уже были обречены на неудачу и отжили свое. Но пока король, при всей егодушевной твердости, на короткое время утратил мужество и отчаялся в своемрадостном служении.
Двадцать лет радостного служения, начатого маленьким наваррским королем,борьба, труд, победы, захват власти, смертельный прыжок и снова нескончаемыйтруд — все теперь пошло прахом, ничего не завоевано, нет ни мира, ни любвинарода, ни прочного владения. Он не испугался, нет, оттого, что кто-то сновахотел отнять у него жизнь; скорей огорчился, ощутил усталость, впервые ощутилусталость. Она сказывалась даже внешне. Одна придворная дама позволила себезадать вопрос, что сталось с их жизнерадостным королем. Он чем-то недоволен? Онответил обычным своим проклятием и облегчил душу злыми словами против народа:отнюдь не против сильных мира, которые возмущали и подстрекали народ. Об этомни звука даже и перед простодушной дамой. Неблагодарный народ! Кроме покушенийна своего короля, других у него мыслей нет.
Очень печальный выдался день, пятый в новом году: многолюдная процессия,король следует за ней в карете, лошади идут шагом, как на похоронах. На чьих?«Не на моих, — думает Генрих. — Я им не достался. Пока нет». В густой толпе тоздесь, то там попадается какой-нибудь зловредный болтун, изловить егоневозможно, он изрекает во всеуслышание:
— Вот его уже везут в тележке на Гревскую площадь. — Есть слова, надкоторыми можно либо смеяться, либо плакать. Генрих даже вида не подавал, чтослышит их, сидел, точно осужденный, весь в черном, с пластырем на губе.Неуловимый болтун был по-своему недалек от истины. Может быть, шествиедействительно направлялось на Гревскую площадь?
Когда король вышел из кареты у церкви, народ встретил его приветственнымикликами, с чем придворные его поздравили. Он пробормотал:
— Таков народ. Что на это скажешь? И моего злейшего врага они встретили бытак же или еще лучше. — Это был печальный день. Между тем за ним следуютдругие, много других дней, и то, что ты есть и чем должен остаться, постепенноберет верх. Здоровая натура, обогащенная и обремененная опытом, уже непринимает так близко к сердцу то, что на свете существуют безумие и злоба,которые не могут быть искоренены даже самыми ревностными усилиями. Напротив,здоровая натура на этом проверяет себя, она учится, ее восприятие становитсятолько гибче.
Генрих снова обрел свой юмор — это был юмор молодых лет, и понынесохранивший прежний склад. Разница только в том, что на другой жизненнойступени он становится осмысленнее. Особенно мало церемонился Генрих с самимсобой, не заботясь о таинственности и торжественности, подобающей величию сана.В этом неведомыми путями сходился с ним простой люд. Многие чувствовали, что вкакой-то мере все-таки разрешено вольничать, надо только попасть в удачнуюминуту. Генрих появляется на ярмарке, перед одним из балаганов он видит фиглярав своем собственном образе и в одежде достопамятного дня: черное платье,пластырь на губе. Вдруг на постной физиономии вспыхивает озорная искорка —мимика очень удачная, — фигляр под видом короля звонким голосом начинаетвыпаливать непристойности. То-то все смеялись!
Ясно, что тут ничего не поделаешь, да Генрих и не думал что-либо делать.Дал шутнику денег, пошел своей дорогой и только еще отчетливей увидел, почемуупустил любовь народа и не поймал ее, как кольцо во время игры. Не легко емубудет заслужить любовь народа. Люди требуют от земного владыки того же, что иот небесного: суровости, непостижимости, недосягаемости. Высокого в обличьепростоты никто не понимает и не прощает; оправдать его в будущем может лишьбеспримерное величие и доблестное владение. К концу, пожалуй, только послеконца, завоюет он любовь народа. Пока нет. Не убит и не любим — пока нет.
После недавнего покушения Агриппа сказал ему:
— Сир! Вы отреклись от своей веры только устами: и на этот раз нож ранилтолько рот. Горе вам, если вы отречетесь сердцем!
Король в ответ кивнул головой. Однажды он все-таки встретился с темзаконоведом, который некогда в Сен-Дени произнес роковые слова, задолго дотого, как они оправдались злодейским покушением. Ученый избегал этого свиданияи теперь стоял, опустив глаза. Король успокоил его приветливым обращением и неупомянул о прежней встрече, только в прощальных словах прозвучала суроваянотка:
— Nihil tam populate quam bonitas. — Его почитатель изумленно взглянул нанего.
Так сглаживаются самые жестокие, головокружительные испытания, и мысльотваживается коснуться их без страха — почти без страха. Конечно, король Генрихне с теми чувствами, что прежде, приветствовал теперь никем не сдерживаемуютолпу, если она невзначай окружала его.
— Много народу, — говорил он. — Рад видеть мой народ. Только сперва мненужно освоиться с ним.
Так же радостно готовился он принять молодого герцога Гиза[53], он любил прощать. Молодой герцог понял то, чего не моглиеще постичь старики, — что пора борьбы миновала и притязания его дома уже не ковремени. Он явился в Луврский дворец и поверг к стопам короля свою покорность,а вместе с ней и отказ Лотарингского дома от французской короны. Его отец былблистательным героем Лиги; он-то пользовался любовью народа. Король обратился кгерцогу Гизу, который в большом смущении стоял перед ним:
— Оставим это, мы с вами не ораторы. Я все знаю. Вы явились сюда, вам здесьдолжно житься лучше, чем там, где вы были. Я хочу заменить вам отца. — Он обнялсамого большого своего врага. И не замедлил воспользоваться удачей, объявиввойну Испании.
Филипп, былой властитель мира, потерпел поражение от короля Франции[54]. Это была первая открытая победа Генриха надвсемирной державой. С незапамятных времен испанские войска сражались подличиной его внутренних врагов, никогда не объявляя честно, что идут войной наего королевство. Наконец-то Генрих видит перед собой старого ненавистногопротивника без маски. Зато внутренний враг играет теперь роль ничтожноговспомогательного отряда и терпит поражение вместе с Испанией — в бою, которыйносит тот же спорный и опасный характер, как все битвы, данные и выигранныеГенрихом. Король рискует собственной головой. С несколькими сотнями всадниковгонит он превосходящие силы врага, куда наметил заранее, а затем уничтожаетего. Сам он остается верен себе — «разыгрывает короля Наваррского», словно онеще молод. Разыгрывая короля Наваррского, молодеешь и на самом деле. Все этовидят, чувствуют каждым биением сердца и с раскрытым ртом слушают, что разноситпо стране молва. У нас король, который остался молодым, он первый в мире, емунет равного, и он наш. В нем обрели мы друг друга. Никакие партии, лиги, нидаже вера отныне не разъединят нас. Мы сражаемся уже не поневоле, небезрадостно. Мы сражаемся величаво.
Однако Генрих знает — это все порывы. Даже в чаду победы он не забывает, чтотакое народ, а его народ к тому же не любит его. Пока нет. Битвы — этопраздники, хоть праздники и опасные, а победы намного опережают истину. Толькопосле тяжких трудов и усилий люди узнают всю истину о нем. После урагана победыжизнь, правда, становится глаже, о, насколько глаже и податливее. Последниебольшие вельможи, или, вернее, предпоследние, слагают оружие, вплоть дотолстяка Майенна. Его тучность теперь прямо жалка: почему победа над врагамидается лишь после того, как они становятся жалки? Этого своего врага Генрихпринял в Монсо, поместье маркизы, — принял с музыкой, театральнымипредставлениями, хорошим угощением и всяческими почестями. Смотрел, как Майеннотвешивал три поклона, причем двое адъютантов поддерживали его грузное брюхо.Преклонить колено Генрих ему не позволил. Только потом, в парке, он старалсяшагать как можно размашистее, пока толстяк совсем не запыхался: в этом была всяего месть.
— Вашу руку, любезный кузен, больше вам ничего не грозит, — И приказалсвоему Рони влить в больного две бутылки доброго вина.
Как он и ожидал, его парламент отказался оплатить войну. Народ и без того внищете. Но целых двадцать лет нищета не мешала ему свирепствовать против самогосебя. А ведь король спас его скорее от самого себя, нежели от врага. Корольотвечал своему парламенту:
— Я говорю как чувствую. Так уж созданы французы, они не могут любить то,что видят. Когда вы не будете меня видеть, вы меня полюбите.
Он произнес это без грусти и без горечи, самым своим обычным тоном. Но вотчто они услышали из его слов: все равно — любите вы меня или не любите, яотдаюсь моему служению, и отдаюсь радостно.
V. Победитель
Фейерверк
Две маленькие пушки безобидно, точно игрушечные, выстрелили в голубое небо.Над парком поднялись облачка дыма, но вскоре развеялись в благодатном воздухе.Дамы на широкой парадной лестнице замка не переставали смеяться и жеманничать,опираясь белой рукой на красную подушку, обмахиваясь веером и с заученнойграцией поворачивая голову к сидевшим ступенькой выше кавалерам. Те кавалеры,кому позволял рост, преклоняли одно колено и в такой позе оставались позадисвоей дамы до конца представления.
Выстрелы послужили сигналом, и тотчас же беседки, аллеи, зеленеющие залынаполнились пастухами, пастушками, сельскими божествами; музыканты, которыебыли не видны, а только слышны, заиграли чинную пастораль. Возникшие образы,хоть и были, казалось, рождены самой природой и представляли первобытную жизнь,однако не выходили из рамок искусства, все переступали ногами как положено,поводили и пожимали плечами по всем правилам; маленький фавн грозил юнойпастушке рожками в такт музыке, меж тем как ее испуганный возглас вторил звукугобоев.
Зрелище было весьма красивое и длилось не меньше часа, потому что всепришлось повторять. Владелица замка, сидя в середине первого ряда, хлопала владоши, ее прелестное лицо раскраснелось от удовольствия. Король, сидевшийподле нее, крикнул:
— Еще раз! — И спектакль был разыгран наново. Под конец каждый пастушок врозовом и желтом шелку одерживал победу над каким-нибудь лесным божком в