взял его в плен. Двадцать второго, в четыре часа утра, Бриссак пал духом,потому что королевских солдат нигде не было видно. Причиной тому оказалсягустой туман, ибо едва Бриссак вышел за городские стены, как наткнулся на них.По счастью, солдатами командовал его зять, господин де Сен-Люк, так что всемигом уладилось.
Двое запертых ворот были раскрыты, и, как раз когда начался утреннийперезвон колоколов, король проник в свою столицу. Дворянам его не терпелось: вполном вооружении, наскоком взяли они последние препятствия. Сам он упер руку вбок, слегка склонил голову к плечу и сделал вид, будто возвращается с охоты иотлучился всего на несколько часов. А отсутствовал он восемнадцать лет.
Первый, на кого он наткнулся, был Бриссак, с истинно ангельским лицом.Подобную чистоту черт и помыслов встретишь не часто, и на человеческих лицахона редко бывает запечатлена. Преклонив колено в самую грязь, закатив взор,Бриссак протянул королю белый шарф. Король тотчас надел ему на грудь свойсобственный, обнял его и назвал «господин маршал».
Бриссак отблагодарил его добрым советом: на всякий случай надеть панцирь.Предосторожность не мешает. Конечно, красиво пройти сквозь толпу в простомколете, как, по-видимому, угодно его величеству. Генрих испугался. Нож, — о немон позабыл. Но Бриссак имел в виду скопление народа, нарочитую тесноту итолчею, которую легко устроить в таком большом городе и которая бывает опасна,так что даже король может затеряться в ней и попасть в руки врагов.
Генрих возразил, что они его ни в коем случае не поймают. Да они и нестремятся к тому.
— Таких птиц, как я, никому не охота держать в клетке.
Однако он покорился и вступил в свою столицу в панцире, прикрытом плащом.Вместо шляпы с прекрасным белым султаном, сулящей мир, на нем был железныйшлем. Этот наряд умалил его торжество, чему способствовали также дождь ибезлюдие столицы.
В такую рань на улицах не было никого. Очень немногие выглядывали из окон;королевские войска, разделившись на отряды, дорогой рассеяли кучку испанцев,прикончили или побросали в воду тридцать ландскнехтов; вот, собственно, и все.Господин де Сен-Люк со своим отрядом натолкнулся на горожан, пытавшихсязащищать укрепленное здание; король же на своем пути не встретил никакихпрепятствий. Он послал сообщить герцогу Фериа: пусть покинет город, и дело сконцом. Второй гонец отправился в церковь Нотр-Дам с известием, что идеткороль.
Когда парижане проснулись и встали, из дома в дом передаваласьнеправдоподобная весть: король в городе. Они страшно перепугались. Первая мысльих была о погромах и резне, хотя многие из них видели его вблизи, когда онотрекался от своей веры в Сен-Дени или же во время коронации в Шартре, ипредались ему телом и душой. Нужды нет. Одно дело — блеск праздничного дня,другое дело — час победы, которому не миновать быть кровавым.
У победителя и в мыслях этого не было, страх народа перед ним он упустил извиду. Зато новый маршал Бриссак поспешил разослать жандармов на особо рослыхконях, чтобы, во-первых, громогласно возвестить милость и прощение, а затемобъявить, что королю уже принадлежит власть во всем городе. Парижане могутспокойно сидеть по домам. После этого они, наоборот, высыпали на улицы,приветствуя белые перевязи французов, трубачей короля, а его самого на плечахвнесли в собор.
Звонили все колокола Нотр-Дам, и у каждого был свой голос, по которому егоузнавали и называли. Впереди короля шли сто французских дворян, значит, это былбезусловно настоящий король. Но тот же древний собор еще недавно виделпроцессии верующих, молившихся святой Женевьеве, чтобы она спасла от него свойгород Париж. Вспомнили об этом другие — архиепископ, который по уговору держалречь, кардинал, который не показывался. Только народ сразу забыл все: вернее,единицы, составлявшие толпу, хранили у себя в памяти очень многое. Но весьнарод в целом, как ни в чем не бывало, валил в церковь, ликовал, был счастлив иисполнен благоговения.
Королю надо было отвечать, он отбросил все, что не относилось к даннойминуте; и тем не менее голова его была как в тумане. Раньше он яснеепредставлял себе ход событий и в мыслях рисовал себе предстоящее многорадостнее. Он ответил архиепископу:
— Цель моя — оберегать и облегчать жизнь моего народа, за это я отдам своюжизнь до последней капли крови! — Затем поклялся в верности католическойрелигии, призвав в свидетели Бога и Пресвятую Деву. Но голова по-прежнему былакак в тумане. Ему казалось, будто его здесь нет и будто другие тоже однавидимость. Того, что происходило на самом деле, было слишком мало. Слишкомдолго он ждал этого.
«Париж, Париж — мой, и все признают, что он мой. На картине, вон в тойчасовне, нарисован я в виде дьявола. Я вижу эту картину, люди замечают, что явижу, и убирают ее». Он стоял, преклонив колени, на клиросе и слушал мессу.Потом, когда он вышел на мощеную площадь, действительность на миг исчезла длянего, и перед его внутренним взором возник деревянный помост, завешенныйковрами и стоявший на этом самом месте в незапамятные времена. Здесь онвенчался с принцессой Валуа.
Взяв за мерило фасад храма, он представил себе размер помоста. Открытыйвзорам, среди цвета королевства, с радостных высот смотрел он тогда напраздничную толпу, словно легкая жизнь дана ему в удел и другой она быть неможет. Но лишь тут началась школа несчастья, он познал немощь мысли и сроднилсяс тяготами жизни. А теперь — Париж. «Но что означает это теперь? То, что ядолжен взвалить на себя еще больше тягот, неустанно познавать, каждое бедствиеобращать во благо, а Париж — его мне придется завоевывать до конца моихдней».
В течение той минуты, что он провел наедине с собой на площади передНотр-Дам, за это краткое отсутствие короля его солдаты успели отогнать народ досамых краев площади. Придя в себя, он испугался.
— Я вижу, — сказал король, — этот несчастный народ запуган произволом. — Темсамым он хотел задним числом разделить с этим народом свою собственную долгуюборьбу. Он приказал вновь допустить толпу к себе. — Они истосковались понастоящему королю, — заметил он для того, чтобы показать, как много он сделалдля них и сколько претерпел.
Он держался с важностью, что неизбежно в такие дни. Уже сегодня поутру наполутемной улице он едва не поднял руку на солдата за то лишь, что солдат хотелвзять хлеб, ничего не заплатив. Тот и не представлял себе, что можно поступитьиначе. Но король был в своем Париже. Позволить грабить в своем Париже! Дажепекарю это казалось естественным. В угловом доме у окна стоял человек и, неснимая шляпы, с вызовом смотрел на короля. Должно быть, он полагал, что терятьему нечего, он все равно занесен в черный список. Люди короля хотели броситьсяв дом и вытащить наглеца, но король остановил их, чем, по общему мнению,нарушил принятый порядок.
На пути из Нотр-Дам в Луврский дворец король умилялся каждомуприветственному возгласу; но втайне он был смущен и раздражен неподобающейбезмятежностью приветствовавших. Он открыто шагал по столице, котораянаконец-то была в его власти, и знал, что непременно должен показать ей этувласть и отнюдь не довольствоваться одиночными приветственными возгласами,время от времени раздававшимися из той или другой кучки людей. Но в тысячу разбольше было тех, что не отрывались от обычных занятий на кухне и в лавке иразве что говорили между делом:
— Очень разважничался король оттого, что попал в Париж? Ничего, скороутихомирится.
В некоем провинциальном городе, под названием Оз, в незапамятные временамолодой король Наваррский пировал на базарной площади с бедняками и богачами,которые сперва опасались, что он перебьет их, потому что они отказалисьдобровольно открыть ему ворота. А он ел вместе с ними. Благодаря ему ониузнали, что существует такое новое понятие — «человечность», и были чрезвычайноудивлены. Ведь мы остаемся неизменны весь свой век, и Генриху хотелось, как нивелика была его столица, обнять ее всю целиком и расцеловать в обе щеки. Номежду Озом и Парижем на всем пути сквозь десятилетия стоял двойной рядлатников — воплощение многократного опыта, и потому короля трогал и вместе стем раздражал каждый приветственный возглас здесь, между Нотр-Дам и Лувром. Всущности, он ожидал стычек, и действительно без них дело не обошлось.
Какой-то священник, вооруженный протазаном, возмущал против него народ.Старый убийца, еще из времен Варфоломеевской ночи, до того бесновался, чтоупал, сломав свою деревянную ногу и ружье. Из окон целились в людей короля.Генрих сам наблюдал попытку соорудить баррикаду, это было похоже на настоящуюжизнь, иначе он совсем бы сбился с пути. Стараниями своих врагов он нашелверный путь и благополучно добрался до Луврского дворца. Сидел за столом вбольшой галерее, обед был приготовлен, все придворные и слуги на местах, всеимело такой вид и происходило так, словно его ждали в течение восемнадцати лет.Он ел, ни о чем не думал, избегал смотреть по сторонам; только повторил приказ,чтобы испанцы, если им дорога жизнь, к трем часам покинули город.
Герцог Фериа, наместник его католического величества, все еще не мог взятьэто в толк, он по-прежнему занимал часть предместий. Генрих велел пригрозитьему, и Фериа, не будучи военным, в конце концов покорился. Он внял угрозамнемногим раньше, чем парижские приверженцы Филиппа, обладатели его восьмидесятитысяч пистолей; впрочем, деньги были растрачены, да и вера во властителя мирапришла к концу. Центр города от Нотр-Дам до Лувра был прочно во власти короля,но ближе к окраинам копошились довольно жалкие остатки былой Лиги. Это былибесноватые всех степеней и сословий, они размахивали оружием, напускали на себяустрашающий вид; часом позже они покажутся смешными, но покамест они все ещевнушали страх и даже почтение, оттого что отчаянно отстаивали заведомо гиблоедело.
Что же произошло? Безоружная толпа народа встретила их на их же территории.Это были по большей части дети, они звонко выкликали:
— Да здравствует король!
При виде толпы наступающие остановились. За детьми следовали конные герольды