Вокруг и впереди него шагали в полном составе гарнизоны Манта и Сен-Денивместе с городскими старейшинами и советниками, которые в случае чего могутстать заложниками, а посему да будет мир и да здравствует король! Между темнекогда восторженное неистовство бушевало вокруг другого коня, на котором сиделсеребряный рыцарь, серебряный и белокурый, и в мыслях у него была толькосмерть. Кровопролитие, измена, долгие годы фанатической смуты, пока любимыйгерой этого города сам не пал жертвой убийства. Не будем вспоминать о покойномгерцоге Гизе, не то любовь народа показалась бы сегодня куда слабее, что моглобы нас опечалить. А мы радостно отдаемся своему служению. Особенно радостнонужно служить во имя любви народа.
Вместо кровожадного любимца толпы мы предлагаем всеобщему лицезрениюпрекраснейшую из женщин — прекраснее ее не было никого во веки веков. Ееносилки двигались впереди всех, впереди короля, его войска, придворных,городских советников, сановников. Впереди, на некотором расстоянии, двигалисьносилки, их несли два мула в красной сбруе, окружены они были ротой стрелков.Занавески из красного узорчатого шелка были отдернуты; кто желал, мог умилятьсязастенчивой улыбке женщины. Она не горда, говорили одни. Она подарила королюсына. Ну, разве похожа она на распутное создание ада, как ее называют. Другиевозражали: ее одежда чересчур роскошна, это не годится. Довольно взглянуть налица женщин. Кем нужно быть, чтобы противостоять такой дружной зависти. А вотона противостоит, отвечали на это. Так угодно королю. Она его сокровище, егогордость, и она честь его.
Это говорили законоведы его парламента, в то время как он сам со всемшествием направлялся к церкви Нотр-Дам. Он кланялся всем, кто егоприветствовал, и каждому, кто протискивался вперед, чтобы рассмотреть его и егоповелительницу. Шляпа с белым султаном чаще была у него в руках, чем на голове.Три красивые женщины в трауре стояли у окна, им он поклонился очень низко. Намощеной площади перед собором Богоматери его гуманисты говорили: все-таки онпривел нас к победе, и вот наконец настало наше время. Однако сами видели, чтоони, как и их король, успели меж тем поседеть. Они говорили: власть имогущество приходят поздно, чтобы люди умели лучше пользоваться ими. И все они,более ста человек в красных мантиях, двинулись ему навстречу.
После «Те Deum» снова составилось шествие, но теперь оно уже не привлекалотакой толпы зрителей, как раньше; было восемь часов, самое время ужинать.Король добрался до своего Лувра почти в одиночестве. Остальные раньшеразбрелись по домам. Когда ему принесли ужин, он почувствовал, что зябнет.Холодно в старом дворце!.. Его могло бы согреть присутствие бесценнойповелительницы. После публичной торжественной церемонии, в которой впервыеучаствовала Габриель, им обоим, естественно, нельзя было проводить вечервместе. Но, может быть, и возлюбленная зябнет в своем доме? Каждый из ниходинок, а что думает она о своем величественном появлении перед парижскимнародом?
Хорошо бы узнать, как ей кажется — действительно ли все обошлось счастливо,а если нет, то по какой причине. Она, наверно, так же ясно уловила истинныенастроения толпы, как и он сам. «Даже спиной научишься ощущать, что думаютлюди, именно спиной, после того как минуешь их и они прокричат: да здравствуеткороль! Все, что от меня зависело, я сделал», — на этот счет Генрих былспокоен. «Кобыла в яблоках плясала подо мной, когда я кланялся трем дамам втрауре. Я не держался на коне чванно, точно испанское величество, но и негарцевал, как юный головорез. Те три женщины ответили мне чарующими улыбками. Ауж созерцание моей повелительницы несомненно умилило до слез всех одинаково, имужчин и женщин, иначе быть не может».
— Разве не была она прекрасна? — тихо спросил он, упершись взглядом в стол ине посмотрев, кто из его дворян прислуживает ему. А исполнял сейчас этуобязанность храбрый Крийон, человек, покрытый рубцами от бессчетных сражений иверный из верных. Под Лаоном он сражался храбро и выговорил себе в награду, чтов нынешний вечер будет наливать королю вино. Он налил вино и ответил:
— Да, сир! Она была слишком прекрасна.
Генрих обернулся.
— Храбрый Крийон, садись со мной за стол.
Остальные придворные поняли это как указание удалиться.
— Теперь скажи, в чем ты ее упрекаешь.
— Государь, я боготворю ее, — заявил воин. — Я весь ваш, а потому благоговеюперед вашей возлюбленной, ничего другого у меня и в мыслях нет. Но люди, так ужони созданы, были возмущены носовым платком, который она держала в руке;говорят, одна его вышивка стоит двадцать экю. А хоть бы и сто! Ведь этовозлюбленная моего короля.
— Выпей со мной, храбрый Крийон. А что говорят еще?
— Сир! Очень много и по большей части ерунду.
— Ну-ка, выкладывай все.
— Я ведь простой рубака, как многие другие, толкаюсь неприметно срединарода, ну и слышу, например, будто вы увеличили содержание вашей возлюбленнойс четырехсот до пятисот экю в месяц и купили ей поместье, а у самого у вас однидолги. Меня это не смущает. Где войны, там и ростовщики. У вашего величества напредмет денег имеется ваш Гонди, ваш Цамет, иноземные плуты, они выжимают извас все соки, — так говорит народ. А из-за этого вам самому приходится облагатьнарод поборами, говорит он. Несправедливо облагать, утверждает он.
Генрих заговорил — уже не для храброго Крийона, которому налил стакан вина,а может быть, и несколько подряд.
— Несчастные! Они еще недовольны мною. До сих пор не хотят признать, что яотнюдь не делаю им жизнь тяжелее, а наоборот, по возможности облегчаю ее. Ониполюбят меня, когда я все налажу, согласно своим планам и тому, что будетрассчитано в арсенале.
Воин, сидящий за его столом, услышав слово «арсенал», вскипел:
— Того, что в арсенале, люди считают худее всех. И правда, разве можетсолдат вдруг удариться в финансовые дела?
— Это все? — снова спросил Генрих своего боевого товарища. У того на лбу ина щеках закраснелись рубцы — не от выпитого вина, он мог выпить и больше,наоборот, только вино и придало ему смелости высказаться, иначе слова застрялибы у него в горле.
— Сир! — сказал храбрый Крийон. — Если бы вы остались гугенотом!
— Ну, тебе-то по крайней мере я полюбился еще еретиком. — Генрих похлопалего по плечу и рассмеялся.
— По мне будьте вы хоть турецким султаном. — Воин смущенно замялся и понизилголос. — Я не называю вас ни изменником, ни лицемером, но так говорятпроповедники со всех кафедр и монахи, ходящие из дома в дом. Люди думают, чтовы вообще не признаете никакой религии.
Еще тише, чем его собеседник, совсем неслышно, глядя в стол, Генрихсказал:
— Я часто сам так думаю. Что я знаю?
Храбрый Крийон:
— Все считают, что вы переменили веру только из расчета, для того, чтобы васпризнал папа. А главное, чтобы он расторг ваш брак, и тогда бы вы женились насвоей возлюбленной.
Тут Генрих произнес привычное проклятие.
— Так я и сделаю.
— Да. Если он пожелает. И вот мы должны смотреть, как вы смиряетесь передпапой. Наш король прежде ни перед кем не унижался.
Генрих:
— Он наместник Бога на земле.
Храбрый Крийон:
— Какого Бога? Бога монахов, которые шныряют повсюду и нашептывают, будто выантихрист? Ваша судьба, мол, предрешена, и вам не уйти от нее.
Генрих:
— Так говорят? — Он отлично знал, что говорят именно так, но не ожидал, чтопришло время преданному человеку сообщить ему об этом.
У боевого товарища гнев рвался наружу, он отважился на полнуюоткровенность.
— Сир! Разведены вы или нет, все равно вам следовало жениться на своейвозлюбленной и сегодня совершить торжественный въезд со своей королевой. Еслилюдям так хочется, покажите им, каков бывает антихрист. Не бойтесь, они непикнули бы, и не король смирялся бы тогда; раз и навсегда смирился бы римскийпапа и слушался вас вместе со своими попами, монахами и всей братией.Аминь!
— Храбрый Крийон, теперь нам пора спать, — заключил Генрих.
Казнь
Король приказал отыскать старые планы умершего зодчего; по ним он делалпристройки к своему Луврскому дворцу, продолжая жить в нем. Постепенно пришлосьнанять около двух тысяч рабочих, которые наполнили шумом все дворцовыестроения. А пока шли работы, король не раз отправлялся в путешествия. Всущности, это были военные походы, но он называл их путешествиями.
Он украсил южный садовый фасад орнаментом: Н и G переплетались на нем.Вслед за тем он взялся за постройку большой галереи от Лувра к дворцу Тюильри иэтот последний тоже обновил. Со временем он расширил Лувр вплоть до павильона,названного по имени богини Флоры, и в другую сторону, до великолепногодворцового здания Тюильри. Когда все это будет полностью завершено, истечет иотпущенный ему срок. Итак, до конца дней предстоит ему жить у себя в доме средибеспорядка, беспокойства и веселой работы, с постоянными мыслями, чем за нееплатить.
Он начал с дома, а в итоге многое оказалось перестроенным, и тогда сталоясно, что перестроено все королевство. Пока дело делается, осмыслить еготрудно, и отношение к нему остается неопределенным. Заботам об общей пользевсегда сопутствует недоверие, намного опережающее благодарность. Стоитотдельным людям что-либо утратить — незаслуженный преизбыток власти, денег,поместий и влияния, — и перемены такого рода уже объявляются общественнымбедствием. Об этом есть кому позаботиться. У вельмож, которых король выгнал изих владений, были, конечно, целые толпы приспешников. Каждый из них жил за счетнарода, как тот обжора, явившийся Генриху в лихорадочном бреду, который ел зашестерых, а голодные крестьяне потворствовали ему.
Рони, позднее, много позднее герцог Сюлли, — король не торопится, ибо этотрыцарь с соборного фасада — лучший его слуга, на каждом шагу создающий емуврагов, — итак, господин де Рони для начала попадает в финансовый совет. Оназначении его просила Габриель д’Эстре, сам король сообщил об этом господинуде Рони. Потому-то совет снисходительно, сквозь пальцы смотрит на транжирство