выговором привел кардинал этот стих. Латынь второго имела французскийоттенок:
— Nil adeo magnum…
Зато он сразу срифмовал Лукреция на своем родном языке.
Так все великое вначале превозносят,
А срок прошел — его уже поносят.
Оба знатока поэзии перемигнулись; не то папский легат: он хоть и приехалсюда, но ожидал увидеть бесповоротный провал короля. Теперь он сам был сражен истенал про себя, впрочем, памятью на классических поэтов он не уступал двумдругим.
Мне не понять, почто моих ягнят
Чарует и влечет его коварный взгляд.
Так перевел он слова Вергилия: «Nescio quis teneros oculus mihi fascinatagnos», после чего, с дрожью в ногах, легат покинул залу. За ним сталирасходиться остальные.
Один нормандский дворянин обратился в дверях к одному из верховныхсудей:
— Даже мне припомнилось изречение древних: «Fords imaginatio general casum».To, что человек живо воображает себе, претворяется для него вдействительность.
Законовед ответил ему, стоя на пороге:
— Сударь, вы превосходно постигли натуру нашего короля.
Так как они уходили последними, Генрих ясно расслышал их слова. Он высунулголову из-за занавеса, чтобы поглядеть им вслед, и заметил, что у нормандцатакая же длинная, очень прямая спина и светлые краски, как у его Рони. Понятно,не всякому дано быть статуей с собора. В рассудительности и каменной суровоститоже есть более низкие ступени. Совершенство северной породы являет мой Рони,он предался мне душой, а значит, будет мне верен до конца моих дней.
— Завоевал, — произнес он снова. — Именно их я завоевал. Бесценнаяповелительница, — крикнул он и несколькими крупными шагами очутился подле нее,прижал к себе ее золотистую голову, щеки цвета лилий и роз, глаза, серые, какздешние моря. — Чтобы завоевать тебя, я служил бы еще дольше, — произнес он усамых ее прелестных губ; она услышала это с таким счастьем, с такой гордостью,что засмеялась, высмеяла его. Он же касался ее бережно, по причине еебеременности.
Две доброжелательницы
Неделю спустя возлюбленная короля родила девочку. Красавица, так отозвался омалютке Генрих и повелел крестить ее торжественно, как дитя французскогокоролевского дома. Она была названа Екатерина-Генриетта, он сам и его сестрадали эти имена дочери Габриели. Мадам Екатерина Бурбонская, сестра короля, немогла сама держать свою крестницу над купелью, так как была и осталасьпротестанткой. Но сидеть у постели роженицы она имела право в качестве самойблизкой приятельницы, какую Габриель приобрела при дворе, других ей приобрестине удалось.
Екатерина описывала матери счастливое телосложение ее дочери; в рассказ онавкладывала много благочестивого пыла, ибо безупречная телесная оболочкасвидетельствует о небесной благодати, осенившей новорожденную, и сулит ейрадостное земное бытие. Ее собственный жизненный путь, хотя она и носила теперьтитул сестры короля, уже не обещал никаких радостей; но Екатерина склонна быласчитать хромоту причиной своей незадачливой жизни. Она никогда не признаваласьв этом и всем выказывала высокомерие, много детского высокомерия на стареющемлице. Одна Габриель знала ее иной, с ней Катрин становилась нежна допреклонения. Эта женщина дарила милому ее брату красивых, здоровых детей,одного за другим. Она была избрана и отмечена благодатью. Сестра короля сиделау постели роженицы отнюдь не в знак милости и расположения, а для того, чтобыблагоговеть.
После счастливого сложения ребенка она описала подушку, на которой его, какдрагоценность, несли сейчас по церкви Сент-Уэн. Великолепно разодетые кавалерыи дамы брали друг у друга из рук подушку, где покоилось дитя Франции, — не всембыло дозволено притронуться к ней. С парчовой подушки ниспадала серебристаяткань и горностаевая мантия длиной в шесть локтей, вся в хвостиках; чести нестиэту мантию удостоилась мадемуазель де Гиз.
— Все меня ненавидят, — прошептала Габриель. Она обнаружила свою тревогу,потому что была еще слаба. Впрочем, она чувствовала, что сестре ее повелителяможно сказать правду. — Мадам, женится на мне наш повелитель? — прошепталаона.
— Не тревожься, — сказала Катрин, опустилась на колени и погладила левуюруку молодой матери, ту самую, за которую ее милый брат поведет эту женщину калтарю. — У тебя есть доброжелательницы, и одна из них я.
— Разве есть и другая? — спросила Габриель, от удивления она дажеприподнялась.
— Принцесса Оранская[58] вместе со мнойжелает, чтобы король сделал своей королевой самую достойную.
— И я самая достойная? По мнению суровой и благочестивой особы, которая таму себя в Нидерландах, наверно, слышит обо мне одно дурное?
Стоя, чтобы речь ее звучала внушительно и веско, мадам Екатерина Бурбонскаяпроизнесла:
— Принцесса Оранская одной со мною религии. Мы, протестанты, верим в свободусовести и выбор сердца. Король, брат мой, нашел ту единственную, которой онхочет владеть до конца, — в своем королевстве нашел он ее.
Вот все, что она сказала, этого было достаточно надолго. А потом она вскорепокинула комнату и запретила прислужницам Габриели входить к ней, потому что ейнужен покой.
Габриель лежала и пыталась осмыслить эти новости, насколько позволяла ейобессиленная потерей крови голова. Свобода совести — смысла этих слов она непонимала, улавливала только, что он благоприятен для нее. Две протестантки, ибольше никто, были за нее; они хотели, чтобы королева Франции была родом из ихстраны. Отнюдь не какая-нибудь принцесса чужого, пусть даже могущественногодома, инфанта, эрцгерцогиня, богатая княжна. Не надо больших денег ивлиятельного родства, о чем непрестанно помышлял господин де Рони, ища по всейЕвропе, какой союз был бы для короля всего полезней.
Об этом Габриель знала с самого начала. Холодный расчет верного слуги,ненависть всех тех, кто сверху вниз смотрел на нее и ее происхождение, то идругое, к несчастью, не было для нее тайной, а стало ей привычно. Только любовькороля и «выбор сердца» позволяли ей видеть жестокие и неумолимые истины сквозьрозовую дымку. Она боялась инфант, но предостерегающий голос заговорил в нейлишь недавно, — с тех пор, как ее возлюбленный повелитель стал страшитьсякривых сабель с востока. Да, не возникни в нем сознание опасности, в ней бы ономолчало; теперь же она благодаря детям была частицей его плоти и крови. Второедитя родила она своему повелителю, и опасности как будто перестали надвигаться,правда, они остановились лишь на сегодня и завтра; она предчувствовала, чтопотом все начнется снова.
Габриель отворачивает лицо от света, чтобы легче было думать. «У меня дведоброжелательницы, обе протестантской веры. Как же так, я-то ведь непротестантской веры. И вокруг короля нет протестантов, кроме господина де Рони,который меня ненавидит. Что же из этого получится? Что хотела сказать сестракороля? Ответа не найти, особенно сейчас, да и потом это будет нелегко. Усни,предайся невинным грезам о своем брачном наряде».
Габриель втянута в крупную игру мощных сил, запуталась в ней и многого неразумеет, только чувствует: нечистая это игра. Мячи летают, и ставка слишкомвысока, не она ли то сама? Игроки целятся, ловят и промахиваются; последнийсоберет все мячи и унесет ставку. Король ведь так хорошо играет, неужели не емудостанется она? Правда, он совершил тот пресловутый смертельный прыжок, которыймногое предрешил. Неужели и исход игры за Габриель? Она уснула, невинно грезитона о своем брачном наряде.
Кардинал Австрийский
Генрих, Габриель и двор покинули Руан и воротились в Париж к самомукарнавалу. Этот карнавал проходил особенно шумно; таково было первое следствиечестного поединка в Руане, из которого король вышел победителем. Париж тожепризнал себя побежденным. Знать и даже почтенные горожане снизошли до забавпростонародья, потому что считали: король питает слабость к простонародью и егонравам. Кавалеры и дамы не отставали от черни, на ярмарке и многолюдных улицахкавалеры смешивались с толпой зазывал, школяров и носильщиков, а прежде толькоприказали бы своим лакеям проучить подобную мразь при первой же непочтительнойвыходке. Теперь они сами набивались на стычки и споры, не возмущались, получаяудары, а некий адвокат, от которого ничего подобного нельзя было ожидать, дажепотерял в кабаке шляпу.
Дамы забыли свое тонкое воспитание и открыто посещали балаганы, гдепоказывали разных уродов. Более того, они заводили знакомство с публичнымиженщинами самого низкого пошиба. Ходили слухи, будто одна дама вместе с девкойотправилась в некий дом, правда, под маской, и не сняла ее даже в самуюкритическую минуту. Габриель, которой об этом рассказали, на ближайшем приемеповернулась к легкомысленной даме спиной, хотя обычно была образцом вежливости.Но помочь ей ничто не могло, ей самой ничто не вернуло бы доброго имени, ниучтивость, ни единичная вспышка гнева.
О короле, маркизе д’Эстре и кардинале Австрийском, захватившем Кале, сложиливо время этого карнавала четверостишие, которое было на устах у всехпарижан:
Великий Генрих не пропал,
Испанцы уползли на брюхе.
Теперь бежит он от попа
И прячется под юбку шлюхи.
Габриель вспоминала радушный, дружественный город Руан, там бы не стали нисочинять, ни петь такие вирши. Она хотела пресечь их распространение и дажеподкупила нескольких дюжих молодцов, чтобы они приняли должные меры. Но тщетно,однажды вечером, когда они остались вдвоем, Генрих проговорился, что знает этивирши. И процитировал их в самый разгар любовных утех.
В ответ Габриель резко отстранила его. Потом серьезно попросила, чтобы онперестал играть. Даже игра в мяч, как ни ловок он в ней, как ни приятно на негосмотреть во время игры, все же стоит дорого, а главное, карты, он из-за нихнепременно попадет в руки ростовщиков. Она знала, кого имела в виду — человека