нет и всего остального. Самое яркое прошлое бледнеет, когда не видно стола иларя. Однако заглянем в другую комнату: там высокий камин все еще поддерживаютмраморные фигуры Марса и Цереры работы мастера по имени Гужон. При виде их впамяти всплывает то, что некогда произошло здесь. Из призрачных глубинподнимается карточный стол и зловещая партия в карты. Кровь неиссякаемой струейсочилась тогда из-под карт, как знамение для игроков, и все они действительноумерли, и нет уже их карт, и нет уже их крови.
Вот тут, между гобеленами, которых теперь нет, с криком пробежал КарлДевятый и, чтоб не слышать воплей убиваемых, захлопнул вот это окно, на которомсейчас отсутствуют занавеси. От своей Варфоломеевской ночи искал прибежища вбезумии. Он представлялся помешанным во время всего путешествия по дворцу,которое было путешествием по преисподней. Бесчисленные мертвецы… «Друзья ивраги, где вы? Куда делась Марго? Раз нет опрокинутых кресел и нет вышивки,желтой с фиолетовым, — она покрывала двух молодых мертвецов, которые лежали тутдруг на друге, — значит, и ничего не было. Без декораций нет и действия;история теряет опору, когда исчезает соответствующая обстановка. Я рад, и мнене верится, что я нахожусь там, где нахожусь», — пробежала в мозгу одинокогочеловека заученная мысль, когда он, держа перед собой огарок свечи, бродил всемедленней, все тише, вернее, крался вдоль стен.
Единственный живой его спутник отправился в старый двор, называемый Луврскимколодцем, разыскать на кухне челядь и добыть чего-нибудь на ужин. Время отвремени он кричал снизу ободряющие слова: д’Арманьяк был встревожен состояниемдуха своего господина и во что бы то ни стало хотел принести ему вина. Генрих всамом деле был близок к галлюцинациям. В большой галерее на него внезапнопахнуло ветром. В окнах, только что закрытых, между тусклых рам, емупривиделись очертания людей, он узнавал кавалеров и дам прежнего двора, ониоттесняли друг друга, чтобы посмотреть на воронье. Стая ворон спустилась вЛуврский колодец, приятный им запах приманил их, и, когда стемнело, онинабросились на свою добычу.
Видение рассеялось, ибо д’Арманьяк крикнул снизу, что заметил в одном издальних окон полоску света. Если и это ошибка, то он пошлет за виномкого-нибудь из караульных солдат, разве можно, чтобы господин его осталсятрезвым в такой вечер, как сегодня.
— Потерпите немножко, сир!
Нет, терпение было в настоящую минуту самой последней из добродетелейкороля. Внезапно он встрепенулся: приближались крадущиеся шаги — почтинеслышно, даже для его тонкого слуха; однако его предупредило какое-то чувство,то же чувство возврата к былому, которое показало ему кавалеров и дам прежнегодвора. Но с духами надо обходиться, как с живыми. Кто признается им, чтопринимает их за нечто иное, тому они могут стать опасны. Он высоко поднялогарок и в решительной позе ждал, что будет.
Появилась согбенная фигура человека, которого легко можно было принять занового маршала Бриссака; на протяжении шага Генрих заблуждался. Но именно этимшагом фигура вступила в полосу слабого света, и тут обнаружилось чуждое лицо,даже более, чем чуждое, — совсем потустороннее. Глаза потухшие, черты стертые.Под белыми волосами какое-то расплывчатое белесое пятно, нельзя дотронуться донего рукой, не то все исчезнет. А это было бы обидно.
— Меня зовут Оливье, — сказал призрачный голос.
Генрих заметил, что видение еще более сгорбилось и что оно явно испытываетстрах. Но страх — последнее из чувств, которое когда-либо проявляли духи.Перед чем еще, в самом деле, им дрожать? А видение, назвавшееся Оливье,дрожало.
— Убирайся прочь, — крикнул Генрих, не столько рассердившись, сколько желаяиспытать видение. И оно ответило:
— Не могу. Я прикован к этому дворцу.
— Очень жаль, — сказал Генрих по-прежнему резко, хотя и порядком удивившись,какие силы могли приковать кого бы то ни было к опустошенному Лувру. — Давно тыздесь?
— С незапамятных времен, — раздался ответный вздох. — Сперва краткие годырадости, а затем бесконечные — возмездия.
— Выражайся яснее, — потребовал Генрих, ему стало жутко. — Если ты явился скакой-нибудь вестью, я хочу понять, о чем идет речь.
Тут призрак, именуемый Оливье, упал на колени — правда, очень осторожно ибесшумно; однако в движении явно не было ничего призрачного; просто жалкийчеловек опустился телесной своей оболочкой еще на одну ступень самоуничижения ик тому же заскулил.
— Сир, — сказал он. — Пощадите мои преклонные лета. Какая вам корысть вешатьменя. Мебель все равно не вернется. Я и так уже давно расплачиваюсь за то, чтобыл бесчестным управителем вашего Лувра.
Генрих понял, и этого было достаточно, чтобы он успокоился.
— Ты опустошил весь дворец, — подтвердил он. — Отлично. Ты крал, ты сплавлялвсе на сторону; это для меня вполне очевидно. Не мешает еще узнать, как этопроисходило, а главное, как можно было, чтобы дворцом королей Франции управлялтакой паяц.
— Да я и сам теперь не понимаю, — ответило с пола жалкое отребье. — Однако,когда я получил эту должность, все дружно одобряли назначение такого почтенногочеловека, который всегда толково управлял собственным имуществом. Никто несомневался, что он убережет от убытков и французскую корону. Я сам могприсягнуть в этом. Сир! Я отнюдь не был паяцем, но, к сожалению, на себеиспытал, как становятся им.
— Как же?
— Причин много.
— Должно быть, три.
— В самом деле, три. Сир! Откуда вы знаете?
Он прервал себя, чтобы заскулить еще жалобнее. Затем умоляюще протянул руки,ладонями кверху.
— Я не могу дольше держаться на колене одной ноги и на кончике пальцевдругой, это неестественное положение для тела, я же вдобавок истощен голодом.Страх веревки долгие годы приковывал меня к этому заброшенному дворцу и егоглубочайшим подземельям. По большей части я не решаюсь зажигать огонь, чтобы невидно было света, и за пищей крадусь по ночам. — И тут же изобразил, как онкрадется: на четвереньках вид у него был совсем собачий. С этой самой последнейступени унижения он произнес: — А когда я явился сюда много лет назад, явыступал прямо и внушительно впереди целого полка слуг, и несметные богатствабыли доверены мне. Этот вот промежуток занимал стол чистого золота на лапах срубиновыми когтями. Ковры на этом вот простенке изображали вытканную пятьютысячами жемчужин свадьбу Самсона и Далилы, а также деяния Гелиогабала[47]. — И былой повелитель замка с необычайнымпроворством обежал на четвереньках указанные места; видно было, что он давноотвык передвигаться иначе.
— Довольно! — приказал Генрих. — Встань! — Старый плут потряс длинной, как упуделя, гривой, но все же поднялся, правда, пошатываясь. — Старый плут, —сказал Генрих с ноткой ободрения в голосе, — поведай мне твои тайны!
Он надеялся, что сумасшедший запрятал остатки пропавших сокровищ в чуланы ив труднодоступные тайники Лувра; Генрих припомнил, что ему самому поневолепришлось обнаружить здесь много убежищ в ту пору, когда дело шло для него ожизни и смерти. Однако сумасшедший совершенно неожиданно завел речь одругом.
— Сир! Я повстречал вас в темноте, после того как улизнул от вашегодворянина, который заметил мою свечу. Наверно, вы в темноте увидели старыхзнакомых. Прежний двор воротился. Воздух наполнился благоуханиями дам икавалеров, к ним примешались ароматы кухни. Большие факелы озарили краснымсветом ослепительную роскошь зал и покоев.
— До этого дело не дошло, — пробормотал Генрих, пораженный и, к досадесвоей, снова охваченный трепетом.
— У меня доходило и до этого, — сказал старый плут и даже попробовалрассмеяться. — Я всегда и неизменно ощущал на себе бдительный взгляд невидимыхсуществ, а порой они даже становились видимы. Мне приходилось расплачиваться зато, что я был человек гуманистически образованный, сведущий в истории. Мне быследовало тогда еще удалиться и отказаться от должности управителя. А что ясделал вместо этого? Устраивал празднества, пышно пировал с другими богачамитакого же толка, терпел всяких блюдолизов, лишь бы они достаточно правдоподобноизображали прежний двор. Особенно много было к моим услугам прекрасных идорогостоящих дам — жемчужин, а не дам, они-то и поглотили в конце концов моесостояние.
— Это легко было бы предугадать, старый плут, — вставил Генрих.
— Но если бы я хоть на одну ночь остался во дворце без людей, — прошепталсумасшедший, — невидимые существа, которые были повсюду и время от временипоказывали свой лик, непременно свернули бы мне шею.
— Итак, тебе было невыносимо пребывание здесь, — заметил Генрих. — Авторое?
— Второй причиной был дух времени. Весь Париж впал в распутство, вследствиетяжких заблуждений, меж тем как ваше величество разыгрывали победителя в вашихпрославленных сражениях, а когда вам приходила охота, осаждали город и морилинас голодом. Кто не мог швырять деньгами, проливал кровь. Не стану говорить,что это случалось и здесь, во время бесконечных оргий.
— Довольно, — снова приказал Генрих. — Продолжай! Мало-помалу у тебя явиласьнеобходимость очистить помещение.
Жалкая фигура пригнулась так низко, что белые космы закрыли все лицо.
— Между тем я при всем высокомерии был полон отчаяния. Сир! Поверьтепросвещенному гуманисту, что отчаяние делает высокомерным, а высокомериеграничит с отчаянием. Я хотел дойти до конца начатого, в этом и было моеискушение, я по сию пору горжусь им, ибо оно достойно завершило жизнь человека,в прошлом большого и могущественного, который исчерпал все утехи и дочистаопустошил дворец французских королей.
Генрих сделал вывод.
— Во-первых, тебе было не место здесь; во-вторых, ты творил все гнусности,какие только были в ходу в твое гнусное время, вплоть до людоедства. И наконец,ты в своей дерзости дошел до любопытства к смерти. Ты не замедлишь встретитьсяс ней.
Но тут раздался голос живого человека, господина д’Арманьяка. Он говорилснаружи, взобравшись до половины к одному из окон так, что мог только