нас. На наших лицах, на твоем и моем, много написано забот и трудов.
Крестьянин помолчал, прищурившись, потом сказал:
— Это верно.
Он подумал, хотел заговорить, но медлил. Король не торопил его. Глаза у негобыли широко раскрыты, брови подняты, он ждал.
— Сир! Пойдемте, — предложил крестьянин. — Идти недалеко, только доручья.
Господину де Бельгарду, который хотел следовать за ними, король жестомприказал остаться; сам он двинулся вперед. Крестьянин подвел его к берегу,здесь вода была гладкая, как зеркало. Король наклонил над ней лицо, оно так ипылало, он охотно погрузил бы его в воду. Между тем оно начало пухнуть, вотражении казалось, что оно распухает на глазах, хотя он понимал, что этообман, что на самом деле болезнь давно исподволь подкрадывалась к нему. Укрестьянина был теперь глубокий, проникновенный взгляд. Он заговорил:
— Сир! Скачите немедленно в свой королевский дворец. Ибо вам суждено либоумереть, либо выжить, как будет угодно Господу.
— Для меня и для тебя будет лучше, если я выживу, — сказал Генрих ипопытался засмеяться. Лицо не повиновалось ему; из всех впечатлений дня этобыло самое досадное. В ту же минуту он услышал храп, храп сытого брюха, и этотоже вызвало в нем досаду.
— Что это такое?
Крестьянин пояснил:
— Человек, который ест за шестерых.
Генрих не понял. Он в первый раз увидел у крестьянина веселую улыбку.
— Как? — спросил он. — Ты радуешься, что человек ест за шестерых, когда тебене хватает на одного!
Вместо ответа крестьянин показал королю бугор, поросший травой; за нимвздымалось и опускалось громадное брюхо. Крестьянин перешагнул бугор и принялсятрясти спящего.
— Кум! — крикнул он. — Кум-прожора! Вставай! Король хочет посмотреть натебя.
Прошло немало времени, пока тот поднялся. Взорам представилось гигантскоетуловище и лицо людоеда. Над густыми бровями совсем не было лба. В пасти изащечных мешках поместился бы целый запас пищи, глаза заплыли жиром. Туша еледержалась на ногах, так ее клонило ко сну.
Король спросил:
— Это верно? Ты можешь есть за шестерых?
В ответ раздалось хрюканье.
Крестьянин подтвердил:
— Конечно, может. Он сожрал все, что у него было, теперь мы кормим его. Воти сейчас он будет есть за шестерых. Беги, кум! Покажи себя королю.
Туша пришла в движение, а земля задрожала от ее топота. Крестьяне за длиннымстолом встретили ее взрывом восторга, некоторые даже снова затянули песню. И,услышав, что тот опять готов есть за шестерых, они вмиг притащили все, чтонашлось у них дома. Не успели присутствующие оглянуться, как доски стола ужегнулись под тяжестью окороков, сала, яиц, а пустые стаканы исчезли загромадными кувшинами. После этого отощавшие, сгорбившиеся от работы людиокружили мясную тушу и принялись подталкивать ее и усаживать за стол. Между темкороль подал знак, придворные разогнали олухов, и король резко окликнулбрюхо:
— Вот как ты объедаешь моих крестьян! Есть за шестерых — это ты умеешь. Аработаешь ты тоже за шестерых?
Брюхо прохрюкало в ответ, что оно, конечно, работает соответственно своемувозрасту и силам. Легкая ли работа переваривать пищу, когда тебя заставляютесть за шестерых?
Король снова подал знак, тогда несколько человек из его придворных взялисьза хлысты, набросились на мясную гору и принялись гонять ее по кругу. И как жеона умела бегать, когда было нужно! Крестьяне выли от смеха, но король отнессяк делу серьезно. Весь красный, опухший, он кричал им, что его королевства нехватит на прокорм таких бесполезных обжор.
— Если бы у меня было много таких, как ты, — крикнул он толстяку, когда тотпод ударом хлыстов пробегал мимо, — я бы вас перевешал. Из-за вас, негодяев,мое королевство чуть не погибло от голода.
Хотя в нем и кипел гнев, ему вдруг стало холодно; его знобило, и он решил,что это от поднимающегося тумана. Перед тем как сесть на коня, он приказалкрестьянам самим опустошить весь стол; однако понял по их лицам, что они непослушаются. А снова отдадут все, что урвут у себя, своему прожорливомучудовищу, которым гордятся. Король в раздражении поскакал прочь.
— Тебе холодно, Блеклый Лист?
— Сир! У нас у всех застыли ноги на сыром лугу.
Большинство придворных не могли сразу отыскать своих лошадей, они тронулисьв путь много позднее короля и его обер-шталмейстера. Последним был господин деЛионн. Он ждал, когда уедут остальные. Прикрытый кустарником, он поглядывал накрестьян; они все еще не могли опомниться от того, что король приказал имсъесть все самим. Господин де Лионн посадил в седло ту самую девушку, с которойприехал, и вначале вел лошадь на поводу, чтобы она шла спокойно и тихо.
Когда Генрих добрался до Лувра, ему пришлось признать, что он болен. Онвидел все, как в тумане, и знал, что будет говорить бессвязно, если заговорит.Он лег, врачи проделали над ним все, что полагалось, после чего чрезмернаяраздражительность перешла в безучастие. Вечером в комнату вошел Бельгард,растерянный, возмущенный, и тотчас заговорил:
— Сир! Господин де Лионн…
— Слишком безупречный человек, — прошептал Генрих. — Мне стало страшно.
— Сир! И недаром. Ибо он, свернув в сторону от дороги, вспорол девушке животи в открытое чрево поставил ноги, чтобы согреть их.
— Только этого сегодня не хватало, — прошептал Генрих. — У него не было сил,чтобы выразить возмущение. С трудом он присовокупил:
— Предать его моему суду, будет публично четвертован.
— Сир! Он дворянин, — сказал Бельгард слишком громко и даже поднял руки надголовой, так непостижим был приговор.
— А ты разве не дворянин? — спросил король Генрих беззвучно, но широкораскрыл глаза. Бельгард опустил глаза и тихо удалился.
Немного погодя больного посетила его милая сестра, мадам ЕкатеринаБурбонская. Ее разбудили, врачи нашли состояние ее милого брата опасным. Когдаона увидела его лицо, слезы полились у нее из глаз, ибо оно было неузнаваемо.Но первый камердинер, господин д’Арманьяк, стоя в ногах кровати, знаком показалей, что государь шевелит губами и что-то хочет сказать. Сестра нагнулась надним; скорее угадала, чем расслышала; опустилась на колени и вместе с ним тихозапела псалом. День окончился, как и начался, назидательно.
Любовь народа
Он одолел болезнь много скорее, чем можно было ожидать, всего через семь споловиной дней, ибо она была лишь данью, которую тело платило духу после новогорешительного поворота в жизни. Уже через месяц после болезни, едва собравшись ссилами, Генрих должен был выступить в поход. Из Нидерландов вторглись испанскиевойска, на этот раз под начальством некоего графа Мансфельда; но истиннымвдохновителем всех посягательств на королевство по-прежнему оставался Майенн издома Гизов, причем на его стороне было большинство влиятельных вельмож. Корольв Париже; столица в его руках, эта весть повсюду производит огромноевпечатление. Города и провинции сдаются ему за одно это, а некоторыегубернаторы — за наличные деньги. Упорствуют только большие вельможи, которыеслишком много наживают на слабости королевства и бедственном положении обоих,короля и его народа. Они не могут смириться. На их счастье, король все ещеотлучен от церкви. Пока папа его не признает, что случится не скоро,сопротивление ему может почитаться богоугодным делом.
Король осадил крепость Лаон и в то же время вел бои с наступавшей армией,которую послал дон Филипп, хотя и был заражен. Не могут смириться, пока совсемне сгниют. А потому смелее вперед! Генрих доказал, что силы его восстановлены.Среди трудов и опасностей он писал прелестной Габриели очень живые письма,подобных она никогда от него не получала. Она даже заподозрила, что ему неменее приятно и легко любить ее на расстоянии: она почувствовала ревность к еготоске и к своему изображению, которые всегда были с ним. Сын, который вскоредолжен был родиться, заранее получил имя Цезаря, потому что он был дитя войны,если не иных столь же грозных событий. Отец, там вдали, мысленно носил его ужена руках, когда мать еще только ждала разрешения от бремени. Он настолькозаполонил ее своими письмами, что у нее не оставалось места для мрачных мыслей.Так она родила ему его Цезаря.
Когда счастливая весть долетела до него, был прекрасный день июня месяца. Впрошлую ночь Генрих излазил все склоны Лаонского холма, ища, откуда быатаковать крепость. Теперь он смыл с себя грязь и поскакал в лес на свою ферму.Он знал ее с детских лет, она принадлежала к внешним владениям его былогомаленького королевства Наварры. Он некогда ел там землянику со сливками, и емузахотелось еще раз полакомиться ею, когда сердце его полно счастья оттого, чтоу него есть дитя. Теперь все это звалось Цезарь: счастье, дитя и собственноесердце.
Встав от послеобеденного сна, он, как мальчик, взобрался на сливовое дерево,там его и нашли. Неподалеку отсюда по воздуху летают другого рода сливы.Неприятельская конница появилась поблизости, должно быть, готовит ему такоеугощение, которое переварить нелегко. На коня, на коня, — и подоспел он к Лаонукак раз в ту минуту, когда пал его маршал Бирон. Вот лежит этот человек, он сдавних пор был сухощав и суров, теперь же стал дряблым и беспомощным, какбывает, когда близка смерть. Ее близость Генрих безошибочно узнает у солдат;сразу видит, где ее еще можно отвратить, а где нет. Он поднимает голову и плечисвоего Бирона с земли, которая вскоре его покроет. Они смотрят друг на друга,в глазах предельная скорбь прощания и конца. Мы были врагами: вот почему с техпор так крепка наша дружба. Не забывай меня, ты не можешь меня забыть. Незабывай и ты, там, куда тебя призывают. До свидания. Но нет. Какими глазами мыможем вновь увидеть друг друга, когда эти скоро превратятся в прах. Генрихупорно глядел в них, пока взгляд их не застыл и не помутнел.
В один и тот же день он получил своего Цезаря и потерял своего Бирона. Ясноощущает он непрерывную смену, против натиска которой мы обороняемся и должныдержаться стойко. Сыновья, идите за нами следом: я приближаю вас к себе, вы