был ей другом, она это знала. Но ведь король сказал ему: «Вы нужный мнечеловек», а в начале новой власти те, в чьих она руках, должны действоватьзаодно. Их и так до сих пор всего трое, трое в пустой комнате. Глаза женщиныстали особенно красноречивы, они взывали к слуге короля: нам друг без друга необойтись. Я помогаю тебе. Помоги мне!
Невозмутимый Рони думал: «Галиматья. Ты, моя красавица, никогда не будешькоролевой. Я же работаю и достигну своей цели, как бы далека она ни была».
Генрих не сказал ничего или сказал очень много. Он взял руку своей бесценнойповелительницы и поцеловал ее.
Лихорадка
День начался назидательно. Король прослушал мессу в церкви позади Лувра,колокол ее был самый гулкий в Париже. Как грозно он гудел, когда адмиралКолиньи… ну, об этом ни слова. Король был погружен в молитву, когда кто-тошепнул ему на ухо, что умер кардинал Пеллеве[49]. Тот был председателем Генеральных штатов и сторонникомИспании. После перехода власти в руки короля кардинал свалился в горячке, онкричал:
— Захватить его! Захватить его!
А вот теперь он умер. Перед тем как покинуть церковь, король приказалпомолиться за кардинала. Он хотел прибавить: «И за упокой души господина адм…»Но даже додумать до конца это имя не решился.
Во время краткого пути во дворец кое-кто из придворных отважился упрекнутьего за мягкость и снисходительность. Врагам надо мстить: этого ждут все, безэтого нельзя. К тому, кто не мстит, нет уважения. Король изгнал сто сорокчеловек — кого из королевства, а кого только из столицы. Ни одной казни, — комуэто внушит почтение, кому даст острастку? Господин де Тюренн, влиятельныйпротестант, будущий глава герцогства Бульонского, пограничного владения навостоке, — Тюренн настойчиво предостерегал короля от изменников и имел на тооснования, ибо впоследствии изменил сам, подобно многим другим. Генрих ответилему, а также своим католикам:
— Если бы вы и все, кто говорит, как вы, ежедневно от души творили молитвуГосподню, вы бы думали по-иному. Я признаю, что все мои победы от Бога; я ихнедостоин; но как Он прощает мне, так и я должен позабыть все проступки моегонарода, должен быть к нему еще снисходительней и милосердней, чем до сихпор.
День начался назидательно. Кстати, это было воскресенье, и светило первоеапрельское солнце. Вся работа стоит, работают, пожалуй, только в арсенале.Генрих приказал оповестить свою кузину, герцогиню де Монпансье, о том, чтопосетит ее. Было восемь часов, в десять он намеревался прибыть к ней. Нельзясказать, что это его намеренье было вполне назидательно. Порой он с некоторымзлорадством думал о фурии Лиги; верно, и она кричала, чтобы его захватили.Кричала только в стенах своего дома, а не для улицы. Она не могла уже с балконаподстрекать преклонявшихся перед ней школяров к убийству короля. Не смелабольше соблазнять своей величественной красотой грязного, плюгавого монаха,чтобы он пошел к королю и вонзил в него нож. Генрих ни на минуту не забывал,что именно так она поступила с его предшественником.
Он знал наперед, что его посещение не будет одобрено, а потому придворные,которые должны были сопровождать своего государя, узнали об этом в последнююминуту. Да и ему собственное намерение было не вполне по душе; не годится,чтобы его друг, бывший король, видел это оттуда, где теперь находится. С другойстороны, он считал посещение фурии милосердным и вместе с тем умным поступком.Роду Гизов никогда уж не взойти на престол, почему же не пощадить и неумиротворить их, как других своих подданных. Но больше всего влекло его и подконец взяло верх над последними колебаниями это самое злорадство. Былая фурия,сознающая свое бессилие, зрелище, надо полагать, комическое, да и дрожит онатоже порядком, иначе быть не может, хотя он в первый же вечер после своеговступления велел уведомить ее, что ей нечего опасаться. Вот это и решило дело —именно сегодня. Он хотел доставить себе воскресное развлечение, которое,кстати, считал назидательным.
Но герцогиня, — чего Генрих никак не ожидал, — потеряла тем временемрассудок, правда, не вполне открыто, не для света и тех немногих, что ещеостались ей от света. Когда кто-нибудь приходил, она становилась той же гордойдамой, какой была раньше; только никто не хотел навлекать на себя подозренияиз-за нее: так было уже незадолго до въезда короля в столицу, а теперь темболее. Ее залы пустовали, все отреклись от противницы нового государя, боясьбыть застигнутыми у нее, когда его люди придут за ней. Рано или поздно этогоследовало ожидать. Один сразу набрасывается на свою жертву, другой исподвольнаслаждается местью. Нужно занимать очень прочное положение при новой власти,чтобы осмелиться бывать у отверженной.
Когда герцогиню де Монпансье известили, что король намерен посетить ее вдесять часов утра, часы пробили половину девятого. Удивительное поручениепереходило из уст в уста, пока кто-то решился наконец выполнить его. Мадам деМонпансье без промедления послала за мадам де Немур. Она искала поддержки,которая казалась ей надежной. Мадам де Немур занимала прочное положение,считалась одной из первых среди придворных дам, и король ею особенно гордился.Корольком называла некогда старая Екатерина Медичи своего маленького пленника.Он тем временем так вырос, что собирает вокруг себя целый двор знатных дам.«Без них ему не обойтись, — думала его противница. — У него нет королевы, авозлюбленная над ним потешается и обманывает его. Против мадам де Немур этотмальчишка не позволит себе никаких выпадов. Она придет и будет меня охранять.Да, в сущности, он и не осмелится посягнуть на меня».
Это была ее последняя разумная мысль. Во время своего туалета она вдругстала звать Амбруаза Паре, врача, давно умершего. Он однажды пускал ей кровь,когда она лежала три часа без памяти вследствие своей бурной ненависти, котораябыла двусмысленна и именно потому ужасала ее. «Наварра» — так называла онакороля, чтобы не сказать «Франция», но ее смятенное сердце говорило «Генрих»,так вот, «Наварра» повелел привязать к лошадям и разорвать на куски настоятелятого монастыря, откуда был ее монах; он отомстил за короля, своегопредшественника.
— Он уже здесь? — спросила она тогда у хирурга, который привел ее в чувство;сознание к ней еще не вполне вернулось, но голос и лицо были таковы, что старикотпрянул. Так и камеристки ее попрятались теперь по углам, когда она вскочила истала звать покойника.
Мадам де Монпансье, до некоторой степени по собственному произволу, моглабыть или не быть сумасшедшей. Обычно она не обнаруживала ничего ни передврачом, ни перед своими камеристками. Она была одинока, покинута; герцог,служивший королю, умышленно отдалился от нее; и возраст ее сам по себе былкритический. Недоставало только мужчины, который помог бы ей сделаться тем, чемона хотела — сумасшедшей; и он-то сегодня явится к ней. Она бегала по комнате,разметав черные, цвета воронова крыла волосы вперемешку с белыми прядями, исжимала неукротимую грудь. Она была женщина крупная, плотная и ширококостная.Вот она устремилась в дальний угол. Тотчас же камеристка, которая тудазаползла, опустилась всем хилым тельцем на пол: все прислужницы робко, с дрожьюи трепетом следили из-под кресел за бушевавшей адской бурей. «Осужденныегрешники!» — подумал бы всякий. Так они стонут. Это их крики.
Несчастная призывала тех мертвецов, с которыми, в силу своего безумия,общалась уже теперь по ту сторону земного бытия: своего монаха, его настоятеля,их обоих ее помутившийся разум на вечные времена пригвоздил к позорному столбу,а тела отдал на растерзание лошадям. Но тут же она в безумной радости звала ихименем Генриха, а вслед за тем испускала еще более мучительные стоны. Еесобственное тело претерпевало то, на что она обрекала другого, и она былабезжалостной свидетельницей собственной казни, как это иногда случается во сне;она же видела сны наяву. Когда все миновало, она очнулась на стуле, измученная,дрожащая от озноба, и потребовала, чтобы ей в грудь немедленно вонзили кинжал.Пусть кто-нибудь заколет ее, неотступно твердила она. Камеристки давали ейнюхать соли; тогда она припомнила, что видела сон, тот же, который снился еймного раз. Сон о собственной казни повторяется, если он привиделся однажды. Отом, что к нему примешивалось и что лежало в основе его, она благоразумноумалчивала.
Она хотела, чтобы ее завили, но только как можно скорей, медлительнуюкамеристку она ударила. Паж, который ждал у дверей, бросился прочь; ногерцогиня его заметила и таким путем узнала, что мадам де Немур прибыла.
— Довольно, — приказала она, — румян не надо. Я не хочу молодиться. — Еегоды должны быть написаны у нее на лице; это самая надежная защита не только оттемницы, но, вероятно, и от новых заблуждений. По пути вниз, в парадные залы,она поняла также, что для большей безопасности ей нужно высказаться, доверитьсямадам де Немур. И в самом деле, она сразу же рассказала сон о своей казни — какраз сегодня он снова мучил ее.
Мадам де Немур проявила живейшее любопытство, особенно потому, что мадам деМонпансье, на ее взгляд, с недавних пор сильно постарела. Она постараласьвыпытать все темные подробности сна, а также, не участвовал ли в нем король.Герцогиня упорно это отрицала, но приятельница, глядевшая ей в глаза, не верилани слову.
— В вашем сне он умирает вместе с вами. Скажите ему об этом. Он верит впредзнаменования и ради себя самого захочет, чтобы вы жили долго, долго. —Говоря так, она думала совсем другое: «Ужасно! Эта женщина все еще помышляет обубийстве, а сама страшно боится быть убитой. Надо предостеречь короля». В этовремя часы пробили десять, и из передней, которая была через две комнаты,раздались голоса королевских дворян.
Он оставил их там и поспешил один мимо высоких окон по залитой солнцеманфиладе; его отражение на полу двигалось впереди него, но вверх ногами. Таккак в конце пути его встретили взгляды двух дам, он уперся одной рукой в бедро,другой сдвинул со лба шляпу, чтобы лучше их разглядеть. Рукава у него, равно