его нрав и обычай, которые были для них новыми и оставались непривычными, хотяони немало дела имели с королем, как и он с ними. Он был еретиком иподозрительным авантюристом, когда свирепо штурмовал их город, под конец же онпопросту купил его, это они сочли разумным и достойным уважения. Но, с другойстороны, когда они вспоминали личное его поведение в ту пору, оно никак неудовлетворяло их понятиям о достоинстве и важности государя, не говоря уж отом, что зовется величием и чего он полностью лишен. Разве смел настоящийкороль являться на завоевание рассудительного, пасмурного Руана вместе свозлюбленной, а теперь снова въезжать с ней в город? Зато маркизе и не поднеслихлеба и вина, хотя здесь, в аббатстве, она занимала лучшие покои. Каждому позаслугам. Кроме того, с приезда высокой четы улицы освещались, правда лишь поприказу властей — к чему зря сорить деньгами.
Встать, встать, король идет! Он вступил в залу, окруженный какой тольковозможно пышной свитой, двенадцать кавалеров круглым счетом, один знатнее имогущественнее другого, папский легат тоже тут. Садись под балдахин, маленькийчеловечек Бог весть откуда, ставший теперь великим, на что нужна быланеслыханная изворотливость, наряду с общеизвестным легкомыслием, по-прежнемувнушающим недоверие. Но что это? Отсутствовавшее прежде величие — да вот жеоно, его чувствуешь сразу. Он стоит на возвышении, говорит к ним сверху,употребляет будничные слова, и тон у него обыкновенный, и все же тон и словаявляют величие. Оно какое-то особенное. Его нельзя назвать чужеземным, скорееоно отвечает своеобразию личности этого человека, который, как всем известно,не всегда обнаруживает свое величие. Но обладает им несомненно.
Генрих держал в руках исписанные листки, небрежно перемешивая их, точноколоду карт, — и тем не менее каждым мимолетным взглядом попадал на нужноеместо. Буквы были огромные, он предусмотрительно сам переписал слово за словом,чтобы ни одно не потерялось и каждое попало в цель. А теперь говорил с самыместественным выражением, хотя на деле оно было тщательно разучено. Онговорил:
— Если бы я хотел блеснуть красноречием… — И при этом блистал заведомо. — Вчестолюбии своем я претендую на два доблестных звания. Я хочу называтьсяосвободителем и восстановителем этого государства.
Сперва он вменил все, что достигнуто, в заслугу своим верным сподвижникам,своему отважному и благородному дворянству; и вдруг оказалось, что все сделалон сам.
— Я спас Францию от гибели. Спасем же ее и теперь от новой напасти!
В свой призыв он включил всех, кто был здесь представлен, главным образомтрудящиеся классы. Пусть помогут ему — не одной лишь покорностью: он требовалих доверия, просил у них совета. Это было примечательно и ново.
— Любезные мои подданные, — правда, именовал он их, но не в пример своимпредшественникам созвал их как будто не для того, чтобы они поддакивали всемего решениям. — Я созвал вас затем, чтобы спросить вашего совета и последоватьему. В ваши руки, под вашу опеку отдаю я себя.
Что за слово! Шумный вздох собрания при слове «опека», в рукописи оно стоялоотдельно. Беглый взгляд оратора на последний листок, исписанный крупнымибуквами, и тут король произнес со всей мощью и величием:
— Такое желание редко является у королей, особенно у седобородых и притомпобедителей. Но все легко и почетно для того, кто любит вас, как я, и хочетносить имя освободителя.
Он сел, разрешил им сесть и молчал, безмятежно откинувшись в кресле, какбудто бы и не думал делать торжественные признания, а говорил просто с простымилюдьми. Они же там, внизу, зашушукались, потом один откашлялся, поднялся ипроизнес какие-то слова: секретари ничего не разобрали. Крестьянин говорил наместном наречии и, кроме того, был смущен и растроган. Он обещал королю даватьот себя по одному су с каждого ливра всякий раз, как продаст скотину или мешокс зерном. Другие, те, что подальновиднее и красноречивее, добавили то же отсебя. Однако никто всерьез не думал, что собрать удастся сколько-нибудьзначительную сумму. Иначе каждому из тех, кто побогаче, пришлось быпожертвовать полсостояния. Кто имел мало, вовсе и не требовал этого от богачей.Но одно было достигнуто. Они видели короля во всем его смирении и величии. Ихнедоверие к нему исчезло.
Он сошел с подмостков и скрылся где-то позади, зрители сразу не поняли, гдеи как. Загадочность только усилила впечатление, которое он произвел на них.Правда, недоверие к нему, хоть не у всех, исчезло, по крайней мере до поры довремени. Что-то чуждое осталось в нем — возможно, после сегодняшнеговыступления оно даже подобало ему. Нормандцы осторожно обсуждали, как же послевсего происшедшего понимать его. Они все еще топтались по зале в нерешимости ине прочь были осведомиться у тех, кто лучше знал диковинного короля. Скажем, уего приближенных, которые окружали его во время представления, многих он выбралсам, чтобы они осведомили нормандцев. На них он мог положиться; гораздо меньшена других, которые остались по своей воле.
Генрих, позади занавеса, за которым исчез, шептался со своейвозлюбленной.
— Как я говорил?
— Блестяще. Никто с вами не сравнится. Только к чему опека? Слово это вывставили вовремя, я даже прослезилась. Но неужто вы в самом деле хотите иметьопекунов вместо подданных?
Он шепотом произнес проклятие, оттого что она не поняла его. Взял ее руку иположил на свою шпагу.
— Не расставаясь со шпагой, — сказал он.
Потом попросил свою подругу по причине ее беременности спокойно сидеть вкресле, сам же стал слушать у занавеса. Сперва он различал голоса третьегосословия; говор был тягучий, но насмешки и строптивости как не бывало. Чуждоенаречие не помешало ему уловить настроение. Если враг нападет снова, все равно,будь то испанцы, немцы или даже англичане, эти люди будут держать сторонусвоего короля. Им вообще ни к чему военачальник, а война тем более. Но на худойконец они предпочтут короля, который, по всей видимости, свой человек — успелуже даровать им хорошие законы и теперь сам спрашивал их, какие подати угодноим платить!
— А наберется мало, он всегда успеет послать к нам своих солдат, — заметилодин крестьянин, верно истолковавший слова об опеке.
Какой-то именитый горожанин заявил, что по видимости можно почти навернякасудить о человеке; так, он лично сразу определяет, заплатит ли покупатель илинет. Нечестный человек либо слишком покладист, либо заносчив!
— А у короля, что бы он ни говорил, лицо было правдивое!
Эту деловую точку зрения подкрепил один из законоведов. Был ли онпредседателем парижского парламента или какого-нибудь другого, Генрих из-зазанавеса разобрать не мог. К нему долетало по нескольку голосов сразу.
— На лице обнаруживается все, и радость и страх, — заявил судья, оборотясь кпростолюдинам, чтобы они извлекли отсюда урок.
Для нормандских господ, епископов и дворян он повторил то же на языкеЮвенала:
«Deprendas animi tormenta…»[*]
Один из местных господ ответил крайне осторожно: если бы и было достоверноизвестно, что трагик силой своего таланта может изображать на лице любыечувства, греки, как известно, не стали бы меньше ценить его за это.
— Черт побери, — пробормотал Генрих, — этот считает меня комедиантом.
Ремесленники и скотоводы вновь утешили его, для них все решалось тем, что онпреуспел.
— Прошлый раз он заявился к нам бедняком. А теперь — что за пышный въезд,что за богатство! Он умеет деньги загребать, при нем жить можно…
Благоговейный трепет пронесся по всем присутствующим. Этим воспользовалсямаршал Матиньон, которого Генрих на сегодня выбрал себе в помощники.
— Люди добрые, — сказал маршал. — То, чем король умеет покорить и вас, идаже тузов покрупнее — это свойство особое, иначе как редчайшей милостью Божьейоно не дается. Это и есть величие.
Чем таинственнее было слово, тем сильнее подействовало на них. Они без тогобыли склонны отказаться от обычной рассудительности, а слово «величие» поощрилоих, ибо они сами почуяли в короле нечто подобное и только названия подобрать неумели. Теперь же они, не задумываясь, согласились бы, что дважды два пять, акогда Матиньон рассказал им, что великий человек по сию пору никого неудостаивал такой близости и доверия, как их, тогда у холодных северянразвязались языки. Они говорили все разом, они восхваляли собственную храбростьи готовность отдать все, что имели, а не только одно су с ливра: пол-ливра идаже больше. Им сразу стали привычны выражения «большой человек», «величие»,даже слово «любимец народа» было произнесено.
Генрих расслышал его из-за занавеса; несмотря на гул голосов, это слово неускользнуло от него. В первый миг он испугался и склонил голову. Но тотчасподнял ее, и даже еще выше. Он произнес:
— Завоевал. — А мысленно добавил: «Надолго ли? Дай Господь, чтобы до техпор, пока их воодушевление не охватит другие мои провинции, а те расшевелитьлегче, чем эту. Недаром я начал отсюда. Весь мой народ, все королевство должнобыть на страже, должно быть готово к встрече, когда с востока нахлынутнизкорослые дикие кони и кривые сабли».
В зале министр господин де Вильруа стукнул кулаком по столу, на которомсоставлялись протоколы. Он объявил, что все лица простого звания, заседавшиездесь, возводятся его величеством в дворянство. Тишина после этого воцариласьглубокая и долго не прерывалась, пока у какого-то селянина, должно быть, отпотрясения, не вырвался неприличный звук, и притом очень громко.
— Не во гнев его величеству, простой дух должен как-нибудь выйти наружу, —заявил селянин под всеобщий хохот.
Менее всего, естественным образом, величие короля и его решительный успехтронули прибывших с ним господ, а главное, духовных лиц. Один из двухкардиналов напомнил другому стих Горация, гласивший: «Он пренебрегает тем, чемвсе равно владеет, и заискивает перед людьми, которые его отвергают».
— Transvolat in medio posita, et fugentia captat, — с чистейшим итальянским