всякие силы.
Он поднялся из-за стола, ему хотелось скрыться куда-нибудь, где потемнее игде никто бы не заметил его великого страха и не понял, что случилось. Ноподруга испуганно коснулась его руки. Он взглянул на нее и увидел: внезапныйстрах передался подруге, которая не могла даже объять его и не подозревалапричины. Тем не менее она страдала вместе с Генрихом, ибо узы страсти сделалиее частью его до конца ее дней. Потому-то он и привлек ее к себе и вместе с нейисчез во тьме сада.
Они взошли на террасу, выступающую под их спальней, там никто не мог ихслышать. Габриель прошептала:
— Возлюбленный повелитель, у нас есть враги. Чтобы помочь вам победитькардинала Австрийского, я продам все свое имущество, а вырученные деньги внесув вашу военную казну.
— Несравненная моя любовь, — отвечал Генрих. — Ты одна — мое бесценноевладение. Забудем врагов: они легко могут умножиться, если их накликать.
Загадочный намек, — Габриель не поняла его, но ни о чем не спросила, обапритихли, как будто почувствовав, что настало время ласк. Но и тут досаднойпомехой являлась та беда, что в мыслях надвинулась на Генриха. Он хотелотогнать ее, навсегда устранить со своего пути. Однако самое устранениетребовало очной ставки с принятой на себя миссией. Будь она даже сверх сил, всеравно — он принял ее на себя.
Он думал: с самой юности все тяготы, все смуты шли к нему от одной лишьИспании, против кого бы он ни ополчался, чьи бы пули ни падали вокруг него,сколько бы он ни отвоевывал городов и не привлекал к себе людей, пока они несоставили его королевство. «Полжизни и даже больше ушло на это. Но теперь яхочу покоя, хочу предаться мирным трудам. Право же, Пиренеи достаточно высоки ибез того, чтобы я громоздил Оссу на Пелион. Но за мной погонится новый враг илистарое чудовище с отросшими головами. У меня свой удел», — и при этом он вслухпроизнес обычное проклятие.
Габриель тоже волновал его внутренний спор, которого она не слыхала; онасказала:
— Сир! Неужто все беды ваши через меня? Кале пал, а ненавидят меня.Господин де Рони винит в этом меня.
— Бесценная моя любовь, — произнес ее повелитель у самых ее губ, но дышал онгневно. — За это господин де Рони завтра же воротится в арсенал, где ему место.Мы же останемся и проведем день на твоей опрятной ферме, у твоих сорока холеныхкоров, на сочной траве. Вокруг тебя все дамы будут щеголять сельскими нарядами.А ты венец их и мое счастье.
— Бесценный повелитель, — сказала она, — я снова ношу под сердцем твоегоребенка.
При этом она закрыла глаза, хотя и было темно; однако почувствовала, как унего от радости забилось сердце. Гневного дыхания его она уже не слыхала,губами встретила его губы, и лишь ритм крови обоих размерял глубокую тишину ихвзаимной ласки.
Но тут снизу, из сада, раздались взрыв и шипение, и к небу взвился огненныйхвост, описал плавную дугу, спустился, рассыпался искрами и погас.
— Ах! — вскрикнули те, что прогуливались во тьме сада либо наблюдали спарадной лестницы и из окон, что будет дальше.
Всем, разумеется, известно, как это бывает. После первой одиночной ракетыстаями взлетят другие, и в самом деле, по небесным высям в мгновение окапронеслись огни в виде фонтанов, лучей, снопов или шаров, они вспыхнули иразлетелись на синие, белые и красные брызги. Под конец за беседкамизакружилось колесо, оно сыпало серебряным дождем, — далеко разметался искристыймираж, столь прекрасный, что казалось, отныне здесь немыслимы земные долы.Выхваченный из тьмы, покоится преображенный сад, приют фей. Лебедь! О, над этимцарством счастливцев в воздухе парит лебедь, сверкает, машет крылами, парит иисчезает с тем чудесным кликом, который будто бы издают лебеди передсмертью.
Сразу стало темно, как прежде, все протирали глаза. Это фейерверк, и большеничего, после можно только посмеяться над тем, что добровольно поддалсяобманчивым чарам. Но пока горит фейерверк, у многих всплывают дерзновенныемысли, которые иначе остались бы где-то на дне. Теперь же они подымаются квнутреннему небу, и оно невиданно изменяется. Генрих увидел фейерверк в себесамом, все его небо пламенело. Радостно преступая предел, положенный природой,принял он на себя ту самую миссию, которую только что отвергал. Теперь же онсказал себе, что хочет осуществить ее, хочет низринуть царство мрака.
«Они или я, — они не устанут добиваться моей гибели. Но вместе с моейгибелью они замышляют еще большее бедствие — гибель свободы, разума ичеловечности. Многие члены христианства покорила себе вселенская монархия ивсемирная держава, оттого и превратилась она в чудовище с бесформенным телом иядовитыми головами. Моя цель в том, чтобы народы жили живым разумом, а нетерзались от злых чар во вспученном чреве вселенской державы, которая поглотилаих всех. Мне назначено спасти те из них, которые еще имеют выбор и хотятследовать за мной по узкой тропе».
Тут во внешнем мире колесо рассыпало свои серебряные брызги, а над нимвоспарил лебедь. «Все равно, — думает Генрих. — Ничего непреложного нет, почемуже непременно жестокий конец. Я им не дамся: королевства этого им не видать. СБожьей помощью я заключу свободный союз со всеми королевствами и республиками,которые пощажены до сих пор и могут восставать против Габсбургов».
Во внешнем мире сыпались искры, потом стемнело. «Что такое, в сущности,Габсбург? — думает Генрих. — Император, которого монахи держат в такой жетемноте, что и всех его подданных. Особенно чванился тот, зараженный, загорами. Против них самих я не воюю; а что касается их владений, то ни на однойкарте не указано точно, где их владения. Они там, где зло. Мое же царствоначинается у тех границ, где люди менее безрассудны и уже не так несчастливы.С Богом, завоюем его!»
— Мадам, право же, какая усердная посредственность — мой Рони! — были первыеслова, с которыми он после этого обратился к Габриели.
План свободного союза королевств и республик никогда не приходил в головуего лучшему слуге, какие бы огненные лучи ни проносились в поднебесье и какиебы лебеди ни парили там.
— Значит, я не виновата в падении Кале? — спросила Габриель. Он сказал:
— Кале, кардинал Австрийский, вы сами — и я: взаимодействиям нет конца. Естьлюди, которые улавливают их, пока длится фейерверк, но не дольше. — Он произнесэто устало.
— Пойдем в комнаты, — попросила она, и он проводил свою бесценнуюповелительницу в их общий покой, прекраснейший во всем доме. Генрих покачалголовой, как будто впервые видел эту кровать. На ней были перины из белогошелка, а на подушках вытканы серебром вензеля из букв H и G. В ногах лежалоотвернутое парадное одеяло пунцового атласа с золотыми полосами. С балдахинасвешивались желтые занавеси из генуэзского бархата. Прежде бедному королю неслучалось покоиться на такой кровати. Его подруга заметила, что онколеблется.
— Возлюбленный повелитель, вы, как и я, думаете, что нам следует все продатьи пополнить вашу военную казну.
— К несчастью, у меня были более дерзкие грезы, — ответил Генрих. — И ясчитал их подлинной сутью вещей, пока горел фейерверк. Право же, я за это времяуспел побывать в горних высях — сам не понимаю теперь, как я туда забрел. Мыведь живем здесь, внизу, и занимаемся лишь тем, что близко, и на этомуспокаиваемся; а ближе всего моему сердцу любовь к тебе.
Завоевал
Первая забота, как всегда, была о деньгах, но на этот раз она превратилась внастоящий страх. Ведь скоро мог ударить роковой час, когда за Испанию, котораябыла при последнем издыхании, всей своею мощью вступилась бы Римская империя.Вражеские полчища, каких никогда не видало королевство, орды варваров свостока — кривые сабли, дикие низкорослые кони, люди с желтой кожей и раскосымиглазами — растоптали бы эти поля, предали бы пожару эти города. Никто непредвидел всего ужаса и не представлял его себе, кроме короля. А он, сгущаякраски, населял кошмарами свои ночи: и все потому, что он один нес бремя забот.Его приближенные оставались в неведении: и его парижский парламент, которыйсчитал, что переплатил за балеты маркизы, и даже его Рони; тот находил, чтокороль не в меру раздражителен.
Когда король называл цифры, они редко сходились; этой области ему неследовало касаться, по мнению его верного слуги. Восемь советников по финансам,кроме Рони, уже не поглощают полтора миллиона экю, как воображал король. Рониследит зорко. Однако так просто не собрать денег на военные расходы,недостаточно лишить восемь человек их чрезмерных прибылей. Вообще Рони склоненбыл верить в восстановление порядка на земле, потому что в своем ведомстве онпринимал для этого все разумные меры. Еще менее согласились бы внять доводамкороля парламентарии, чьи дела наконец-то наладились. Кривые сабли, низкорослыедикие кони, люди с желтой кожей и раскосыми глазами, — здесь всего этого бытьне может. На то и существуют просвещенные нравы.
А кто великими трудами и усилиями создает видимость этих просвещенныхнравов? Так мог бы ответить король своим приятелям, законоведам. Но он молчал —не хотел усиливать опасность, высказав ее, и свои кошмарные ночи уготовитьдругим. Вместе со своей бесценной повелительницей он отправился в Руан; онжелал, чтобы она сопровождала его; у него самого были обширные планы. Послевъезда в город и довольно холодной встречи он не стал мешкать зря — передштатами своей провинции Нормандии он произнес речь, которую тщательно продумал.Дело происходило в капитульной зале аббатства Сент-Уэн, высокочтимой обители.Король, который здесь требовал решения народных представителей и притом впервый раз, не смел потерпеть неудачу.
Задолго до того как он выступил, все были в полном сборе, и всякий воочиювидел, в какой доле представлены сословия: девять епископов, девятнадцатьвельмож, но зато тридцать два представителя буржуазии, включая сюдаремесленников и крестьян. Собрание немноголюдное, но невиданного преждесостава; однако так пожелал этот король — для первого раза, когда он отдаетсебя на суд избранникам народа. Осторожно, по обычаю нормандцев, обсуждали они