герольд выкликает покойника, взамен отзывается живой. Епископ, взятый на худойконец, поднимает сосуд с миром, самый пристойный из всех, какие удалось добыть.Затем на голову, полную сомнений, а не веры, опускается корона, которойнадлежит быть очень древней, а она только что из мастерской. Вот каковапоказная сторона власти. Солнечный луч играет на мече, маршал де Матиньон[44] держит его прямо перед собой, это якобы мечконнетабля. В действительности же Матиньон вовсе не коннетабль, он сочиняетэротические стихи, и латинские, и на родном языке; наверно, и сейчас, в товремя как сверкает грозный меч, у него уже наготове новые вирши. Вот какова этавласть.
А Генрих помышляет о другой, которую он лелеет в сердце, властью надсердцами можно назвать ее. Торжественная церемония не нравится ему; он невидит, чем она может очистить растленные души. Правда, присутствия убийцы онздесь не чувствует, и это прежде всего большое облегчение: может все-такистаться, что помазание, коронование и внушительность сегодняшнего события нанекоторое время сделают его неуязвимым. И тогда, значит, законовед ошибкойсказал свое горькое слово. А затем, раз смертельная опасность устранена отнего, король вновь становится серьезен, он обретает ту серьезность, что былаутрачена недавно в горбатом трактире, где главную роль играл шут, затем вванной, при появлении того же шута. Совсем иное дело, когда король смотрит насвоего верного Рони.
В течение церемонии король несколько раз взглядывал в лицо барона и при этомпугался: он один был здесь неподдельным. Точно сошел с соборного фасада, оностался бы верен себе и там, в образе каменной статуи с крупными величавымичертами, которую ничто не возмутит. Протестант слышал, как король давал клятвууничтожать еретиков, и лицо его не дрогнуло. Он был тут, он участвовал во всем