дабы помочь его делу; при этом говорила она так тихо, что в соседнюю комнатупри открытых дверях не долетало ни словечка. А там, кроме приближенных короля,были еще гости из Парижа, как бы случайно приехавшие сегодня. Никто изприсутствующих не заблуждался насчет дамы в маске. Каждый говорил: и это якобыобыкновенная благомыслящая горожанка? Тогда она прежде всего ничего не можетзнать; и затем, разве станет король, который боится ножа, вести тайную беседу сособой, даже не показывающей ему лица? Весьма неправдоподобно, надо признаться.Но тут раздался голос короля, ничуть не приглушенный, — наоборот, его надлежалослышать всем, по возможности даже в самом Париже. Король поручал даме в маскедовести до сведения тамошних его добрых друзей: он стоит здесь с большимвойском и не собирается отступать, пока не войдет в город, и притом без всякогонасилия. Только пусть не верят герцогу Майенну. Мира хочет один их законныйкороль и готов дорого заплатить за примирение со своей столицей. Он напомнилдаме в маске о всех других городах, которые, себе во благо, открыли перед нимворота. Десять лет не будет он взимать налоги со своих парижан, мало того — ондарует дворянство всем городским советникам; его добрым друзьям, которыесодействовали ему, навсегда будет обеспечено счастье и довольство.
— А кто предал меня, того пусть судит Бог.
Все это он излагал даме в маске, словно не она одна была с ним в комнате, ацелый народ, которому он хотел верить, все равно, показывал ли ему тот истинноесвое лицо или нет. Дама удалилась, так и не подняв маски. Закутавшись в плащ,скрывавший ее всю, она прошла сквозь толпу придворных. Те проводили ее до самойкареты. Двое из них остались в стороне, даже не заглянули в карету и необменялись ни единым взглядом. Один был Агриппа д’Обинье, другой — некийгосподин де Сен-Люк, на службе короля.
Тем временем прибыл запыленный всадник, подоспел как раз к уходу дамы,которая удостоилась доверия короля. Человек в кожаном колете полагал, должнобыть, что и он заслужил такое же доверие. Он вошел без церемоний. Посредипустой залы стоял король, отнюдь не горделивый и не самоуверенный, глядел в поли поднял голову, лишь услыхав топот тяжелых сапог.
— Пастор Дамур! — сказал он. — Вас-то мне и недоставало именно в этуминуту.
— Сир! Да сбудется то, чего вы желаете. К вам взывает суровый голос былыхвремен.
— В нужную минуту, — сказал Генрих.
— Сир! Вы правы, ибо я видел, как ускользнула та особа, даже не открыв лица.Лишь вы видели его, и вам одному известно, не был ли это дьявол.
— С ним я не стану связываться. Лучше умереть. Лучше лишиться всякойвласти.
Пастор хлопнул себя по ляжкам и хрипло засмеялся.
— Власти! Ради власти вы отреклись от своей веры; что значит после этогоумереть? Ради власти вы теперь на каждом шагу разыгрываете комедию. Люди ужетолкуют о ваших хитростях и посмеиваются, порой — двусмысленно; не желал бы ябыть предметом таких толков и смешков.
— Разве я не добился успеха, пастор?
— В этом вся суть. Вы улавливаете людей. Не хотелось бы мне поймать так дажепескаря.
Внезапно пастор выпрямился, снял шляпу, что позабыл сделать раньше, изапел, — в самом деле начал петь, как некогда в сражении.
Явись, господь, и дрогнет враг!
Его поглотит вечный мрак.
Суровым будет мщенье.
Голос гремел на всю залу. Пастор Дамур поднял правую руку и выставил ногу.Снова в бой, снова впереди старых гугенотов, мертвецы шагают в строю, всеподхватывают псалом — и несется псалом освобождения, неприятель в страхеотступает. Победа борцов за веру.
Всем, кто клянет и гонит нас,
Погибель в этот грозный час
Судило провиденье.
Голос гремел на всю залу. Король подал знак, псалом оборвался. Пастор нетолько опустил руку, но и голова его поникла на грудь. Псалом заставил егозабыться. Тут забылся и Генрих; оба умолкли, мысленно созерцая прежние деяния,которые были честны и бесхитростны.
Затем Генрих взял руку пастора и заговорил:
— Борода и волосы у вас поседели, а поглядите на мои. На лице у вас нетолько суровость, но и скорбь. А теперь я покажу вам свое лицо. Разве оновесело? И все же, вам я могу сознаться, захват власти порой превращается впотеху. — Он повторил: — В потеху, — и продолжал быстро: — Люди заслуживаюттолько такого захвата власти, и власть требует, чтобы ее захватывали именнотак.
— А вы самый подходящий для этого человек, — заключил старик. Король мягковозразил ему:
— Каждый следует своему назначению. Потому я и даю вам излить душу до конца,пастор Дамур.
— Вы должны дать излиться до конца гневу Божию, — резко сказал старик, налбу у него вздулись вены.
— Да, должен, — подтвердил король, все еще мягко; но пастору пора былоизменить тон. Он понял это, кровь отхлынула у него от висков.
— Да простит ваше величество смиренному рабу Габриелю Дамуру, что оносмелился предстать перед вами.
Тут Генрих раскрыл объятия:
— Теперь я узнаю вас. Вот каким хочу я вас видеть: чтобы гнев Божийруководил вами на всех путях и чтобы верность в вашем сердце быланесокрушима.
Он ждал, раскрыв объятия. Это был решающий миг для всех его протестантов.Укоры еще могут быть отведены, он хочет верить в это. Недоверие в конечномсчете скорее во вред, чем на пользу королям. Хорошо, если бы это поняли истарые друзья, после того как их предали и отняли у них прежние права. Враскрытые объятия не бросился никто. Генрих опустил руки, но сказал еще:
— Пастор, то, что я сделаю, пойдет на благо и вам. Вы получите должное,когда я завоюю власть.
— Сир! Простите смиренному Габриелю Дамуру, он не верит вам.
Генрих вздохнул. Он предложил примирительно:
— Тогда послушайте веселый рассказ о даме в маске. Рассказ бесспорноправдив, ибо хвастать мне тут нечем.
Но пастор уже приблизился к двери.
— Чего же вы хотите? — крикнул ему вслед Генрих. — Чтобы я из пушек разнессвою столицу? Чтобы я силой обратил всех в протестантскую веру? По-вашему, мнедо конца дней суждено воевать и быть бесчеловечным?
— Сир! Отпустите смиренного Габриеля Дамура. — Это был уже не укор и не гневБожий, а совсем иное. Тот, кто там, вдали, на большом расстоянии от короля,держался за ручку двери, казался много меньше, и не только из-за расстояния, аскорее от того, что весь он поник.
— Я хочу покаяться перед вами, Габриель Дамур, — сказал издалека король.
— Сир! Не мне, а только вашей совести должна быть открыта правда. — Сказаноэто было жестко, но негромко. Генрих понял его слова лишь потому, что и самсебе говорил то же. Он отвернулся. Когда он снова взглянул в ту сторону, он былодин.
Тогда он встал лицом к стене и заставил себя до конца осознать, что то былопрощание с его протестантами. О! Прощание не на всю жизнь, он им еще покажет,чего он хотел, кем остался. Но при настоящем положении вещей ему не верилникто — остальные не больше, чем этот. «А потому сугубо берегись изменников! —внушал себе Генрих. — Никто не изменяет скорее, чем старые друзья». Онуставился в стену и вызвал перед своим мысленным взором всех, кто изменит ему.Странно, образ Морнея возник перед ним, а ведь в Морнее он был уверен. Морней,или добродетель, будет и впредь служить ему верой и правдой. Только не требуй,чтобы он одобрил твой способ захвата власти и ради тебя поступился хотьчастицей своей добродетели. Это сильно уязвляло короля, ибо измена и изменникистали ему в ту пору удобны и привычны. Ему было неприятно смотреть на возникшийперед ним сократовский лик своего Морнея — он поспешил стереть его и вызвалдругой.
— Ни единого друга: мы одиноки в хитроумном и тяжком деле захвата власти. Ноприятелей и собутыльников у нас довольно. Мы принимаем дам в маске. Хорошоеще, что пастор не захотел узнать, кто была маска, это навсегда должно остатьсятайной. Кто бы поверил, что она родная дочь парижского губернатора и яисподтишка заигрываю с ее отцом. Во что превращаются люди! Ведь его я преждесчитал честным. Мне претит добродетель Морнея. А предательство Бриссака претитмне еще больше. Уже его предшественник был заподозрен в сношениях со мной.Майенн его сместил и назначил графа Бриссака как раз из-за его скудоумия. Еслитаково скудоумие, значит, я и сам не понятливей и не рассудительней малогоребенка. Ведь этот человек соблазняет меня взять мою столицу обманом: он гадокмне.
Все это Генрих говорил в стену — а между тем он привык обдумывать свои делана ходу, размашисто шагая и подставив лоб ветру. В дверь скреблись, этовспугнуло его затаенное тоскливое раздумье. Появилось два радостных вестника:разве можно не откликнуться на их настроение? Первый — его славный Агриппа —был явно начинен новостями и не в силах хранить их про себя. Молодой господинде Сен-Люк был терпеливее: ему помогало его нескрываемое самодовольство. Онусердствовал в соблюдении этикета, вложил много грации и даже скромности в свойпочтительнейший поклон королю, после чего уступил место господину д’Обинье.
— Мы замешкались, — сказал Агриппа, — потому что нам пришлось ублаготворитьи спровадить всех слушателей: после отъезда дамы в маске они были уже ни кчему.
— И даже некстати, — подтвердил Генрих. — После ее отъезда меня посетил ещеодин гость. Он дал краткое, но внушительное представление, отнюдь не длятретьих лиц.
Агриппа не стал спрашивать о посетителе.
— Сир! Вы даже и не представляете себе, кто эта маска.
— Вы поручились мне, что она не опасна. Я не любопытен.
— Что бы вы подумали, сир, если бы вам сказали, что я побывал в Париже?
— Ты? Быть не может.
— Я самый. Впрочем, тогда я был в обличье старухи крестьянки и через воротапроехал на возу с капустой.
— Невообразимо. И ты видел губернатора?
— Бриссак собственной персоной покупал у меня лук на базаре. При этом мыстолковались, что ради сохранности королевской особы и королевской власти мадамде Сен-Люк, да, собственная дочь губернатора Бриссака, должна выехать к вам и