почтительный тон. — И откуда такой высокой особе знать про наши дела?
Генрих был осведомлен о них через своего слугу, который все узнавал Богвесть каким путем. У солдата Рони были необыкновенные способности кхозяйственным делам, и король решил, что пора начать извлекать из них пользу,отсюда и посещения людных улиц этой странной четой. Король незаметно подмигнулсвоему слуге; затем снова обратился к народу.
— Дети! — заговорил он. — Дети, помните о славе наших ремесел. Хотитепрятать в чулок звонкую монету, а?
Они ответили «да», пока еще нерешительно. Король продолжал спрашивать:
— Вы ведь не прочь сытно поесть, дети? Чтобы по воскресеньям была курица вгоршке, а?
Тут они громогласно выразили свое одобрение. Две женщины пожелали королюздравствовать.
— А я желаю, чтобы народ мой всегда был сыт, — ответил он. — Есть у вассыновья? — спросил он женщин. — Каких лет? Что они делают?
Он узнал, что юноши ничего не делают, ибо ремесла находятся в упадке.
— Все оттого, что ваши сыновья ничему не учатся. Где они? Подать их сюда! —приказал король, а так как мальчуганы, естественно, были в толпе зевак — где жеим еще быть, ведь с улицей, на которой родился, расстаться нелегко, — корольнемедленно передал их мастеру. И каждого погладил по голове. Только от этого,ни от чего другого, обе матери заплакали. Другие женщины вторили им, и картинаполучилась бы очень назидательная и поучительная, если бы Рони и дубильщик нестали снова ожесточенно торговаться из-за платы за учение. Наконец приближенныйкороля широким жестом вручил мастеру деньги, при этом у него на пальцахсверкнули драгоценные каменья. Напоследок король наказал мастеру давать юношамвдоволь белого хлеба и вина; если же они окажутся совершенно неспособными кработе, то половина платы за учение останется мастеру; остальную сумму ондолжен принести в Лувр.
Расчетливость короля больше расположила к нему людей, чем его щедрость. Апотому они расступились перед ним и очистили середину улицы без вмешательствасолдат. Но случилось так, что как раз в эту минуту, словно по расписанию, наулице появились носилки; на раскрашенном лакированном балдахине колыхалисьперья, перед домом дубильщика носилки остановились.
— Это улица Де-ла-Ферронри? — спросила сидевшая в них дама одного износильщиков. Но тут к носилкам уже подоспел господин де Рони, он настойчивозашептал:
— Мадам, ради Бога, замолчите. Вас привела сюда чистая случайность, мы ведьтак сговорились.
— Простите. Какая я стала беспамятная. Я позабыла свою роль, — сказалаГабриель, вид у нее правда был болезненный и усталый. Господин де Ронипредпочел за нее произнести следующую фразу, чтобы она не сбилась опять.
— Как странно, что мы встретились в таком большом городе! Можно подумать,будто здесь только одна улица.
Это была реплика для Генриха, который не замедлил ее подхватить. В это времяколокола на соседней церкви прозвонили обеденный час.
— Мадам, — заговорил король, держа шляпу в руке, — я как раз торопилсядомой, чтобы сесть за стол в один час со всеми порядочными людьми. — Народуявно понравилось, что его обычаи так строго соблюдаются. Когда слуги ужеподнимали носилки, Габриель поспешила вставить еще одно замечание: она вообщевсе время нарушала заранее предусмотренный порядок.
— Сир! Какая странная вывеска на доме, из которого вы только что вышли.
Генрих оглянулся. На стене было изображено сердце, увенчанное короной ипронзенное стрелой.
Генриху становится страшно, он сам не знает, почему холодный ужас сжимаетему сердце. Увенчано и пронзено. Обратившись к Габриели, он говорит:
— Мадам! Есть сердце, которое по вашей милости испытывает ту же участь:увенчано и пронзено.
Он сказал это тихо, для нее одной. Взял кончики ее пальцев, которые она емупротянула, и так сопровождал сидящую в носилках даму сквозь одобрительноперешептывающуюся толпу. Рони следовал за ними, лицо его не выражало ничего,кроме гордого достоинства. А за личиной мелькала мысль: «Галиматья». Только этоей и нужно. Впрочем, его личное мнение о прелестной д’Эстре и без того было разнавсегда составлено и гласило: она глупа. Однако с недостатком ума, равно как ис другими ее опасными качествами, он склонен был мириться и пока что ладить сней. Деятелям молодого государства необходимо держаться друг друга, ибо в новуювласть начинают верить только после того, как она в сознании людей приметопределенные формы.
Так двигались они: носилки, король, его верный слуга — двигались под охранойнемногочисленной стражи по кишащему людьми Парижу, который еще так недавно непропустил бы их безнаказанно. Рони из улицы в улицу тщательно отмечал все, чтоговорилось. Генрих делал вид, будто ничего не слышит и занят всецело своейдамой. Однако не упускал ничего. Кто-то громко спросил в толпе: что это закрасотка? На что невежа солдат ответил, оттесняя любопытного с дороги:
— Это королевская шлюха. — Солдат вовсе не думал выразить презрение, онпросто употребил то слово, к которому привык. Однако он был из личной охраныкороля, кругом засмеялись, и, прежде чем смех стал пагубным, Генрих самприсоединился к нему. Таким образом смех остался безобидным.
Он хотел, чтобы и все протекало безобидно. Переход от недавнего беззакония кгосподству права должен совершиться незаметно, словно ничего не случилось.Зато сам он глубоко проникся сознанием, что это решающие дни как для него, таки для королевства; и чему дашь теперь волю, того никогда больше не вернешь. Поимени он был королем уже пятый год. «Откуда у меня взялось столько терпения?» —подумал он про себя. Постоянная тревога терзала его, ему казалось, что он нуженодновременно повсюду и каждая минута может быть решающей… Он это тщательноскрывал и от уличной толпы, и от своего подневольного двора, и от своеготайного совета. Был прост, кроток и благодушен и именно потому вскоре слег вжестокой лихорадке, той самой, которой всегда расплачивался за тяжкие труды икоренные перемены в жизни. Пока что болезнь исподтишка завладевала им и по немуничего не было заметно. Разве что среди множества людей, у которых он был наглазах, нашелся бы особенно тонкий наблюдатель. Тому, по крайней меревпоследствии, кое-что стало бы ясно. Когда его величество в урочный час слег влихорадке и тихо что-то бормотал нараспев в подушку, — только его сестра ипервый камердинер слышали, что это были гугенотские псалмы; тут-то и можно былосказать: «Ага, вот оно что! Теперь понятны очень многие странности».
Подобного рода заключения были чужды его привычному спутнику Рони;приближающейся лихорадки он, разумеется, не замечал. Экономика вкупе сбаллистикой поглощали его, — не считая забот о собственном преуспеянии.Губернатор города Манта — это все, чего ему до сих пор удалось добиться. Егомилостивый, но осторожный государь не спешил вводить протестанта в финансовуюколлегию, члены которой, все сплошь католики, восприняли бы такое назначениекак настоящий переворот. И не столько из соображений религии, сколько из страхаза свои чрезмерные доходы. Расхищение государственной казны до сих порпочиталось вполне естественным и дозволенным для целой армии финансовыхчиновников, вплоть до самой ее верхушки. Но вот какое-то чутье подсказало им,что захват власти королем Генрихом ставит не только под сомнение, но и подугрозу их привычки.
Король пробовал предостерегать их, сначала, правда, в виде шутки, в техслучаях, когда старался показать свою доступность, а случаи такие бывалипостоянно. Он все еще продолжал водить знакомство с простым людом, самразъезжал повсюду, когда того требовали дела, и играл с горожанами в мяч, авыигранные деньги прятал в шляпу.
— Эти денежки я придержу, — заявлял он, — их у меня никто не стянет, ониведь не пройдут через руки моих финансовых чиновников. — Его слова немедленнодоходили до ушей этих последних, тем не менее они не особенно боялись короля,который в веселую минуту может сказать лишнее, они чуяли, что опасностьнадвигается с другой стороны.
В доме, носившем название арсенала, сидел некто и неуклонно проверял их.Только это и было им известно. Ни единого слова не просачивалось из уединенногодома, кроме шушуканья их шпионов. Человек, сидевший в строго охраняемомкабинете, выводил длинные ряды цифр; они показывали, насколько возросли цены,пока еще в изобилии притекало испанское золото. Заработки не поспевали заценами; и что же осталось после того, как иссякли потоки пистолей? Дороговизна,привольное житье для немногих преуспевших и мучительное прозябание длябольшинства.
Отсюда много самоубийств, а также разбой. Как посягательства на собственнуюжизнь, так и грабительские налеты обычно объясняются упадком веры и открытымсопротивлением государственному порядку.
Безмолвный труженик в доме, именуемом арсеналом, открывал иные причины, ихогласка была крайне нежелательна для многих лиц. Они охотно выволокли бы его изэтого дома. До Сены оттуда не больше ста шагов; неплохо было бы темной ночьюпогрузить в ее воды этого человека вместе с его цифрами, да так, чтобы он невынырнул никогда. На беду, знаток экономических вопросов в то же время иартиллерист. Его докладные записки королю касаются промышленности и сельскогохозяйства, но также и усовершенствования орудий. Во дворе его дома стоятнаготове пушки вместе с орудийной прислугой, поэтому захватить его нелегко.Никогда не выезжает он без охраны, особенно когда везет королю докладныезаписки. Конечно, и эскорт и драгоценности, которыми он увешан, — признакивысокомерия. Но главное, он насквозь видит почтенных людей, изряднонаживающихся на государстве. Все говорят о том, что он толкает короля на самыерискованные мероприятия.
Это было неверно. Никто не понимал Рони, хотя его постоянно видели заработой. Что он был за человек, к чему стремился? Взорвать башню, заложив в нееуйму пороха, способен всякий. Посреднику не потребовалось много ума, чтобывыторговать у продажного губернатора город Руан, но отнюдь не управлениеартиллерией у своего государя. Оно отдано в руки отца бесценной повелительницы,