заглядывать внутрь, — надо же было ему узнать, с кем его господин беседует втемноте. Прилепленный к голому полу, последний огарок свечи чуть мерцал.Д’Арманьяку многое удалось услышать.
— Сир! — сказал он, — выкиньте паяца мне в окно, чтобы я воздал ему позаслугам.
Видение, назвавшееся сперва Оливье, теперь казалось отрешенным от всегоземного, кроме своих сугубо личных дел. Оно пропустило мимо ушей и словакороля, и возглас его дворянина.
— Сейчас я пробегусь по-собачьи, — прошелестело оно, в самом деле опустилосьна четвереньки и весьма ловко обежало комнату. Затем видение выпрямилось,насколько это было для него возможно, и с твердостью почти человеческойпроизнесло: — Песье обличье — это вечное возмездие, а когда-то были краткиегоды радостной жизни. В промежутке не угодно ли полюбоваться на кутилу и петухав курятнике: он перед вами. Когда я вывез и обратил в деньги благородныесокровища королей, ох, как быстро мои драгоценные дамы отобрали их у меня, какони гордились благородным происхождением моего богатства и как любили меня зато, от души любили.
— Все? — спросил Генрих с брезгливым участием.
— Все. А число их было внушительное, двузначное, и вторая цифра вчетверобольше первой.
И тут впервые бледное, расплывчатое лицо сделало попытку прищуриться, аиз-под прищуренных век блеснула слабая искра; то же самое заметил Генрих усвоего последнего убийцы. Впрочем, число его не удивило, оно было равно томучислу любовниц, какое приписывалось ему самому. Именно оно, а никакое другое,должно было прозвучать из уст сумасшедшего; нет, он не настолько сумасшедший,чтобы упустить возможность вовлечь короля в свои делишки и тем самым напоследокоблагородить и оправдать их.
— Двадцать восемь, — шепнул пес и петух, лжевельможа, вампир, бесчестныйкастелян и призрачный паяц.
Тут Генрих без всяких церемоний схватил его за шиворот и выбросил в окно.Господин д’Арманьяк подхватил комочек на лету и тотчас понес его к местуназначения. Одинокие шаги удалились.
Последняя свеча догорела, растаяла, погасла; но королю, сегодня захватившемувласть, еще больше недоставало сейчас стула, которого здесь не нашлось. Деньбыл тяжкий, и тяжелее всех показался Генриху этот последний час. Встреча сОливье доконала его; она была самой смутной, но она же была и самойосмысленной. Пусть в ней не хватало здравого смысла, это не мешало ей бытьоскорбительной, а еще оскорбительнее то, что сумасшедший именует себягуманистом; и недаром он вовлекает короля в свои запутанные дела: «В концеконцов одна женщина стоит мне больше, чем все приписываемые мне двадцать восемьлюбовниц. У меня всего три рубахи. Свою столицу я на десять лет освободил отподатей и поборов, из-за чего мне только труднее будет скупить остальные частимоего королевства. Я должен способствовать расцвету ремесел, вместо войны,которая до сих пор была главным промыслом. Я все еще не вижу, откуда у каждогомоего подданного, хоть время от времени, возьмется курица в горшке».
Он подошел к окну, в которое наконец-то из разорвавшихся облаков прониклунный свет. «Работы столько, — так думал он, — что одному человеку ее неодолеть. Я знаю второго, кто будет работать со мной, и больше никого. Этокоролевство нуждается во всем сразу, а ко дню моей смерти оно должно бытьпервым королевством Запада. Держитесь стойко, король Генрих и верный его слугаРони, пока вы живы. Что будет после меня? Я женат и не имею наследника.Бесценная моя повелительница, подари мне сына, чтобы я владел моимкоролевством».
— Я никогда не буду владеть им без тебя и твоего лона. — Последние слова онпроизнес уже не про себя, он обратился с ними ввысь, к луне. Они прозвучали также интимно, каков был и свет луны.
И с этой минуты король, сегодня захвативший власть, направил свои мысли ксветилу, где, как ему вообразилось сейчас, обитала прелестная Габриель. Ведьон сам поселил ее в изящном и скромном дворце поблизости отсюда; и кроткоесветило кажется таким же близким. «Гирлянды восковых свечей горят в этот час вваших покоях, мадам. Я стою, вслушиваюсь и вдыхаю ваш отблеск, маркиза».
В тот миг, когда он зашел в своих мечтаниях далеко, явился его первыйкамердинер и поставил все на место сообщениями более житейского свойства.Прежде всего, ему удалось отыскать для короля спальню, куда он и повел его.Генрих миновал множество лестниц и галерей, не обращая внимания на окружающее.Его не интересовало также, что еще успел предпринять д’Арманьяк. Тот началсам, снимая башмаки со своего господина:
— Так называемый Оливье закован в цепи и заточен в темницу.
— Он уже давно был заточен здесь, в Лувре, — зевнув, заметил Генрих.Д’Арманьяк перебил его не без строгости:
— Верховного судью вашего парламента подняли с постели, и он поспешилявиться, чтобы допросить его. Обвиняемый сознался во всех своих преступлениях,они составят перечень, для которого потребуется несколько писцов. На рассветеего будут судить.
— Какая спешка! Где его повесят? А что ты делаешь с моими башмаками, почемуты столько времени теребишь их?
— На Луврском мосту будет он висеть, чтобы Париж видел воочию, как караеткороль. Сир! Башмаки мне придется разрезать на вас. Их не стащишь. Они собралилипкую грязь со всего города и присосались к вашим ногам.
— Сильнее всего дождь лил, когда уходили испанцы. Оставь на мне башмаки,чтобы я во сне вспоминал испанцев. Смертного приговора Оливье я не подпишу.
— Сир! Вы не будете любимы в народе, если пес, петух или паяц, распродавшийвашу мебель, не будет висеть на Луврском мосту.
Д’Арманьяк незаметно взрезал заскорузлую кожу башмаков и, сняв их, согрелноги короля в своих руках. При этом он поднял к нему лицо, и Генрих заметил,что д’Арманьяк уже не тот, каким был двадцать лет назад. Тот бы не сказал:«Сир! Вы не будете любимы в народе». Даже ни на миг не обеспокоился бы по этомуповоду — во-первых, потому, что не допускал даже такой мысли, а главное,потому, что не в обычае отважного бойца тех времен было предаватьсяразмышлениям. Он, не мешкая, являлся на выручку всякий раз, когда господин егопопадал в опасные положения, даже самого герцога Гиза, признанного любимцанарода, д’Арманьяк без промаха разрубил бы пополам, как он после своегоуспешного вмешательства заявил в кичливой речи; герцог задним числом побледнел,услышав это.
— Старый друг, — озабоченно сказал Генрих. — Что сталось с тобой?
На лице дворянина была написана кротость, доходящая до робости.
— Раньше ты бы не ставил любовь моего народа ко мне в зависимость отвиселицы. — Арманьяк стареет, — решил государь. Однако вслух этого не сказал. —Должно быть, самоуверенность убывает с годами, — заключил он.
— Вы узнаете эту спальню? — неожиданно спросил д’Арманьяк. Генрих удивленнооглянулся. Комната средних размеров, убогая дощатая постель с соломеннымтюфяком; только странно, что вверху под полуразрушенным потолком висят остаткибалдахина. В течение десятилетий держались они над тем местом, где некогдамолодой король Наваррский со своей женой покоился на брачном ложе, а его сорокдворян разместились вокруг; слишком рано поднялся он с этого ложа. Была ещеночь, которой суждено было стать ночью убийств до самого белого дня.
— Зачем я здесь? — спросил король, который сегодня захватил в свои рукивласть. — Я не хочу задумываться над этим. Вешайте вора на мосту, чтобы моястолица узнала: привидения изгнаны отсюда. Я не желаю больше встречаться сними. Я буду жить в Лувре, как в новом дворце, ни слова о старом, ни единоговоспоминания. И народ у меня новый, который хранит молчание о былом так же, какя сам, — нерушимое молчание. Я буду трудиться заодно с моим народом.Привидение висит, и кончено. Мой народ будет любить меня за то, что я тружусьвместе с ним.
Два труженика
Странная чета посетила в это утро мастерскую дубильщика Жерома,расположенную под сводом ворот, между улицей и двором, в очень людном месте.Тот, что пониже, был король, а повыше ростом — его верный слуга, по имени Рони.Об этом, немедленно по их появлении, узнали все. Солдаты очистили серединуулицы с криками:
— Дорогу королю!
Потеха началась, когда король спросил старика ремесленника:
— Скажи, хозяин, нужен тебе подмастерье? — Дубильщик от смущения сказал«да», и король, не долго думая, скинул кафтан, засучил до плеч рукава рубашки ибойко принялся за работу, стараясь во всем подражать мастеру. При этомежеминутно делал промахи, а главное, упускал куски кожи, которые уплывали всток, шедший через двор к вырытой там яме. Раньше, чем дубильщик заметил беду,в яму успело попасть несколько кусков кожи. Сначала он задумался, следует лиему отнестись к этому обстоятельству с покорностью, принимая во внимание особукороля, или по-хозяйски. И решился действовать, как подобает хозяину, а неподданному, то есть без обиняков требовать возмещения убытков.
У входа толпились зрители; расчетливый хозяин надеялся выудить у короля поменьшей мере столько золотых, сколько кож уплыло в яму. Однако убедился, чтотут есть человек, который перещеголяет его в денежных расчетах: дворянин иприближенный короля. Господин де Рони упорно торговался, пока не дошел примернодо настоящей стоимости товара. Удивленный дубильщик почесывал затылок, азрители смеялись над ним. Король, все время молча работавший, жестом водворилтишину и, пока мыл руки и одевался, обратился к присутствующим:
— Добрые люди, я только что попробовал свои силы в новом ремесле и долженсознаться: ничего хорошего из моей работы не вышло, всякое начало трудно;впрочем, у меня вам и не следовало учиться, как правильно обрабатывать кожи. Япросто хотел наглядно показать, почему наша отечественная кожа, некогда стольвысоко ценимая в Европе, теперь не находит сбыта. Причина в том, что послебесконечной междоусобной войны с неизбежной неурядицей и безработицей развелосьнемало таких негодных подмастерьев, как, например, я. Мой хозяин Жером больше ине держит их, с ними у него кожи только бы уплывали. Правда, хозяин?
— Золотые ваши слова, сир! — сказал дубильщик, решив, что пора переходить на