получить от вас указания. Неплохой сюрприз?
— Я не могу прийти в себя от изумления, — сказал Генрих, которому самБриссак сообщил о предстоящем приезде мадам де Сен-Люк. Но у всякого должнабыть хоть какая-нибудь тайна от другого. Чем сложнее роль, тем интереснейкажется она. «Totus mundus exercet histrionem, почему мне быть исключением?Моему Агриппе завоевание Парижа не доставило бы удовольствия, если бы ему непришлось разыграть роль крестьянки. Он так увлечен этой игрой, что страданиябедняги Габриеля Дамура ему просто не понятны — но кто знает, какую роль взялна себя бедняга Габриель Дамур? Выступление его было поистине библейским».
Мысли эти текли сами собой и не мешали Генриху расспрашивать своего староготоварища, притом с такой детской обстоятельностью, что молодой дворянин заспиной Агриппы прикусил губу, боясь рассмеяться. Вернее делал вид, будтоудерживается от смеха, желая наглядно показать королю, что, во-первых, господинде Сен-Люк сознает свое превосходство над человеком старого поколения и,во-вторых, разделяет деликатное намерение короля не разочаровывать того.Генриху не понравилась мимика молодого кавалера; а потому он обратился ужепрямо к нему:
— Мадам де Сен-Люк была превосходно замаскирована, вы сами, вероятно, неузнали ее?
Если король полагал, что молодой кавалер, в свою очередь, пожелает блеснутьтщеславной прозорливостью, он заблуждался.
— Вы правы, сир, — подтвердил Сен-Люк, — я не узнал ее.
— Вы лжете, — сказал Генрих. — Вы лжете, чтобы чем-нибудь превзойти нас, —взгляд на Агриппу, — хотя бы скромностью.
— Сир! Вы моралист.
— Особенно сегодня, — сказал Генрих. — А потому и желаю понять, чего радигосподин де Бриссак разыгрывает изменника. Ну? Вы должны знать своего тестя нетолько с тех сторон, с каких знаю я, а сторон у него, надо полагать, не мало.При прошлом дворе он прикидывался передо мной простаком и собирал картины. Ябыл в союзе с королем, моим предшественником. Бриссак тогда же мог остаться примне, и ума бы у него хватило сделать правильный выбор. Зачем было емупереходить к испанцам, раз в конце концов он их обманывает и предает мне?
— Ваше величество оказывает мне высокую честь откровенностью, которая,будучи неправильно истолкована, может повредить вашему делу.
Вот наконец умный и смелый ответ, Генрих сразу стал сговорчивее. Он бросилвскользь:
— Бриссаку поздно отступать, он дал слишком много козырей мне в руки. — Азатем взглянул прямо в глаза молодому человеку, ожидая его объяснений. Тототкашлялся, оглянулся, ища поддержки, но сказал только, что ищет стул.
— Чтобы думать, мне нужно сидеть.
— А мне бегать. Но тут не я, а вы должны думать: сядем, — решил Генрих.
Агриппа тоже подвинул себе стул, недоумевая, о чем тут можно говоритьвсерьез и даже торжественно. «Неужто о Бриссаке? Держит себя не по-военному,простоват, но с хитрецой, покупает у мнимой крестьянки овощи, торгуется,уходит, возвращается и каждый раз бросает несколько слов под сурдинку. Да обэтом и поминать не стоит, разве только для смеха».
— Господин де Бриссак — серьезная загадка для всякого моралиста, — утверждалтем временем молодой Сен-Люк горячо и самодовольно, так как чувствовал здесьпочву под ногами. — Когда я приехал свататься к его дочери и он ввел ее вкомнату, она была в маске, как явилась и к вам. Но я все-таки узнал, что это неона. По его мнению, никто не умеет по-настоящему видеть, кроме него самого —знатока картин.
— Загадка действительно серьезная, — сказал Генрих.
— Он изучил множество картин, не говоря о книгах.
— Он ведет себя не по-солдатски, — вставил Агриппа.
— Это еще не все. — Сен-Люк пошарил руками, развернул что-то невидимое. Приэтом бросилось в глаза, что одну из перчаток, левую, он не снял.
— Господин де Бриссак собирает красивые вещи не для того, чтобы простовешать их на стены или расставлять по витринам: он неустанно обогащает свой умновыми образами и откровениями. Он проникается ими. Он воплощает их вжизнь.
— И от него самого ничего не остается. — Генрих понял. Но Сен-Люкпояснил:
— Он не разыгрывает изменника. Сир! Он стал им, развивая в себе вероломствои усердно практикуясь в нем.
— А гуманистом он себя тоже называет? — спросил Агриппа д’Обинье и вскочилсо стула. — Мы-то по-настоящему, по-честному становились гуманистами. Ясочинял стихи на скаку и в бою. Небесные видения являлись мне, когда я, какистый червь земной, босиком рыл окопы, подготовляя сражение воинственномугуманисту, которому служил.
Генрих произнес в пространство:
— Это один способ. Есть второй, более сложный: он лишает определенности иобезличивает человека. — Обратясь к Сен-Люку, король сказал с короткимсмешком: — Надо признать полезным метод графа Бриссака собирать картины ичитать древних авторов, раз этот метод побуждает его весьма хитроумно сдать мнемою столицу. А испанец Фериа ни в чем не подозревает его?
— Откуда же? Господин де Бриссак сам предложил герцогу Фериа заделатьбольшинство ворот для лучшей защиты городских стен. Фериа не воин, он и незаметит, что у заделанных ворот снята стража, дабы ваше величество моглипроникнуть именно через них. Ведь на самом деле отверстия будут только забитыземлей.
— Это обнаружится раньше времени.
— На то мой хитрый тесть и в союзе со старшиной купечества, с городскимисоветниками и со всем светом. Он настолько преуспел, что люди спрашивают, ктоже, собственно, обманут, кроме Фериа, а тот радуется простодушию своегогубернатора.
— И каждый, должно быть, рассчитал, какую выгоду извлечет из этого дела.
— Господин де Бриссак надеется, что милостью вашего величества будетназначен маршалом Франции.
— Вот потеха, — сказал Генрих, сперва серьезно. Потом повторил это слово, итут ему необычайно ясно представился весь гнусный комизм положения. Вот онсам — король, который боролся весь свой век. Собственными руками разил врага,собственной волей хранил верность себе — весь свой век. За свою совесть икоролевство боролся весь свой век; и все было бы тщетно без чудакаколлекционера и предателя по глупости. Смех душил короля, но он подавил его,даже посинев при этом. Слишком гадким показался ему смех, который рвалсянаружу.
Он встал с места и подошел к окну. Сен-Люк выждал минуту, чтобы неслышнопоследовать за ним; по-видимому, он в самом деле хорошо разбирался в движенияхчеловеческой души. Он позволил себе заговорить; но, чтобы унизить себя, онвыражался до крайности манерно и даже пришепетывал. Королю он действительновнушал презрение, но ему не хотелось, чтобы таков и был умысел Сен-Люка. Неповорачивая головы, он повторил все, что тот ему докладывал.
— Итак, значит, чудак отдал вышить шарф. Архангел Гавриил, сиречь Габриель,на белом шелку, весьма остроумно и уместно. Этот шарф будет поднесен мне моиммаршалом в день моего въезда, — Бог весть когда, — закончил он, представив себевсю неправдоподобность такой картины.
— Сегодня у нас четырнадцатое. Это будет ровно через неделю, — пролепеталгосподин де Сен-Люк. Генрих как услышал — круто повернулся.
— Вы знаете больше, чем вам полагается, или же вы виделись с губернатором.Вы тоже переодетым побывали в Париже?
— Отнюдь нет. Однако здесь, к сведению вашего величества, записаны всеподробности заговора. — С этими словами юноша достал из перчатки, из левой,которую не снял, какую-то бумагу. Генрих выхватил ее у него. — Кто дал вамее?
— Сам Бриссак.
— Значит, он здесь.
— Или был здесь — впрочем, с разрешения герцога Фериа. Он явился с двумянотариусами уладить со мной неотложные семейные дела. Я покинул их, едваполучил бумагу. — Последнее было сказано без всякой робости, не чувствовалосьтакже намерения поразить слушателя. Вот юноша, который всегда попадает в цель:больше незачем терять с ним время.
— Коня! — крикнул Генрих в окно.
— Сир! Вы все равно опоздали.
Генрих был уже на улице, в седле, и мчался по дороге в Париж. Вскоре онувидел, что впереди во всю ширину дороги покачивается огромная карета; миноватьее не было возможности. Оставалось только проехать лесом и ждать междудеревьями приближения тяжеловесной колымаги. Передняя стенка ее былазастеклена, так что Генрих сразу увидел нотариусов: их оказалось трое. Все, какодин, в черном платье и остроконечных шляпах, лица сухощавые, все довольнопреклонных лет и утомлены путешествием, так что никто из них явно не былсклонен обращать внимание на непрошеных всадников. Напротив, они закрыли глаза,раскрыли рты и стали совсем на одно лицо. Генрих хотел крикнуть, но раздумал, инаваждение так бы и прогромыхало мимо. Но в последнюю минуту один из нотариусовпошевелил рукой — вывернул ее ладонью кверху, потом медленно, очень медленноподнял к носу того, что дремал напротив, и хвать — поймал муху. Ах, какпросияло простоватое с хитрецой лицо!
Муха изловлена на чужом носу, под взглядом короля, которому этот самыймухолов должен сдать его столицу. Теперь Генрих все понял и потому именно нестал задерживать карету. Он не на шутку задумался, в своем ли тот уме.
«Люди из сил выбиваются, чтобы действовать наперекор разуму и всяческиизбегать прямых путей». Вот что занимало его мысли, когда он шагом ехалобратно. В памяти его накопилось немало примеров помрачения человеческогоразума, начиная с Варфоломеевской ночи, и дальше в том же роде. Его долгизменить именно это, иначе не для чего быть королем. «Они не перестанут чинитьтебе препятствия, Генрих. Ловить мух, в виде условного знака, и посылать к тебедам в маске для тайного сговора: приходится быть с ними заодно».
Захват власти
Все произошло, как было условлено. В осмотрительности никто не мог бысравниться с Бриссаком. Он сказал испанцам, чтобы они всецело доверились ему исидели спокойно, иначе изменники всполошатся. Да будет им известно, что вгороде есть изменники, которые могут догадаться, что Бриссак замыслил схватитьих. Таким образом гордые испанцы, по небрежению, отдались на волю судьбы.
Генрих усердно играл в руку своему партнеру. Правда, он по ошибке чуть не