полувека тому назад.
— Больше того, что вам стоила Варфоломеевская ночь, я вернуть вам не могу, —признал Генрих. А Морней признал в свой черед:
— Мне это известно.
Оба сделали жест отречения. После этой паузы дипломат принес покорнейшуюпросьбу. Его единоверцы требуют, чтобы от них было шесть представителей впарламентской законодательной палате, — Что при шестнадцати членах не составитбольшинства, — заметил Генрих.
— Поэтому мы и просим ваше величество, чтобы вы сами назначили остальныхдесять членов-католиков. Сир! В вас одном видим мы свой оплот.
— Не в ваших крепостях и даже не в эдикте?
— Лишь в вас одном.
Генрих не стал спрашивать дальше, только обнял своего Филиппа; никогда,должно быть, он так долго и крепко не прижимал его к груди. На ухо он сказалему:
— Нам обоим следовало бы быть бессмертными.
В другое ухо, после поцелуя в другую щеку, король шепнул:
— А не то и мой эдикт после нас станет просто бумажкой.
— Лучше бы нам не знать об этом наперед, — сознался Морней. — В своемрелигиозном рвении я чуть не позабыл о том, что наши деяния вряд ли переживутнас. Оттого-то и требуешь многого, и ничем не можешь удовлетвориться, и хочешьвозвести свободу совести в вечный закон. Но она кончится вместе с нами, и тем,что нам наследуют, придется заново ее завоевывать. Так угодно властителюсудеб.
— Как он вам это открыл? — спросил Генрих, отступил на шаг и оглядел Морнея:вначале тот показался ему совсем чуждым. И тут Морней сразу стал тверд, сталнастойчив.
— Сир! Вспомните удар по голове — ведь он все еще не отомщен.
Генрих:
— Он будет отомщен. Я это обещаю.
Морней:
— Мне обидно, что вы мешкаете, время и мои враги имеют право смеяться надомной.
Генрих:
— Друг мой, вы скорее готовы стерпеть несовершенный эдикт, нежели удар.
Морней:
— Сир! Удар задевает мою честь.
Генрих:
— Вы рухнули наземь, а религия воспрянула.
Морней:
— Без чести нет и пользы. Если уж от трудов наших ничего не останется, пустьхоть выполнены они будут с честью: тогда и наше имя не умрет.
Ни звука в ответ. Генрих размышляет, как часто именно этот человек лгал иобманывал ради него в чистоте сердечной и все же согласно мирским законам.«Одно годится, другое нет. Я подхожу к намеченной мною вершине с внутреннейтвердостью, в которой вся моя честь. Прямой путь был бы больше чем честью, онбыл бы чудом. Я избегаю убийц, а удары палкой забываю. Месть отнимает много оттого, что впоследствии назовут величием. Месть…»
— Господин де Морней, вы дворянин в большей мере, чем мудрец. Я это вижу.Неужто вы не постигли, что месть никого так не унижает, как нас самих?
Морней, благочестивый протестант, сказал:
— Сир! Господин де Сен-Фаль должен быть заключен в тюрьму и должен просить уменя прощения.
— Хорошо! — сказал Генрих. — Ваше желание будет исполнено.
С этими словами он отпустил своего старого товарища. Внизу с шумом подкатилэкипаж легата.
Генрих не встретил легата ни на лестнице, ни на пороге, а вышел впротивоположную дверь. Из соседней комнаты открывался вид на Тюильри, на окнаего сестры. Окно, которое он искал, было прикрыто легкой занавеской, он увиделна ней тени, и было их четыре. «Дамы дрожат за меня, — подумал он. — Онисобрались и молятся за меня, дабы я остался тверд. Не беспокойся, Катрин, насей раз господин — я. Принцесса Оранская, мой час настал, и в моем королевствене нашлось бы ни одного убийцы, который посмел бы направить в меня нож: нож самсобою вонзился бы в его собственное тело».
Крупными шагами, скорее даже прыжками он устремился в первую комнату, чтобыпопасть туда ранее легата, но дверь оставил открытой: пусть четыре тениприсутствуют при том, что будет здесь происходить. «Мадам де Морней, — подумалон, — молитесь меньше за меня, чем за вашего супруга, он мстителен, однакопапского легата он будет избегать всячески, ибо он боится поддаться соблазну ииз благоразумия поцеловать его кольцо».
Снаружи выстроились караульные, уже отворялась дверь, Генрих думал:«Габриель, моя бесценная повелительница! Погляди на меня. Если я выдержу этоиспытание, то победишь и ты. Молись с тремя протестантками о том, чтобы статькоролевой».
Тут на пороге показался легат. Дальше он не сделал ни шага. Он стоял наместе и ждал короля, чтобы король поцеловал его кольцо. Свита легата быламногочисленна, она поднималась из недр лестницы, как осиянное облако.Разноцветные одежды духовных и военных лиц, тут же и отроки; облако следовалоза легатом, пожалуй, слишком торжественно. Сам он по виду был согбенным,смиренным старцем и приподнял руку с кольцом несколько робко, словно требовал,в сущности, слишком многого. Однако король с жаром поцеловал его кольцо, послечего снова отступил на середину комнаты. Теперь настал его черед ждать. Свитапроплыла мимо бесшумно, как подобает облаку, двери тихо затворились. Легатухотелось оглянуться. Неужели он действительно наедине с этим королем?
По правде сказать, входить в камеру осужденного не слишком приятно и дажежутковато, особенно пожилому жизнелюбу, который крайне жаден до всяческихперипетий жизни, но о конце ее предпочитает не думать. А ведь Мальвецци вБрюсселе говорит, что король Франции должен умереть. Легат думает: «Дверьтеперь плотно закрыта, остается только пройти положенный путь». Он проделалэтот путь, не спуская глаз с короля, которого с каждым шагом жалел все сильнее.Отчего именно у бунтовщика, еретика, неисправимого разрушителя веры ибожественного порядка, в решительные минуты бывает такой облик и осанка, какихне встретишь ни у одного красивого отрока или непогрешимого христианина. Оченьобидно. Мальвецци, легат в Брюсселе, хлопочет о его смерти целых пять лет. Этоварварство, хотя это и справедливо, ибо король сам стремится к своей гибели.Легат в Брюсселе лишь подталкивает того, кто все равно должен пасть. «А мне быхотелось удержать его».
Легат сел, и лишь затем сел и король. Легат поздравил короля с победой надкардиналом Австрийским.
— Над Испанией, — быстро проговорил Генрих. — Над Габсбургом.
Легат, немного помолчав, спросил:
— Над христианством?
— Я христианский король — сказал Генрих, — Папе это известно. Гарантии,которые я предлагаю ему, стоят мне плодов моих побед. Я заключаю мир, но мог быперенести войну и за Рейн.
— Если бы вы могли, вы бы это сделали. Обрадовавшись, что добились мира сосвоими светскими врагами, вы теперь нападаете на церковь.
— Избави Бог, — заверил Генрих.
— Гарантии. — Легат простер руку к королю, как бы предостерегая его. —Только не давайте их своим протестантам, главное, не давайте им первым. Этозаведет вас дальше, чем вам угодно и чем это совместимо с вашим благом. Выподнялись высоко. Вы — победитель и великий король. Будьте же по-настоящемувеликим, познайте пределы своей власти.
— Пышные слова для слишком мелкого дела, — сказал Генрих. — Я в Риме далпонять, что мои протестанты ничего не получат, кроме листа бумаги. Они, бедные,большего и не ждут. Лучше всего осведомлен храбрый Морней, который поцеловал увас кольцо. Ему я сам это сказал. Они меня знают. Почему же только Рим не веритмне?
— Потому что Рим лучше знает вас.
После этих слов легата наступило тяжкое молчание. Король встал, он несколькораз прошелся по комнате, шаги его становились все медленней. У открытой дальнейдвери он всякий раз нагибался вперед, держа одну ногу на весу, чтобы увидетьокно в доме своей сестры. Из четырех теней три были совсем неподвижны, следя задвижениями четвертой.
Исповедь
Вот что происходило там в комнате: каждая из четырех женщин исповедоваласьпо очереди. Они сидели вокруг стола, на котором лежала книга. Прежде всего ониединодушно решили, что король переживает трудный час и что им надлежитподдержать его на расстоянии. Исповедуемся друг перед другом. Одна лишь правдаможет помочь и нам и ему. Будем правдивы. Он почувствует это и будет поступать,как исповедник.
Мадам де Морней, по положению последняя, должна была говорить первой. Онаиспугалась, сказала:
— Я недостойна, — и положила руку на книгу, дабы укрепить свой дух. Она былакостлява, одета в черное и волосы прятала под чепцом. Однако, помимо ее воли,всякий бы заметил, что когда-то они были рыжими. Кожа этой пятидесятилетнейженщины была вся в крупных порах и отливала безжизненной белизной. На вытянутойруке резко вздувались синие вены. Той же бледной синевы были и глаза, которыеона, желая внутренне сосредоточиться, устремляла вдаль, поверх трех остальныхдам. Но если мадам де Морней и увидела короля в окне напротив, она немедленнозаставила себя позабыть об этом.
— Я христианка, — заговорила она, и в первых же ее словах почувствоваласьдушевная высота. У этой женщины был неблагодарный голос и слишком длинное лицо,оно состарилось без морщин, как и лицо ее мужа, говорящие губы казались сухими,не мягкими. Остальные дамы сразу отметили все; но неоспорим был суровый иблагозвучный строй души, которая раскрывалась со всеми своими слабостями инемощами. — Однако я христианка не столько по вере, сколько по грехам. Я быласуетна, и мое благочестие было мирским, оно было поддельным, как те локоны, чтоя прикалывала. Когда пасторы мне это запретили, я возмутилась, хотя мнеследовало благодарить того, кто их послал. Благодарить за страдания, которымион меня испытывал. — Она избегала произносить имя Божие. — В сущности, истрадания не исправили меня. Мы неисправимы, ибо каждому заранее предначертаногрешить много или мало, совсем не грешить или до вечной погибели.
Она опустила глаза; но сделала она это невольно, и потому поспешила снованайти взглядом окно напротив.
— Я обладала особым даром убеждения. Господин де Морней поручал мне влиятьна лиц, недоверия которых он мог опасаться. Иногда я в этом преуспевала ипосему не была чиста. Человек лукавый не может быть чист. Кто мы такие, чтобыво имя мирских благ доводить других до отчаяния? Я знаю одного князя, который