особенно у себя в поместьях. Только из страха перед его званием и могуществомникто не решался возбудить против него уголовное дело. Судей удерживалиопасения, а крестьян — их вековечное рабство.
Как поверить, что дело кончится именно так? Все вытягивают шеи: вестникаспасения нет как нет, а палач уже вертит колесо и раскачивает железный брус.Через всю площадь проносится вздох. Огромная толпа народа на Гревской площади вПариже одной грудью выдыхает свое напряжение, дошедшее до предела. Значит,действительно новшество вошло в силу, и дворянина казнят по общим законам дляворов и убийц. Не обезглавливают мечом, как ему подобных, да и казнят отнюдь неза посягательство на особу государя. Нет, его колесуют и четвертуют запреступные деяния против бедных людей. Тот мужчина, что ворчал недавно понаущению жены, вдруг вспыхнул весь и яростно выкрикнул:
— Да здравствует король!
Глас народа, на этот раз к нему благосклонный, не сразу долетел до Генриха.Он большими шагами в одиночестве ходил по зеленеющим залам своего огороженногосада; он думал: «Хоть бы тот уже отмучился!» Колокольчик, возвещающий казнь,указал ему ее начало, он остановился и вытер лоб. Он думал: «Сумасшедшие естьповсюду. Я знал таких, которых до безумия довела любовь, и таких, которыхдовела до безумия ненависть. Они убивают ради преходящего и ради вечного, радинебесного блаженства, которое хотят заслужить, ради женщин, которыми хотятобладать. Небеса и женщины даруют нам жизнь, но они же причина и того, что мыубиваем. Иные становятся пророками, как, например, проповедники, которыепровидят мою смерть и пишут об этом мне. Иные колдуют над моим восковымизображением, дабы я умер. Стоит подумать о моей лихорадке, о герцогинеМонпансье и о человеке, который ел за шестерых. Стоит вспомнить господинад’Эстре, который воровал по глупости, или мухолова Бриссака, или полководцаПарму, воюющего без цели, или неисправимого Майенна; стоит представить себехотя бы моего рассудительного Рони, который почитает деньги наравне с честью;господи помилуй, повсюду вокруг меня безумцы! С их вздорными притязаниями,мнимыми подвигами и жаждой крови мне еще не раз придется иметь дело. А кактолько они поразят меня, поразят в конце концов, — взгляд их станет разумным,сумасшествия как не бывало».
Колокольчик, возвещающий казнь, звякнул в последний раз и замолк. Генрихсклонил голову, всей душой помолился за господина де Лионна: «Господи, смилуйсянад ним! Он слишком любил женщин». Молящийся мысленно припал к стопам Господа,а также к коленям своей бесценной повелительницы; да охранит она его открайностей, от извращений, от унижений. Они грозят нам постоянно, ибо наш разумпробивается узкой тропой между безднами, которые манят и зовут его. С тобоюмир, спокойствие с тобой!
У колыбели
Иезуиты хотели назначить ему духовника, а он все откладывал решение. Он ясночувствовал, что они становятся для него тем опасней, чем дольше он от нихуклоняется. Но у него не было сил смиряться еще более; а французы обоихисповеданий отнюдь не хвалили его за это. Вечно играть перед Римом рольпокорного сына и бедного просителя, и за это получать щелчки — что, впрочем, онсчитал заслуженным, и хотя отвечал проклятиями, но слышал их единственногосподин д’Арманьяк. Он решался пропустить мессу только в случаебезотлагательных дел. И то пытался оправдаться.
— Я работаю для общего блага, а не для того, чтобы слушать мессу. Мнекажется, что, уходя таким образом от Бога, я все-таки прихожу к Нему. — Однакодаже такую вольность прелаты спускали ему неохотно. И это были еще самыесговорчивые.
Но боевой отряд молодого ордена иезуитов спуску ни в чем не давал, ничего незабывал. Двор относился к ним враждебно, парижский парламент затеял с нимитяжбу, ибо отцы иезуиты решительно не желали приравнять к божескому мирскоевеличие королей, как это было принято теперь в Европе. Генрих, единственный,кто разделял с ними это мнение, очень миролюбиво разрешил тяжбу. Совершенноиначе действовали отцы иезуиты. Они считали милосердие и снисходительность кврагам преступлением, притом единственным, которое не могло быть прощено.Вопрос о короле Франции обсуждался ими как здесь на месте, так и в Испании. Ихобличительные писания увеличились за это время на несколько глав — заключение иконечный вывод неминуемо сводились к убийству тирана.
Отряды своих собственных борцов за веру, своих гугенотов, Генрих берегнезависимо от того, понадобятся ли они ему в будущем или нет. Все может быть.Арк и Иври — не навек отошедшие в прошлое битвы, как бы мы ни старались о нихпозабыть. И в Луврском дворце стоят наготове потихоньку сложенные сундуки — доконца его царствования они должны быть под рукой. Если Богу будет угодно, тонам не понадобятся ни сундуки, ни гугеноты: мы намерены с твердостьюпротивостоять року. Король и отец своего народа не знает никаких любимцев, вседолжны быть одинаково близки его сердцу; те, что работали в винограднике толькопоследний час, получили такую же плату, как и первые. Со своими первымисподвижниками Генрих обходился даже строже, нежели с пришедшими позднее.
Внутренний голос в свое время подсказал Филиппу Морнею, что отныне он втягость королю. О своем пребывании в Англии ему не довелось доложить государюпрямо из уст в уста, как он сделал бы прежде. Он передал ему докладную записку,в которой уверял его в несокрушимой дружбе Елизаветы. Вскоре после этого онаотозвала из Франции все свои войска. Тогда Морней безмолвно удалился в свойгород Сомюр; он был тамошним губернатором еще со времен прежнего короля. Онсделал даже больше: укрепил город со стороны Луары. Кроме того, по своемуобыкновению, сочинял богословские трактаты — в свободное время. Королю онпредставил свой проект галликанской господствующей церкви, обезопасив себярасстоянием. Попутно он присовокупил торжественные уверения, что в его чувствахничего не изменилось и преданность его остается нерушимой. Впрочем, онрассматривает переход короля в другую веру как временное затмение. Однако онукрепился в Сомюре и на призывы короля возвратиться в Париж отвечал уклончиво.Но в конце концов поехал, недоверие не устояло перед старой привязанностью.
Тюренн, другой влиятельный протестант, так и не решился добровольно отдатьсебя во власть короля, впоследствии его хитростью захватил верный Рони, за чтостал герцогом. Когда Тюренн наследовал маленькое герцогство Бульонское, он нетолько укрепился там, как Морней в Сомюре: он разыгрывал независимого князя попримеру некоторых вельмож, которые кое-где еще держали себя подобным образом.Королю Генриху суждено узнать и протестантских мятежников после других, болеепривычных. Многие приверженцы его старой веры, которые были слишком слабы,чтобы восставать против него, распускали слух о том, как он издевается над ихединоверцами. Некий врач перешел в католичество, и король по этому случаюосмеял своих протестантов.
— Ваша религия, по-видимому, очень больна, если врачи от нееотказываются.
Он шутил на их счет и хотел, чтобы они отгадали его истинные мысли: но онине могли. Им непонятно было, что он бережет их — не для бойни, от которойизбави Бог, а не избавит, мы сами уж будем знать, что делать. Нет, Генрихстремился к тому, чтобы приравнять свою старую веру к вере большинства, как всмысле законных прав, так и влияния. До этого еще далеко, на первых порах онунижается перед папой, кормит обещаниями иезуитов, проявляет строгость кдрузьям, легкомысленно шутит. Но цель у него всегда перед глазами, никто другойне видит ее, а сам он должен молчать о ней. Лишь полная безопасность и свобода«истинной веры» у него в королевстве будут для него оправданием и апогеем егоцарствования. Ему нужно стать по-настоящему великим, чтобы добиться этого.
Что знает, в сущности, его лучший слуга Рони? Или Агриппа, который любит егобольше всех? Рони весь отдался государству и через него королю. Этот человексловно высечен из камня; кто препятствует возвышению короля, того надо убратьпрочь, не исключая и бесценной повелительницы Габриели. Он стоит на своем, хотядо поры, до времени смотрит на многое сквозь пальцы. Еще меньше тревожитлучшего слугу отпадение его собственных единоверцев. Каждому по заслугам. Самон крепко закован в свою броню; велит изобразить себя в панцире, вешает портретв арсенале, где ведет расчеты и пишет приказы. Его собственный жизненный путьбыл полон рыцарских приключений, из них можно составить целый роман, — которогоРони, конечно, не напишет, зато он собирает теперь материалы для своей книги охозяйстве страны. Довольно романтики, если допустить, что Рони когда-либо небыл трезвым, даже при самых романтических обстоятельствах.
Романтическим остался Агриппа, у него это было в крови. Господин д’Обиньеоднажды имел крупное столкновение с господином де Рони, какое может быть устарых друзей, в глубине души уверенных, что ни один из них не предаст другого,а потому в пылу спора доходящих до признаний. Агриппа требовал:
— Ни слова против прекрасной и пленительной женщины, которая воодушевляеткороля на деяния, превышающие его возможности. Если бы не бесценнаяповелительница, его гений не достиг бы такого многообразия и силы. Мы саминичего бы не стоили, и в особенности вы, господин де Рони, были быпосредственным офицером… Каким вы, в сущности, и остались, — вскользь добавилАгриппа.
Рони отвечал в холодной ярости:
— Превосходно. Между тем бесценная повелительница обманывает короля сгосподином де Бельгардом, и сын короля от него.
— Я вызываю вас, милостивый государь! — заявил вспыльчивый человечек.Противник окинул его сверху сокрушающим взором голубой эмали.
— Прежде чем я вас заколю, — заметил господин де Рони, — поспешите описать встихах прекрасную и пленительную причину нашей ссоры, стихи выйдутпосредственные, ибо таким остались вы сами как офицер и поэт, — тоже вскользьдобавил он.
Агриппа был слишком горд, чтобы защищать свой талант. Сочинять стихи идраться — вот два дела, о которых не принято говорить. Зато он сказал, — и приэтом так вырос, что обоим показалось, будто теперь сверху вниз смотрит он: