утверждаете меня. Бирон оставил при войске своего сына, король призвал его ксебе.
— Маршал Бирон, — обратился он к сыну; так узнал тот, что наследовал званиеотца. Он этого и ждал. Однако поблагодарил подобострастно; увидев, что корольплачет, он, словно по приказу, разразился диким воем. Он был необычайномускулист и вовсе не сухощав, но суров. Он еще когда-нибудь покажет королю своюверность. А сейчас он скорбел и стенал, что, собственно, не подобает сильномутридцатипятилетнему мужчине, — стенал до тех пор, пока король не остановил его,заговорив о жалованье, которое полагалось ему как маршалу Франции. ЗдесьБирон-сын перешел к торгу. Он отстаивал свои притязания всеми доступными емудоводами.
— У вас есть враги, — доказывал он королю. — Я могу своими руками удушитьлюбого человека. Что, если бы я был против вас! Сир, вы можете почитать себясчастливым.
Что это — просто глупость или дурное воспитание? А может быть, хитрость?Король хотел видеть в этом только бахвальство удачного создания природы,которое кичится своими незаурядными физическими достоинствами. Когда же Биронсослался на свое влиятельное родство, король принял это как напоминание. Ибоон, король Генрих, был призван и намерен ополчиться против родства и кумовствасильных мира и по возможности умалить их влияние во имя блага своего народа икоролевства. Бирон-сын об этом понятия не имел. Генрих приглядывался к нему.Круглая голова с низким лбом напоминала ему крестьянина, который ел зашестерых, — знакомство, состоявшееся во время приступа лихорадки. И все-таки,несмотря на злобную тупость, это голова дворянина, сына старого товарища. Вэтом человеке Генрих любил его отца и потому, обняв его, обещал все, о чем тотпросил.
В июле крепость Лаон сдалась королю, потому что была к этому вынуждена; ноАмьен и несколько других городов при первом же случае последовали примеруЛаона. А когда испанцы, или те, кого так называли, были снова изгнаны, корольвернулся в свою столицу и в объятия прелестной Габриели. Подле ее кроватистояла колыбелька, это поразило его. Правда, мысленно Генрих уже прижимал ксебе своего сына. Здесь он увидел его воочию, — возглас удивления, и отецторопливо ухватился за кресло, ему стало дурно — от радости, конечно, отрадости. А если подумать, еще и оттого, что этот крепкий, здоровый мальчуган —его сын, который должен обеспечить ему будущее и дальнейшую жизнь за пределамиего собственного существования; и то и другое прежде было под сомнением. Воткакая мысль задним числом потрясла отца.
Сидя у колыбели, он думал о том, что до сих пор один и, в сущности, безвидов на будущее одолевал многие великие трудности и что все это легко моглопойти насмарку: достаточно было какой-нибудь пули. «Теперь — другое дело.Впредь нас будет двое». Это он все время твердил себе, наконец заговорил обэтом вслух, меж тем как мать терпеливо ждала, что он скажет; ведь сама она былалоном его счастья, хотя счастье его выходило за пределы ее понимания. Онбормотал про себя:
— Большой и крепкий. Теперь меня никто не одолеет.
Роняя скупые слова, он в то же время мысленно пробегал всю свою жизнь,особенно юность. Королева, его мать, с ранних лет закаляла его. Сам он, сынбольной женщины, не был от рождения большим и крепким, выносливым его сделалаона. Это пригодилось ему, когда он в походе спал на голой земле и скакалнавстречу врагу, всегда навстречу врагам, чаще всего в борьбе за королевство.Битвы, осады, кровь, грязь, враги оступаются, падают, я же стою. А ты, мойсын?
Вопреки собственному опыту отец обещал своему крепышу сыну, что ему легкобудет житься, без врагов, без преград, в мире и радости, в упроченномкоролевстве, среди народа, который любит нас. «Всего этого добьюсь я, мой сын,и завоюю нам любовь народа». Он взял ребенка из колыбели, поцеловал его ипротянул матери, чтобы она тоже его поцеловала. При этом он поклялся, что онискоро обвенчаются. Первое, что не терпит отлагательства: ее развод с господиномде Лианкуром, затем его собственный — с принцессой Валуа. Папа вынужден будетсогласиться. Ничего другого ему не останется, если король Франции и победительИспании пригрозит снова перейти в протестантство.
Папа снимет отлучение, собственноручно приобщит послов короля святых тайн.Он даст развод королю, соединит его с его бесценной повелительницей и прикажетвсем верующим повиноваться ему. Все это еще весьма гадательно, но сейчаскажется, будто все уже свершено. Ибо у короля есть сын, он носит его на руках;от этого многое становится легче и ладится без помех. Такая счастливая была этаночь, и таково было упоение — даже в объятиях прелестной Габриели он никогда неиспытает подобного.
Но сперва прелестной Габриели нужно выздороветь. Кроме прошения в амьенскуюконсисторию, которой подсудны она и господин де Лианкур, никаких шагов непредпринимается, пока красота ее полностью не будет восстановлена и она скоролем не совершит торжественного въезда. Ему необходимо вступить во владениестолицей не тайком, на рассвете, а открыто, во всем величии. Ему не оченьхотелось превращать в мишурное зрелище то, чего он добился нешуточной ценой. Нонадо, чтобы бесценная повелительница совершила въезд вместе с ним: отсюда такоервение. Двор, конечно, это понял.
Никто не противоречил ему. И при дворе и в городе об этом почти нешептались; все были ошеломлены дерзостью короля. Со своей возлюбленной желаетон красоваться перед нами и перед простым людом. До всех других дворов инародов долетит весть, что король сделал свою подругу участницей такоготоржества и решил возвысить ее до себя. На первую ступень трона прекраснаяд’Эстре уже поднялась, подарив королю сына. Вспомнить только, что за пятьдесятлет ни один король Франции не дал такого доказательства своей мужской силы! Навторую ступень прекрасная д’Эстре тоже занесла ногу. Надо быть настороже и датьотпор! Надо держаться дружно, а то можно в самом деле получить в королевыуроженку своей страны.
Таково было ходячее мнение. В сущности, с ним соглашались все, даже и самаГабриель. Ей было не по себе, особенно накануне торжественного въезда, еевозлюбленный повелитель назначил его на пятнадцатое сентября. Четырнадцатоготетка де Сурди почти ее не покидала. Госпожа де Сурди сама примеряла на неевсе, что она завтра должна надеть: платье, драгоценности, блеск и богатство,достойные государыни, а для простых смертных небывалые.
— Ни одна женщина нашего звания никогда так не была одета, как ты, — сказалатетка. Племянница отвечала:
— Мне страшно. — Крупный алмаз выпал у нее из рук.
— Дура, — сказала тетка.
Она стала раздражительна, потому что, как ни странно, госпожа де Сурди тожеоказалась в интересном положении: может быть, от своего тощего друга Шеверни, аможет статься, и еще от кого-нибудь. Надо сказать, она завидовала царственномувеликолепию Габриели, гляделась вместе с племянницей в большое зеркало инаходила, что у нее самой тело не менее ослепительной белизны. Платье изчерного шелка еще ярче оттеняло бы цвет ее кожи. Сплошь расшитое сверкающимикаменьями, оно держалось на широких и плоских фижмах, колебалось вокруг станасоблазнительными волнами и подчеркивало красоту форм, вместо того чтобыскрывать их. Госпожа Сурди была убеждена, что и ее собственные формы выдержалибы такое испытание. Спереди из широкого разреза поблескивала юбка, густозатканная серебром и покрытая длинными жемчужными гирляндами со звездами издрагоценных камней. Тетке очень хотелось стукнуть племянницу по затылку. Онабыла первой из многих, которым завтра предстоит краснеть от вожделения ибледнеть от зависти.
Пока что она старалась окончательно запугать Габриель, хотя красавица и безтого была смущена.
— Тебе следовало бы захворать в нужную минуту, моя красавица, — сказалаона. — Такую чрезмерную расточительность не следует выставлять напоказ. Этоопасно не только для тебя, но и для всех нас. Господин де Рони подсчитает,какую ценность в переводе на деньги представляет весь твой наряд. К королюпривели обратно его лошадей, потому что их нечем было кормить. Вот иподумай!
Габриель насквозь видела мадам де Сурди. Несмотря на внутреннее смятение,она сказала твердо:
— Мы с господином де Рони нужны друг другу. Он будет помогать мне, как яему.
И хотя тетка продолжала ее предостерегать, Габриель решила, что сегодня жевечером уговорит короля ввести господина де Рони в финансовый совет. А в тот жевечер король вместе с ней сел в карету, о чем никто не должен был знать, и дажеимена путешественников сохранялись в тайне. Путь этой четы лежал только доСен-Жермена. Когда они прибыли, старый дворец чернел в зареве заката. Прежнийдвор когда-то обитал здесь, и то же зрелище чернеющего пламени встретилонекогда маленького мальчика: далекий и чуждый, прибыл он сюда со своей матерьюЖанной. И именно отсюда совершится завтра торжественный въезд в столицукоролевства.
— Вашу руку, мадам, мы дома. Всюду, куда ни ступим, будем мы отнынедома.
Он это произнес, выходя из кареты, ибо он прекрасно чувствовал, что Габриелине по себе. Это первый королевский дворец, в котором ей предстоит провестиночь. Ей не по себе, она разделяет общее мнение, что это слишком дерзко.Представление о королевском сане основано у всех на суеверии, королю Генрихуникогда не будет прощено, что у него представление иное. Он хочет разгладитьморщины на изящном узком лбу женщины, родившей ему сына. Обхватывает ее лобруками. Но Габриель закрыла глаза, ее дрожь усилилась, и, не открывая глаз, онапопросила, чтобы он оставил ее нынешней ночью одну.
Вот когда он должен бы одуматься, а вместо этого торжественно въехал встолицу и остался всем доволен. Был вечер, пламя факелов полыхало по узкимулицам, взвивалось над толпами народа, ввысь к разукрашенным домам. Даже нафронтонах и выступах зданий висели люди. Да здравствует — раздавалось снизу исверху. Да здравствует король, и король — это он, на серой в яблоках кобыле, игрудь его обтянута серым шелком, затканным золотом. На этот раз на нем шляпа сбелым султаном, ибо теперь водворен мир, и народ — одно со своим королем.