Весь свет и блеск были направлены на стол, меж тем как за спинами гостей четкиеконтуры предметов мало-помалу расплывались, и смутное мерцание, точно туман вслабом лунном свете, плыло к потолку.
Король и мадам де Лианкур восседали друг против друга, как хозяин и хозяйка.По обе стороны Габриели разместились в ряд дворяне. По левую руку Генрихасидела мадам Екатерина Бурбонская, его милая сестра; далее следовали принцессыи герцогини де Конти, Немур, Роган и Рец. Справа от него первое место занималапринцесса де Конде, связанная родственными узами с его домом; подле нее —госпожи де Нивернуа и де Невер. Эти имена он повторял про себя, ибо то былибольшие имена в королевстве, и носительницы их находились здесь, словно так иполагалось; но он знал, чего это стоило. Супруг той или другой из дам все ещебыл на стороне его врагов, хотя бы для виду, и для виду командовал в Париже, ав это время жена его пировала с королем. Такое пиршество немыслимо безпредварительных интриг, более долгих, чем самый длинный обед. Этотпиршественный стол завершает много трудов, много мрака, много крови. Знать бы,что действительно завершает!
Вот о чем думал Генрих, перечисляя своих соседок, и каждая была ему дорога,они и сами не подозревали, в какой степени. При этом он занимал их веселойбеседой, словно им так и полагалось сидеть здесь. Часто он и мадам де Лианкуробменивались взглядом, означавшим: вот чего мы достигли. Взгляд выражал: амогло быть и по-иному. Взгляд говорил ему и ей: «Благодарю тебя. Люблютебя».
Для Генриха его Габриель была прекраснее, чем когда-либо, потому что смотрелон на нее не только с гордостью, но и с умилением. Роскошь ее наряда могла быпоказаться вызывающей; дамы не отрывали от нее глаз. Как мягко ложится бархат,какого он непередаваемого цвета — старое золото, осенняя листва, ласковыйсолнечный свет; и пышные рукава испанского покроя. Кому доводилось видетьплатье, в своем совершенстве пригодное и днем и вечером! А голова королевскойподруги покоится на мелко собранном воротнике, и золотистые волосы ярко озаренысолнечным диском из алмазов и сами оттого сияют еще ослепительнее. Понятно,дамы не были склонны искренне восхищаться такой картиной, как ни влекла она ихвзор; они внутренне кипели бы и готовы были бы пожелать, чтобы это солнцезакатилось.
Но Габриель умиляла их. Беременность именно сегодня накладывала такойотпечаток на ее лицо, что оно вызывало трепет неясности и страха не только у ееповелителя. Оно было очень бледно, очень тонко, от воспетого двойногоподбородка осталась узенькая полоска, и кожа сделалась прозрачна, точно жемчуг.Только глаза стали больше, их лихорадочный блеск заставлял забыть и проститьжемчужный отлив белой груди, сверкающие на ней рубины и настоящие жемчуга воправе чеканного золота. Мужчины подле Габриели притихли, зато сочувственнобились сердца дам, через стол ласково ободрявших беременную. Когда хозяйкеследовало сделать распоряжение, сестра короля вместо нее знаком приказывалаподать блюдо или графин. Один из сидевших поодаль кавалеров, — это был господинде Рони, — вскочил со стула и, опередив слугу, поднял ложку: она выпала изнетвердой руки Габриели.
После того как празднество приняло такой оборот и из пиршества в честькоронованного короля превратилось в чествование его бесценной повелительницы,Генрих, не долго раздумывая, объявил во всеуслышание, что намерен испросить упапы расторжение своего брака, дабы жениться на мадам де Лианкур. Консисторияразведет ее с мужем, который сам признает, что пострадал от удара копытом.Послышался смех, который Генрих принял за одобрение, и тогда он пошел ещедальше, сказав, что вскоре его бесценная госпожа получит звание и титулмаркизы. Мало того, он поднял бокал в честь госпожи маркизы и при этом такдолго и вдумчиво смотрел на нее, широко раскрыв глаза и вскинув брови, чтовсякому стало ясно: путь ее ведет выше. Предел возвышению прелестной Габриелинастанет лишь тогда, когда она вместе с ним украсит королевский трон. Она будетнашей королевой.
Общее одобрение длилось недолго. И он сам верил в него, только пока былсчастлив и растроган. Ведь каждому известно, какой должна быть королеваФранции: прежде всего чужестранкой, которая неведома здесь никому и ни над кемне возвысилась — чем бывают уязвлены не одни дамы. Господин де Рони с этойсамой минуты начинает оказывать такое же решительное сопротивление, с какимГабриели придется неизменно сталкиваться и у других, пока она живет и властвуетнад королем. Но сейчас вражда еще щадит Габриель. Ведь не бессмертна же она,быть может, ей не пережить родов, вид ее предвещает дурное и вызывает к нейжалость. А кроме того, все знают короля и его обещания жениться. Если бы онхранил их про себя, как до сих пор, они, пожалуй, были бы опасны. Оглашено —значит, нарушено. Словом, так или иначе прекрасной д’Эстре позавидоватьнельзя.
Поэтому к Габриели было проявлено много сочувствия и почтения, когда всеобщество, вслед за королем, поднялось из-за стола. Генрих подвел к нейпринцессу Бурбонскую и принцессу Конде; те обняли и поцеловали Габриель. И всеостальные женщины, приближаясь к возлюбленной короля, спешили уверить ее, чтоона прелестней, чем всегда. И каждая была при этом искренна и не испытывала нивражды, ни зависти, их роднило с ней ее положение; и еще роднилообщечеловеческое чувство, ибо возможно, что к празднеству ради нееприсоединилась незримая гостья, чье присутствие всех заставляло содрогаться.Кто не восхваляет пышной красоты, которая кичится нетленностью, какпроизведение искусства? А перед красотой, которую подозревают в союзе сосмертью, всякий преклонится.
Под конец двери залы растворились, сейчас же за ними начиналась лестница.Некоторые из дворян взяли у слуг подсвечники и выстроились по обе стороны наступенях. Впереди чествуемой четы шли принцессы королевского дома, нарасстоянии следовали другие дамы и кавалеры. Посредине Генрих вел на поднятойруке свою Габриель; им светили, они подымались. «Торжественная церемония!» —ощущал Генрих, молодой и окрыленный. Торжественность была нарушена или,пожалуй, даже усилена тем, что больная почувствовала себя дурно, ивозлюбленному пришлось подхватить ее и почти нести наверх; они опередилисопровождающих, последние огни оставили где-то внизу и сами погрузились всмутное мерцание, подобное туману в слабом лунном свете, и скрылись из виду,словно растаяли.
Дама в маске
Париж давным-давно готов был впустить короля. Даже герцог де Фериа[46], который все еще состоял наместником егокатолического величества в Париже, и тот не верил в существование испанскойпартии. Опасаться можно было разве что упорства отдельных неисправимых упрямцеви страха других, не рассчитывавших на прощение. Вожди Лиги с Майенном во главепостарались на всякий случай понадежней укрыться вместе со своим движимымимуществом. А ни один из шестнадцати начальников столичных округов не упустилслучая втайне заверить короля в своей преданности; пресловутый портной лишьзабежал вперед в ту пору, когда враги короля повесили королевского верховногосудью. Конец зверствам! Проповедники, с амвона призывавшие к зверствам, большене имели успеха у народа, скорее они сами были под угрозой. Народ тем временемнастроился снисходительно и миролюбиво и готов был даже творить насилие, дабымогло восторжествовать добро. Вследствие этого возникали бунты; правда, ихподавляли, но больше для виду. Какой же властитель, хотя бы только по имени,добровольно сложит полномочия и уберется восвояси, пока у него есть оружие —пускай одно оружие, даже без рук. Испанский военачальник располагал четырьмятысячами чужеземных солдат, которых хватало только на охрану валов и ворот.
Королю не удастся так просто войти в город. С четырьмя тысячами солдатсладить легко — труднее с добротой народа, ожидающего доброго короля. Корольразрешил парижанам добывать припасы за городскими стенами и есть досыта; как жеможет он теперь обстреливать их дома и посреди резни ворваться в свою столицу?Ему этот путь закрыт. Он должен действовать в согласии со своей славой в народеи овладеть властью, как подобает народнейшему королю. Генрих потратил нескольконедель на то, чтобы нарочито раздуть молву о своей доступности. Nihil est tampopulate quam bonitas. Как-то раз он снова заблудился на охоте, что всегдасоздает удобные случаи; в два часа ночи добрался один до какого-то дома — этооказался отнюдь не разбойничий вертеп. Дом принадлежал одному из чиновниковего финансового ведомства, что не было для него полной неожиданностью: онхорошо изучил свое королевство. Но девица, которая вышла к нему, его непризнала, он попросту сказал, кто он такой, поел немного хлеба с маслом иулегся не в постель, а на пол перед очагом, утром же пожелал прежде всегопрослушать мессу: за три мили пришлось везти священника. Может ли король бытьболее скромен и обращенный еретик более благочестив!
Многие никак этому не верили, например, некий торговец свиньями, с которымкороль сидел за одним столом в сельском трактире, — опять заблудился где-то.Посетители трактира не знали, кто он такой, или, быть может, толькоприкидывались; когда король пускается на хитрость, крестьянин всегда перехитритего. Как бы то ни было, торговец свиньями отважился наговорить ему разныхдерзостей под тем предлогом, что не узнал его. Королю оставалось только сподобающей помпой покинуть сцену. Он выглянул в окно, тотчас откуда-топодскакали его придворные и остановились перед трактиром: должно быть,разыскивали заблудившегося короля. Селяне всполошились: как же так! Стало быть,мы королю выложили всю правду? А он стерпел. Хлопнул по плечу торговцасвиньями, дал милостивый ответ, и тому все сошло безнаказанно. Но потом селянедолго толковали между собой о Париже и о том, что городские жители плохо знаюткороля: иначе бы они его впустили. Все равно этого ловкача не одолеешь.
Такой же урок преподал сам Генрих одной даме в маске. Она прибыла нарочно изПарижа в Сен-Дени, где он жил, и по секрету сообщила ему, что делают в городе,